Жизнь как есть

 

 

 

От автора

Не стала публиковать эти заметки к недавней дате рождения М. Ю. Лермонтова, это было бы неправильно: тональность их получилась не праздничная. Впрочем, формат журнала не слишком располагает к сиюминутному.

 

Вначале было  всего лишь слово, услышанное мною от моей бабушки с папиной стороны – Феоктисты Георгиевны. Мне было шесть с половиной.

Эту поездку я впервые осознанно ждала. Мы поехали в  Железноводск в июле, когда у родителей-преподавателей начинался отпуск. Приехали поздно, было темно, и мне очень хотелось, чтобы поскорее наступило утро.  Первое утро в сказочном городе, обставленном горами, утопающем в цветах, я запомнила в подробностях. Спозаранку бабушка повела познакомить с окружающей  территорией.  Стоило ступить за порог, густой, настоянный на цветах, воздух буквально ошеломил.  «То липы цветут, – пояснила баба Фоля, так звали бабушку дома».  Небольшой двор с колонкой воды посредине обступали разномастные строения. Двери, двери, двери... Туалет для всех – на улице слева, старинные Славяновские ванны – справа. Напротив двери бабушкиной квартиры,  через колонку,  строение с деревянной верандой лестницей на второй этаж, там кабинеты зубных врачей, а за ними – гора Железная  и огромное, просто бесконечное море петуний у подножья.

За петуниями начинался другой и очень резкий запах – минеральной воды. Он доносился из небольшого красивого павильона с высокими окнами. В нём из львиной пасти в каменную купель с красными подтёками била сильно шипящая и пузырящаяся струя воды. Бабушка достала из кармана кружку с носиком, бюветницу, – я должна была попробовать «газировку». Мне понравилось. 

- Есть и другие источники в парке – папа потом сводит, но ты будешь бегать сюда перед  едой, в Лермонтовский,  – сказала бабушка. Я плохо ела, и родители возлагали надежду на воду по части улучшения аппетита.

Мы поднялись по каменной лестнице на тропинку вдоль кромки склона горы Железной над каменной стеной. Над цветком тысячелистника порхала маленькая черно-голубая бабочка.

- Почему такое название – Лермонтовский? – спросила, уловив в нём звуки своего имени.

- Он здесь лечился, Лермонтов, поэт, – пояснила баба Фоля и добавила, – Бедный мальчик!

Я представила мальчика-поэта. То есть совсем мальчика, ребёнка. О стихах я имела представление, с них начинается детство, да и сама уже читала вполне прилично.

- И какие стихи он писал?

- Очень хорошие.

-Тогда почему он бедный?

-Его убили.

-На войне? – И в этот момент я увидела на тропе убитую змейку.

-Вот же безмозглые! Ужа убили, – возмутилась баба Фоля. Мы не стали перешагивать через ужа и повернули домой готовить завтрак.

Про гибель на войне, да и про смерть  как часть жизни дети моего поколения знали чуть ли не с пелёнок. Часто наблюдаемые похоронные процессии в сопровождении духового оркестра, – заслышав его, все выбегали на улицу,  – кончины соседей, походы на кладбище к ушедшим родным, фотографии погибших на фронте родных, старые похоронные фотографии в альбомах – всё это было частью жизни, и факт наличия смерти от детей не скрывался, что считаю правильным. Он принимался и оставался со мной, сколько себя помню. С взрослением  менялись эмоции и мысли, предмет углублялся.

- Лермонтов был убит на дуэли, – сказала бабушка.

- Дуэли?

Бабушка промолчала, а я не стала спрашивать, что такое дуэль. К этому времени я перестала пытать окружение вопросами, –  ещё совсем недавно так достала ими, что стала вызывать заметное раздражение. Поняла, что нужно дозировать. Вопрос всё равно задавала – в удобный момент, озадачивая родителей его неожиданностью.

- Иногда поминаю его в молитвах, добавила баба Фоля. – Бабушка была сильно верующей. Училась ещё в царской гимназии, по словам папы, а там учили Закону Божьему.

