Онтологические прогулки

Прошлым летом мы с женой ездили в Пушкинские Горы. Сойдя с автобуса,
мы начали двигаться в сторону Михайловского, но вскоре
сбились с пути. Невдалеке я заметил около дома, на околице,
группу людей, к которой мы и направились для получения путевых
разъяснений. Когда мы шли к ним, то мне показалось, что эти
люди о чем-то оживленно спорят, энергично препираясь и
беспорядочно размахивая руками. В какой-то момент у меня даже
возникло впечатление, что их противостояние может перейти во
всеобщую потасовку. Мое воображение набрасывало картину
яростной междоусобицы местных поселян, вконец одичавших от нужды и
бесправия.

Дело в том, что после нескольких попыток как-то обозначить для себя
форму социальной организации современной России, я склонялся
скорее к модели нео-феодализма. Американский социолог В.
Шляпентох, которого я встречал случайно в качестве советского
сотрудника Института конкретных социологических исследований
более двадцати лет тому назад в Москве, проводит в
настоящее время аналогию между существующим российским обществом и
раннеевропейским феодализмом. Он отмечает в одной из своих
статей, что «в сегодняшней России границы между публичной и
частной сферами либо размыты, либо вообще не существуют:
власть и собственность настолько переплелись, что их невозможно
отделить друг от друга. Подобно средневековым баронам,
российские бюрократы на всех уровнях иерархии используют свою
политическую власть для осуществления контроля над
собственностью, в то время как богачи обменивают деньги на власть, для
того чтобы контролировать политические решения».

У Шляпентоха не обсуждалось, в какой мере ментальность вассалов, то
есть подавляющей части российского населения, перешедшей в
ленную зависимость от российских нео-феодалов, претерпела
необходимую регрессию, чтобы стать адекватной новому
социальному порядку. Но вполне допустимо, что в голове у вассалитета
могло воцариться видение мира, сходное с таковым у жителей
средневековой Европы времен постоянных кровавых войн за
передел собственности, разбойного беспредела на дорогах, ужасающей
нищеты, повального мора от болезней и торжества
агрессивного невежества.

Именно это было причиной того, что я воспринимал разворачивающуюся
невдалеке от меня картину сельского конфликта, как брутальный
эпизод эпохи Столетней войны, представленный на картинах
малых голландцев.

При приближении к группе, пребывающей в состоянии повышенной
возбудимости, удалось различить две противостоящие коалиции,
впрочем, совсем даже не противостоящие, а участвующие,
по-видимому, в каком-то неясном ритуале принесения даров и их принятия.

С одной стороны стояли две одинаковые старушки в ситцевых платьях и
белых платочках, а с другой стороны — бородатый мужчина и
хрупкая женщина, одетые по городскому.

Две старушки вели певучую неторопливую речь, подкрепляя ее согласно
внутреннему песенному ритму округлыми, мягкими движениями
рук и ладоней. Городская пара вступала изредка и использовала,
в основном, эмоциональные восклицания типа «Ну что Вы!», «И
не думайте!», подкрепляя их экспрессивными движениями рук и
верхних частей тела, выражающих одновременно чувства полной
невозможности и крайней благодарности. Приостановив течение
ритуала и задав вопрос группе в целом, как пройти в
Михайловское, мы получили соответствующие указания от
словоохотливых старушек, которые даже вызвались сопроводить нас в нужном
направлении.

Мы собрались уже последовать за старушками, но снедаемый
непреоборимым любопытством я спросил городскую пару о причине их
оживленного диспута.

Ответила женщина, смотря мне прямо в глаза. У нее было милое лицо,
миндалевидные темные глаза, гладкие длинные волосы, тронутые
сединой и разделенные прямым пробором, покатые плечи,
изящные запястья рук с тонкими пальцами. Она была одета в длинную
серую холщевую юбку и полотняную белую блузу с напуском. На
шее, в разрезе блузы у ворота, виднелись коралловые бусы.

У меня было ощущение, как будто я гляжу на полевые цветы, срезанные
и поставленные в вазу для услады глаз. Цветы еще живут и
тянутся к солнечному свету, проникающему через окна, но на них
уже легла тень увядания, знак приближения изменений,
привносящих с собой умиротворенность и покой.

Женщина сказала мне, что одна из старушек просто хотела дать ей сто
рублей как подарок к дню ее рождения, который случился
вчера. Она приняла этот дар, хотя и отказывалась, как могла,
потому что знала, что эти деньги были большой жертвой со стороны
старушки, которая жила только на свою пенсию, составлявшую
что-то около семисот рублей в месяц.

Старушки удалялись от нас постепенно, и, не желая оставаться один на
один с тайной приношения даров, я догнал их и спросил:
«Почему Вы дали деньги, которых у Вас так мало?». Дарительница
ответила: «Эти деньги не мои, милок, Боженька мне их дал».

Это дало мне, безбожнику, ищущему свой собственный путь, повод еще
раз удивиться, как необычно прекрасно могут выстраиваться
человеческие отношения.

