Онтологические прогулки

Тело и плоть — фабула и сюжет эротического переживания. Желать и наслаждаться.

В эротическом опыте следует различать тело и плоть. Тело имеет
форму, не только осязаемую, но и видимую: части тела, органы,
размер, цвет, фигура. Плоть состоит из влажностей, гладкостей,
теплот, изгибов — всего, что мы воспринимаем как осязающее и
ласкающее нас. Мы знаем тело, мы видели его при свете дня,
— но мы еще не узнали его как плоть. Это плотское знание
творится в темноте, оно состоит из ощущений вкуса, запаха,
осязания. Разница между телом и плотью — примерно такая же,
как между фабулой и сюжетом. Согласно
литературоведческому разграничению терминов, фабула — это то, о чем
рассказывается в произведении, последовательность изображаемых
событий. Сюжет — это связь тех же событий внутри самого
повествования, все те бесчисленные перестановки, смещения, ракурсы,
которые вносит в события способ их рассказывания. Тело — это
фабула осязания, а плоть — это его сюжет, то есть
претворение осязаемого тела в то, что само осязает нас, под чьим
действием мы находимся, — в ту последовательность событий:
соприкосновений, прилеганий, сближений, перемещений, которая
образует сюжет наслаждения. Плоть — это бесконечно
плетущаяся вязь осязательного рассказа о теле. Знание о теле —
совсем не то, что плотское знание, то есть
знание тела таким, каким оно вбирает, охватывает нас.

Одна из трудностей желания — это зависание в пространстве между
телом и плотью, неспособность претворить одно в другое. Между
зрением и осязанием часто остается какой-то зазор — как между
желанием и наслаждением. Мы видим тело в его законченности,
оформленности, «роскоши», в его соблазнительной позе, — и
желаем его. Но желание может быть чисто зрительной
абстракцией, и когда желанное тело приближается, прилегает, охватывает,
становится плотью, эта плоть подчас душит,
теснит, становится адом... Такова неспособность
превратить желание тела в наслаждение плотью.

Наслаждаться труднее, чем желать. Именно множественность
тех эротических остранений, опосредований, покровов,
которыми бесконечно расширена сфера желаний, затрудняет возврат к
простому сексуальному удовлетворению этих желаний.
Сексуальность уже превзойдена в эротическом подавлении-усилении
либидо, разрядка которого теперь достижима лишь поступательно, а
не регрессом к животному инстинкту.

Этот горизонт наибольшего наслаждения, который открывается по ту
сторону желаний, как их почти невозможное осуществление, есть
любовь. Одно из определений любви — способность
наслаждаться желанным, то есть вобрать в себя, слить с собой
все то, что я желаю и что желает меня. У человека множество
быстро вспыхивающих эротических желаний-фантазий, но, утоляя
их только телесно, он не испытывает подлинного наслаждения,
потому что эрос выходит за пределы тела и ищет чего-то
иного, одновременно внутри тела и за его пределом, — того, что мы
называем плотью.

Ни в одной книге «про это», даже самой подробной и откровенной, нет
адекватных описаний того, что переживается в любви, когда
«плоть плутает по плоти» (М. Цветаева): ни в «Кама-сутре» или
«Ветке персика», ни у Овидия или у Апулея, ни у Боккаччо, ни
в «Тысячи и одной ночи» или в китайских романах, ни у
маркиза де Сада, ни у Мопассана или у Генри Миллера, ни тем более
в научной литературе или в порнографических сочинениях.
Перед читателем могут обнажаться самые сокровенные детали,
половые органы и акты проникновения, но что при этом происходит
в непосредственном плотском опыте, как
переживается любовное наслаждение в чередовании прикосновений,
давлений, прилеганий, сжатий, — это как бы находится по ту сторону
словесности. В описаниях присутствует тело, но не плоть.
Плоть — это сокровенная, «исподняя» сторона тела, органом
восприятия которой может быть только другая плоть. До плотского
литература не доходит, ограничиваясь телесным.

Пожалуй, единственный писатель, у которого можно найти описание
опыта любви с «закрытыми глазами» — это Дэвид Г. Лоуренс, причем
в тех сценах (например, в романе «Любовник леди Чаттерли»),
когда он передает ощущения женщины, вообще гораздо более,
чем мужчина, чувствительной к потемкам, к слуховым и
осязательным восприятиям. Но то ли потому, что эти описания все-таки
принадлежат мужчине, то ли потому, что язык вообще беден
осязательными эпитетами, Лоуренс то и дело сбивается на
цветистый язык метафор:

«...Во чреве одна за другой покатились огненные волны. Нежные и
легкие, ослепительно сверкающие; они не жгли, а плавили внутри —
ни с чем не сравнимое ощущение. И еще: будто звенят-звенят
колокольчики, все тоньше, все нежнее — так что вынести
невмоготу. /.../ Конни снова почувствовала в себе его плоть.
Словно внутри постепенно распускается прекрасный цветок, —
наливается силой и растет в глубь ее чрева...» [1]

Хотя Лоуренс и замечает, что это — «ни с чем не сравнимое ощущение»,
он именно и занят поиском сравнений: «огненные волны»,
«звенящие колокольчики», «прекрасный цветок». Тем самым автор
опять-таки отвлекается от феномена наслаждения, от глубины
плотского переживания, — уходит если не к зрительному плану, то
к плану условных подобий, и опыт любви остается
невысказанным в своей непосредственной чувственности.