Дома, из окна, она показала на длинное старое строение на противоположной стороне улицы:

-В этом доме останавливался Лермонтов, когда сюда приезжал на  лошади из Пятигорска через Иноземцево. Помнишь Иноземцево? Вы через него ехали. – Я представила мальчика на лошади, как он скачет на лошади через Иноземцево, соскакивает с неё на улице Семашко, привязывает лошадь к акации на углу двора у входа, –  лошадей и наездников я видела у себя в Чечено-Ингушетии не раз, разъезжая с папой, любителем дикой природы, по окрестностям Грозного.

 

***

Дома не было книг Лермонтова, и, пока не научилась ходить в библиотеку,  долго ещё не попадались они мне в руки, но имя помнила, и звучало оно сладко, связанное с  Железноводском, ароматным его воздухом, и с бабой Фолей – спокойной, несколько иной, чем ближайшее окружение. Кстати, как в последствии выснилось, она к Лермонтову неоднозначно относилась из-за "Демона" и некоторых стихов, называла дерзким – слово с отрицательной коннотацией в её вокабуляре.

Не помню, когда впервые прочитала что-то из Лермонтова, быть может, это была «Песня о купце Калашникове» в детском издании,  но хорошо запомнила тот день и ощущение радости от встречи, когда мне попалась в собрании сочинений его «Казачья колыбельная». Её мне часто пела баба Фоля,  и тогда, когда давно уже никто не пел перед сном и тем более эту колыбельную, а она пела, как будто я ещё маленькая. На ребёнка она неизменно производила сильное впечатление. Я думала, что она пела народную песню.

Вот она:

 

 

 

Вокабуляр гребенских (терских) казаков, – по исследованиям женского традиционного костюма, они новгородского происхождения, – вряд ли включал в себя такие выражения, как «мой ангел». Слишком давно они ушли из Новгорода в Дикое поле. Оно более в обиходе поздних, городских сословий. Текст принадлежит Лермонтову, да и он посылал его в письме бабушке, и понятно почему:  её «мой  ангел» был – Миша, Мишель. За каждым выдающимся человеком стоит выдающаяся женщина. У Лермонтова ею была бабушка. Из слабого и болезненного ребёнка – три года лежачий! – её стараниями вырос умный, отважный, великодушный, преданный долгу, делу и чести человек. Грандиозный поэт.

Лермонтов неслучайно послал Колыбельную  в письме своей бабушке, Елизавете Алексеевне Арсеньевой, урождённой Столыпиной, он хотел, чтобы она прочитала именно эти строки. На войне он думал о той единственной, которая его любит и, в случае его смерти, будет безутешна.

Личная история сделала «Колыбельную»  особенным произведением для меня, но у Лермонтова полно и более мощных поэтических шедевров.

 

***

Вторым личным впечатлением был роман «Герой нашего времени». Повезло, что прочитала до того, как его  стали проходить в школе.  Слово не просто выделено курсивом – общепринятое в школе, оно имеет двоякий смысл. Удивлена безмерно была  не только содержанием – роман овладевал чувствами, напрягал вопросами и противоречивыми выводами (моими), но и  современностью языка. Основоположником современного русского языка считается Пушкин, и он действительно его модернизировал. Собрание сочинений Пушкина со мною было с ранних лет, его я измусолила, читая вдоль и поперёк. Бесконечная благодарность Пушкину и тому,  что случилось такая диета, – мои эстетические стандарты наряду с открытостью и непредвзятостью по части индивидуальных поэтик – благодаря ему.  Помните, как динамично и минималистично изложена «Капитанская дочка»?  Но язык прозы Лермонтова гораздо современнее. Он отличается от того, на котором говорят сейчас только тем, что лучше.  Современен его роман и содержательно. Счастье, что у нас есть такая бесподобная классика – фундамент, на котором способно развиваться и строиться русское мироздание с его идентичностями, экзистенциальными локусами, историей чувств и прочими важными материями, включая и словесность в её постоянном становлении. Всё это и происходит. Рождалось и ещё родится русских гениев, достойных восхищения. Они в России довольно часто появляются, но вокруг, как на беду, аккумулируется ядовитая среда из непорядочных личностей, если не конченных злодеев, зависти, политики, верёвок, пистолетов, колёс локомотивов и прочих неблагодатных вещей вроде водки. Увы!

