Литературная критика

Чудо воскрешения

Вернемся в атмосферу горьковской дачи в подмосковных Горках в период
с 8 по 18 июня. В воспоминаниях секретаря Крючкова есть
странная запись: «Умер А. М. — 8-го».

Об этом же вспоминает и Екатерина Павловна Пешкова: «8/VI. 6 часов
вечера. Состояние А. М. настолько ухудшилось, что врачи,
потерявшие надежду, предупредили нас, что близкий конец
неизбежен и их дальнейшее вмешательство бесполезно
(курсив мой — П. Б.)». И — еще раз: «Врачи, считая
дальнейшее присутствие свое бесполезным (курсив мой
— П. Б.), один за другим тихонько вышли». Медицина
бессильна... Конец?

Екатерина Пешкова: «А. М. — в кресле с закрытыми глазами, с поникшей
головой, опираясь то на одну, то на другую руку, прижатую к
виску и опираясь локтем на ручку кресла. Пульс еле
заметный, неровный, дыханье слабело, лицо и уши, и конечности рук
посинели. Через некоторое время, как вошли мы, началась икота,
беспокойные движенья руками, которыми он точно что-то
отодвигал или снимал что-то...».

«Мы» — это самые близкие Горькому члены «семьи»: Екатерина Павловна
Пешкова, Мария Игнатьевна Будберг, Надежда Алексеевна
Пешкова (невестка Горького по прозвищу «Тимоша»), Липа Черткова,
Пе-пе-крю и Ракицкий.

Слово «семья» взято мною в кавычки не для иронии. Просто в «семью»
Горького входили не только родные, но и, порой, случайно
оказавшиеся в доме люди. Например, художник И. Н. Ракитский,
пришедший в квартиру Горького на Кронверкском проспекте в
Петрограде во время гражданской войны, голодный, почти раздетый,
и оставшийся в «семье» до последних дней своей жизни в
эвакуации в Ташкенте в 1942 году. Его домашнее прозвище было
«Соловей».

И для всех собравшихся несомненно, что глава «семьи» умирает. М. И.
Будберг: «Руки и уши его почернели. Умирал. И умирая слабо
двигал рукой как прощаются при расставании».

Страшный, но и торжественный момент! Когда Екатерина Павловна
подошла к умиравшему, села возле его ног и спросила: «Не нужно ли
тебе чего-нибудь?» — на нее посмотрели с сильным
неодобрением. «Всем казалось, что это молчание нельзя нарушать» (ее же
слова).

Две главные в биографии Горького женщины, (третья — его бывшая
гражданская жена Мария Федоровна Андреева — отсутствует, она в
как бы опале у «семьи»), бывшая законная жена и «законная»
подруга, в наговоренных воспоминаниях всё никак не могут
«поделить» покойного.

Будберг утверждает, что Горький простился в первую очередь с ней.
«Он обнял М. И. (говорит о себе в третьем лице, потому что
воспоминания ее записывались А. Н. Тихоновым — П. Б.) и сказал:
«Я всю жизнь думал о том, как бы мне изукрасить этот
момент. Удалось ли мне это? — Удалось, — ответила М. И. — Ну и
хорошо!» И буквально через несколько строк про «черные» уши и
руки.

А Пешкова говорит, что это ее вопрос: «Не нужно ли тебе
чего-нибудь?» — который так не понравился всем присутствующим — вдруг
вернул умиравшего к жизни. «После продолжительной паузы А. М.
открыл глаза, выражение которых было отсутствующим и
далеким, медленно обвел всех взглядом, останавливая его подолгу на
каждом из нас, и с трудом, глухо, но раздельно, каким-то
странно чужим голосом произнес: «Я был так далеко, оттуда так
трудно возвращаться».

Итак, вопрос «вернул» его? Или укол камфары, который сделала Липа,
вспомнив, что подобным же образом когда-то спасла Горького в
Сорренто. «Я пошла к Левину (врач Горького, затем казненный,
см. выше — П. Б.) и сказала: «Разрешите мне вспрыснуть
камфару 20 кубиков, раз все равно положение безнадежное». — Без
их разрешения я боялась. Левин посовещался с врачами,
сказал: «делайте что хотите». Я вспрыснула ему камфору. Он открыл
глаза и улыбнулся: «Чего это вы тут собрались? Хоронить меня
собрались, что ли?».

Вот и Олимпиада Черткова не может «поделить» покойного с Пешковой и
Будберг. Понятно, что ее положение в «семье» даже близко не
сравнимо с правами законной жены и законной подруги. Не она,
а Пешкова, мать детей Горького. И не ей, а Будберг —
официально посвящен «Клим Самгин».

Тем не менее, Липа и себе пытается оговорить «местечко».
Оказывается, последней женщиной, с которой А. М. простился «по-мужски»,
была она. «16-го* мне сказали доктора, что начался отек
легких. Я приложила ухо к его груди — послушать — правда ли?
Вдруг как он меня обнимет крепко, крепко, как здоровый, и
поцеловал. Так мы с ним и простились. Больше в сознание не
приходил».

Разумеется, многое смущает в воспоминаниях медсестры Чертковой
(напомним: записаны девять лет спустя). Но в то, что Горького
вернуло к жизни именно вспрыскивание камфары, а не вопрос
Пешковой, поверить придется. Крючков вспоминает, что и доктора
сперва думали сделать то же. Но Кончаловский сказал: «В таких
случаях мы больных не мучаем понапрасну». То есть он
понимал, что в принципе ударная доза камфоры способна на время
оживить умиравшего Горького. Но только на очень короткое время.
И зачем напрасно его мучить?

Очень разумное решение.

Медсестра решила иначе.

Улыбался ли он при этом и бодро шутил, как утверждает Липа, или
говорил загробным голосом Елиазара, героя одноименного рассказа
Леонида Андреева, но ожил.

Горького вернули с того света. Подарили еще девять дней бытия.

Или — небытия?

Позже Екатерина Пешкова назовет это «чудом возврата к жизни».

Продолжение следует.