Литературные повествования описывают наблюдаемую сторону любви, то,
что происходит в свете дня или то, что рисует воображение
даже впотьмах. Но любовное переживание нельзя нарисовать,
вобрать в зону зрительного восприятия. Наслаждение есть прежде
всего осязательный опыт, а для передачи этого рода ощущений
наш язык менее всего приспособлен. Слова, вообще способы
языковой артикуляции, поставляют нам прежде всего мир объектных,
зрительных впечатлений, затем — слуховых, тоже
предполагающих дистанцию, и лишь в последнюю очередь — ощущения
осязания, которые непосредственно сливаются с осязаемым.

Вопреки тем советам, которые дают учебники изощренной любви, — свет,
нагота, зеркала, возможность любоваться сплетающимися
телами во множестве отражений и проекций, — все это столь же
быстро возбуждает влечение, как и притупляет его. Супругам,
которые хотят испытывать остроту наслаждения на протяжении
долгой совместной жизни, можно было бы посоветовать почаще гасить
свет и закрывать глаза, то есть погружаться в ту область
тактильных, слепых ощущений, где наслаждение находится у
самого своего истока. Не в этом ли одно из значений мифа об Амуре
и Психее? «...Как я тебя уже не раз предупреждал, увидевши
/меня/, не увидишь больше». [2] Именно любопытный взгляд
Психеи на таинственного Любовника разлучает супругов, которые
до того уже много раз соединялись под покровом темноты.

Плоть, в отличие от тела, бесконечна и не овнешняема, она не имеет
внешности, поскольку воспринимается только как совокупность
прилеганий к собственному телу, как его неотъемлемая,
непрерывная, нескончаемая среда. Даже когда плоть не прикасается ко
мне, она воспринимается как горячая, влажная, дышащая,
пахнущая. Плоть — это явление безграничности в ограниченности
тела, это как бы пространственный аналог той остановки времени
и бесконечности повтора, которая происходит в соитии.
Плотью, в отличие от тела, нельзя владеть — с ней можно лишь
сливаться, становиться ее частью. Слово «тело» имеет
множественное число, тогда как «плоть» остается всегда в
единственном числе, — то бесконечное, немножимое, что в другом теле
осязает и лепит мое тело. И моя плоть — это то, что
отзывается на плотское в другом, что льнет и липнет к другой
плоти. [3]

Тела сродняются, слепляются через плоть. В Библии слово «плоть»
впервые употребляется в первой главе книги Бытия — именно в
связи с отношением первосупругов, Адама и Евы. Жена — «плоть от
плоти» мужа; и муж должен прилепиться к жене своей, и будут
двое «одна плоть» (Бытие, 1:23–24). Плоть понимается как
предпосланная и трансцендентная телу, та первоначальная глина,
тесто, вещество существования, из которого вылепляются
обособленные тела — и которым они слепляются. Переплавка
телесного в плотское, способное слепляться с плотью другого, и
происходит в любви и супружестве.

1. Цит. по изд. Миллер Г. Тропик Рака. Лоуренс Д. Г.. Любовник леди Чаттерли, пер. И. Багрова, М. Литвиновой. Красноярск, «Гротеск», 1993, сс. 390, 391. Кстати, нельзя не обратить внимание на перекличку лоуренсовских образов с гоголевскими, в сцене сладострастной скачки панночки и Хомы в «Вии». Лоуренс: «...Будто звенят-звенят колокольчики, все тоньше, все нежнее — так что вынести невмоготу». Гоголь: «Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью... Он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели». И далее, вопли ведьмы, которую удалось оседлать Хоме, «едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу... ...Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение». Скакание Хомы на панночке есть эротически остраненное, метафорическое описание соития; таким образом, перекличка Лоуренса с Гоголем здесь не случайна — видимо, колокольчики, действительно, звенят. О демоническом эротизме у Гоголя см. Михаил Эпштейн. Ирония стиля: Демоническое в образе России у Гоголя. Новое литературное обозрение, #19, 1996, сс. 129–147.
2. Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел, М., «Художественная литература», 1969, с. 420.
3. Такое соотношение между понятиями «тела» и «плоти» находит поддержку в феноменологическом анализе: «...Плоть, можно сказать, это состояние тела, но не тело в своей анатомической и перцептивной ограниченности; тело трансгрессивное, т.е. переходящее свой предел его утверждением, и есть то, что я бы назвал плотью». Валерий Подорога. Феноменология тела, М., Ad Marginem, 1995, с. 128.