Гениев не бывает много, но жизнь народа требует художественного осмысления, так что их возникновения не избежать.

Читая «Героя нашего времени» подростком,  помнила  предупреждение Лермонтова:

«Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых... Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности! Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?.. Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж бог знает!»

Предупрежденная о "болезни", подростком, я понимала в Печорине порочный продукт того времени; да, человека одного поколения и социального уровня с автором, местами пересекающимся с автором, но глубоко безнравственного, не гуманного. Не то "проницательная" учительница по литературе и некоторые критики, силящиеся свести личность автора к образу Печорина, несмотря на его прямое указание не делать этого. Хитроумный человек судит о всех по себе.

Лермонтову ставятся в вину язвительность, вспыльчивость, мизантропия и прочее подобное. Вменяется это и в связи с дуэлью – с намерением убедить, что он сам виноват в своей смерти. Не принимается. Характер – не повод для убийства. Разве остались хоть какие-то свидетельства о том, что он не сдержал слова или кого-то предал? Нет. Быть может, он трусил в бою? Нет. Наоборот, свидетельства остались о том, что он не жалел себя в сражении.  Джигиты-старики восхищались его храбростью. Кстати, многих наградили за кровавое сражение на Валерике, а его, как сосланного в наказание, нет.  Император Николай I вычеркивал его из списков представленных.  Быть может, он жаловался на холод и недомогания, будучи маленьким, хрупким, болезненным, искал тёплого местечка? Нет. По свидетельству сослуживцев, никогда.

Можно испытывать сплин, разочарование в жизни, быть неудобным в общении и  – оставаться порядочным человеком, и можно испытывать всё то же самое и – быть мерзавцем.

От непредвзятого взгляда не скроется то уважение, а то и восхищение, которое Лермонтов испытывал к тогдашним врагам – горцам. Война войной, но это очень  русское – в каждом видеть человека. Слово "другой" не просто так однокоренное со словом «друг». Боль за Бэлу – русский офицер ломает жизнь горянке, девочке, ей всего шестнадцать, – это ведь боль сначала Лермонтова, а потом уже читателей. Так же, как и обида за Максима Максимыча. Смелость автора – изображать русского офицера в столь невыгодном свете. Тут же рядом  Лермонтов комментирует суждение штас-капитана: «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения». За каждым поворотом мысли, сюжета – авторская честность и человеческое благородство.

 

***

Дуэль была убийством. ¹ 

Середина июля. Сильная гроза. Смертельно раненый Лермонтов, истекая кровью,  часы лежит на склоне под проливным дождём. Сердце не было задето – он умирал очень долго...

 

***

Поговорить бы тихо сквозь века
С поручиком Тенгинского полка
И лучшее его стихотворенье
Прочесть ему, чтоб он наверняка
Знал, как о нем высоко наше мненье.

А горы бы сверкали в стороне,
А речь в стихах бы шла о странном сне,
Печальном сне, печальней не бывает.
“Шел разговор веселый обо мне” —
На этом месте сердце обмирает.

И кажется, что есть другая жизнь,
И хочется, на строчку опершись,
Ту жизнь мне разглядеть, а он, быть может,
Шепнет: “За эту слишком не держись” —
И руку на плечо мое положит.

                      Александр Кушнер

 

***

 Уничижение русских классиков, высокий статус многих из которых не подрывался даже в советское время, становится всё более заметным.  Это и свержение с «корабля современности» и постмодернисткое корёжение,  незатейливая  деконструкция, а то и просто элементарная утилитаризация.  Возникла насмешливо-разухабистая манера писать о русских классиках – в таком духе написан текст В. Шохиной "Как был убит Лермонтов", опубликованный  к дате его гибели. Думала, собаки лают – караван идёт; мало ли что напишут.  Меня огорчала идиотическая доверчивость нашего читателя к печатному слову, и я верила, что оголтелое наступление на любимое, на конституирующее идентичность  будет иметь обратный эффект – отторжение. С этим пониманием публиковала "Мою историю русской литературы" Маруси Климовой. Но у той был, пусть и постмодернистский, но художественный концепт. Отторжение постепенно накопилось, это заметно, однако, сама я усомнилась в правильности моих прежних представлений. Вода камень точит. Точит и точит...  История ничему не учит, да и странно было бы от неё этого ожидать, но она показывает, что целые пласты культуры, целые эпохи способны исчезнуть, как кошка слизала. И особенно в России.

Сразу после  развала СССР то и дело возникали мнения, что русские классики были навязаны советской властью, их намеренно сакрализовали и тем самым остановили развитие русской словесности. Так думать неправильно, внушать – низко. Словесность процветает там, где её культивируют, где есть доступ к классикам – родным и всем остальным, и – площадки  восстребованности. Без фундамента в словесности даже постмодернист не состоится – нечего будет разрушать или заимствовать.  Художник, литератор вырастает из почвы, в которую его угораздило попасть, и, в силу своего таланта и темперамента,  отвечает на вызовы жизни творчеством.  Недаром так ценны во все времена были библиотеки и архивы, и недаром стремились их спрятать, украсть и вывезти, сжечь и скрыть. В свое время введение кириллицы уничтожило письменную речь, существовавшую до неё. В настоящее время в бывших республиках СССР меняют кириллицу на латиницу, это почти уничтожает доступ к русскому наследию, к знаниям о прошлом, о жизни собственного народа для последующих поколений. Алфавиты меняют для отшибания памяти, кумиров опрокидывают, чтобы установить своих. На Украине и вовсе запрет на использование русского языка дальше кухни.

...И пошло-поехало: мракобес Достоевский; Чехов – антисемит и, к тому же, развратник и ницщеанец, на Сахалин поехал переписывать население из страха потерять лицо в глазах тогдашних либералов;  Пушкин – отстой, он  в ранге гения за неимением лучшего; Есенин, конечно, сам удавился – на этом обязательно, вслед за Троцким, нужно настаивать не кому-нибудь, а именно литераторам...  Теперь тактика изменилась на более эффективную, и война приобрела характер на уничтожение: поменяли программы в школах, русские литераторы и особенно те русские, что с патриотическим направлением мысли, из программ были массово вытурены. Теперь  взялись за архивы и музеи.

Русская культура столетиями придушена деятельностью  навязываемых ей руководителей.  И сегодня критерий со всей определённостью  неизвестен – почему именно этот назначен, а не тот, почему тем, а не иным выдаются деньги, собранные с небогатого, мягко выражаясь, населения налогами. Но некоторые закономерности просматриваются. Возьмём историю с  лермонтовским домом на Малой Молчановке. На руководство большими культурными ценностями, архивами, фондами собственности поставлен этот герой нашего времени. 

Почему именно он, а не другой? Могу ошибаться, но может быть,  чтобы решительно снизить удельный вес русской классики в умах и пространстве русской словесности? Иначе зачем ставить невежд командовать литературным музеем? Музей – памятник, источник знаний и человеческого опыта, именно это в приоритете – не деньги. Дом-музей любимого и почитаемого поэта – это ещё и особый локус, подобные локусы составляют метафизическую карту любви и почтения народа к своим выдающимся сыновьям и дочерям. Они – то, что делает страну общим домом. Разрушать эти локусы способны лишь мародёры, чёрные завистники к чужой радости.

Послушала и пару лекций "героя" нашего времени о Лермонтове. Пользуясь любовью читателей к поэту, он исподволь пытается изменить их сознание, расставляя более, чем странные акценты. Не важно великолепное образование гения: скрипка, фортепьяно, живопись акварелью и маслом, знание языков и русской словесности;  не важно, что, несмотря на слабое здоровье, Лермонтов выбирает военную службу,  - нет, куда важнее то и дело акцентировать то, что он был слаб и невротичен, нелюдим и даже – подумать только! – не принадлежал никакому литературному кругу! Ну да, принадлежность к нужной тусовке в новейшей литературе сегодня – всё. И с Белинским у него не сложилось! Белинский у них критерий.

Но – к вопросу о музеях писателей. Никакие руководители не имеют морального права искоренять всё наработанное,  и тем более специалистов, квалифицированные кадры. Почему не создать свое, не покушаясь на уже наработанное, как это происходит там, где нет кумовства и большевицкого стремления всё превращать в котлованы, заполненные пустотой? По-видимому, потому что стоит задача девальвации русской культуры и насаждение чего-то другого, угодного чиновнику Баку. 

Мне нравится работа  гендиректора Государственного литературно-мемориального музея-заповедника Антона Павловича Чехова "Мелихово" Константина Васильевича Бобкова. «Мелихово» тоже нуждается в деньгах, но главное всё же  – научная часть, и это чувствуется во всём: в отношении к кадрам, к экспонатам, к уникальному чеховскому театру, ко всей чеховской атмосфере и даже к страницам этого музея в социальных сетях.

 

***

 

Не только в Москве на Малой Молчановке, и на Кавказских Минеральных Водах гений места – Лермонтов. Термин "гений  места" соотносится более с нами, наследниками его творчества и носителями памяти, нежели с ним. Он означает место, к которому мы не равнодушны по той причине, что в нём обретался гений. Вряд ли душа Лермонтова оглядывается туда, где он был убит, где в июле воздух был настоян медовым ароматом цветущих лип, а он, беспомощный, лежал под  грозовым дождём с простреленными навылет лёгкими. Это мы возвращаемся туда буквально и мысленно, это наши сострадание, любовь и благодарность делают Лермонтова гением места.

 

 

***

Уж тридцать лет на месте Вороньей слободки моей бабушки замороженная стройка, заросшая древесной порослью.  Возле Лермонтовского источника, рядом с памятником поэта работы Леонида Тазьбы, вместо моря петуний,  разруха: разбитые чугунные скамьи размером с полутораспальные кровати, чугунные мусорные баки, пошлые фонари. Мимо разрухи ходят курортники, приезжающие за изумительным воздухом, удобными лесными терренкурами и водой из знаменитых источников. Разруха, спустя почти 30 лет после развала СССР! Гораздо, гораздо быстрее восстановились после Великой Отечественной, хотя и санатории были взорваны, и денег не было.  После прихода к власти – как их назвать?..  -  как бы не назывались, давно понятно: они - чужие и относятся к народу, к его локусам культуры, то есть к  эмоционально значимой для людей географии хуже чужеземных захватчиков.

 

Через 10 лет после Великой Отечественной войны Железноводск сиял красотой и свежестью. Через четверть века после горбачевской перестройки и либерального правления бывший город-сад пребывает в разрухе. Последнего  городского главу в Железноводске именуют Мистером Шоуменом. Он очень любит организовывать зрелища – быстро, эффектно, эфемерно. Проверяйте расходы. Если сможете.

Михаил Юрьевич был влюблён в Кавказ, поскольку подолгу жил в этих местах в раннем детстве, и последнюю ночь провёл в подворье Карпова – первого гостинничного деятеля в Железноводске. Российские нувориши в Железноводск не ездят, при том, что в маленьком городке имеется феноменальная лечебно-диагностическая база, а ведь в Лермонтовском источнике, когда-то просто огороженном плетнём, лечилось много наших знаменитостей: Пушкин с семьёй Раевских  – тогда приезжих лечиться охраняли терские казаки, и они создали первое поселение у горы Железной; Толстой жил на водах чуть ли не полгода, сочинял, гуляя вокруг г. Железной, он пишет об этом в своих дневниках; Одоевский,  Глинка и многие другие жили и оживали в Железноводске.  В беседке рядом, которая сохранилась, пел Шаляпин и дирижировал Штраус. Не то сегодня.  Живописнейший город Железноводск, то же и Пятигорск с Кисловодском, да и весь Северный Кавказ, любимейший и гениально воспетый, – экзистенциально значимое пространство для русского сердца, его следует культивировать из самых разных соображений, но герои нашего времени тратят народные деньги и народные жизни на социальную инженерию в  каких-то собственных интересах, не совпадающих с интересами многажды ограбленного  и придушенного в культурном отношении народа.

________________