Вряд ли кто будет отрицать то, что быть свидетелем проявления
доброты, нежности, сострадания одного человека к другому, да еще
без видимой причины, волнует и трогает нас, порождая
смятение, восторг и слезы.

Обычно впадают в крайности относительно оценки значимости этих актов
человеческого поведения, рассматривая их как проявления
эмоциальной слабости человека, или придавая им высокий статус
универсальной любви.

В данном случае речь идет о феномене взаимодействия людей в широком
контексте, в качестве которого может выступать универсум,
бытие, социум или влюбленная пара.

Существующая точка зрения на природу человека предполагает, что его
действия, включая и взаимодействия людей между собой,
разворачиваются в силовом пространстве противоборствующих сил.
Упрощенно, с одной стороны, это силы желания, влечения,
витальности, агрессивности, дионисийские силы в терминологии Ницше,
а с другой стороны, им противостоят, в той же терминологии,
аполлонические силы, силы разума, культуры, умиротворения и
любви. Эти силы в совокупности предопределяют траектории
движения как отдельного человека, так и разнообразных
человеческих сообществ.

В разные эпохи и у разных мыслителей, в зависимости от
существовавшей парадигмы, акцент ставился на определенного типа силы и
предлагались различные механизмы по их гармонизации. В
качестве носителя устанавливающего правила игры закона могли
выступать абсолют, человек или случай.

В силу того факта, что человек сохранился как вид до настоящего
времени, можно предположить, что закон именно это и имел в
качестве своей целевой функции, обеспечивая необходимые для этого
охранительные процессы по окультуриванию и гуманизации
человека, включающие, в частности, культивирование у отдельного
человека и институализацию в человеческом обществе доброты,
сострадания и любви.

В этом контексте, история человеческого гуманизма — это история
окультуривания пространства, населенного агрессивными
соперничающими особями, средствами любви, дружбы и товарищества.

Современный философ Петер Слотердайк в своей работе «Правила для
человеческого зоопарка» об этом пишет следующим образом: «Люди
— это заботящиеся о себе, оберегающие себя существа, которые
там, где они постоянно живут, создают вокруг себя парковую
территорию».

В античности Платон в своей работе «Государство. Законы. Политик.»
дал свой рецепт по уходу за человеческим зоопарком. В его
модели мудрые мужи философы владеют «царским» искусством
вывязывания ткани гуманизма. «Царское искусство прямым плетением
соединяет нравы мужественных и благоразумных людей, объединяя
их жизнь единомыслием и дружбой, и создавая таким образом
великолепнейшую и пышнейшую из тканей, ткань эта обвивает
всех остальных людей в государстве.»

Таким образом, в качестве носителя закона гуманизма здесь выступает
сам человек, мудрец, обладающий знанием, дающим ему власть
осуществлять приручение, доместикацию человека. Мудрецы
выполняли роль селекционеров, культиваторов человека или, как
пишет об этом Слотердайк: «Люди — это животные, из которых одни
выращивают себе подобных, тогда как другие являются теми,
кого выращивают».

Естественно, что селекционеры, которые выращивают себе подобных,
являются носителями и гарантами эталонов гуманизма.

В монотеистических религиях иудаизма, христианства и ислама в
качестве такого носителя и гаранта выступает абсолютное существо —
Бог. Совершенный Бог становится единственным совершенным
селекционером человека, тем самым снимая с последнего
ответственность за самого себя. Однако, при этом зона деятельности
Бога сужается до границ сообщества единоверцев. Отсюда,
по-видимому, возникает проблема сосуществования, взаимодействия
различных религий, выпадающая из поля действия закона
монотеистически обусловленного гуманизма, актуальность которой в
наше время очевидна.

Имеется возможность организация процесса селекции без селекционера,
если поставить на место селекционера слепой случай, как это
делается в социальной версии дарвинизма. Гуманизм в данном
случае носит исключительно видовой характер, обеспечивая
выживание вида человека в целом за счет селекции его наиболее
приспособленных членов и принесения в жертву менее
приспособленных. Это эффективно используется в сфере фауны, как в
известном случае выживания популяции леммингов в целом, благодаря
коллективному самоутоплению избыточных членов популяции.
Однако, применение подобных технологий селекции к человеческим
популяциям трудно отнести к разряду гуманистических.

Следует заметить, что селекционеры и получаемые ими результаты
подвергались неоднократно критике со стороны отдельных
мыслителей.

Фридрих Ницше, например, уличал современных ему
селекционеров-гуманистов в том, что они переусердствовали в доместикации
человека и, в конечном итоге, «превратили они волка в собаку, а
людей — в лучшее домашнее животное человека». Выход «последнего
человека» из возникшего селекционного тупика Ницше видел в
появлении новой плеяды селекционеров, сверхгуманистов,
гуманистов по «ту сторону добра и зла».

В исторической перспективе остается неясной ситуация как с самой
возможностью появления селекционеров Ницше, так и с
используемыми ими принципами селекции, если бы, вдруг, эти селекционеры
все-таки появились.

Более поздний немецкий философ Мартин Хайдеггер как бы снимает
проблему селекционеров, определяя человека как онтологически
отличного от животного, а, значит, и не могущего выступать в
качестве гуманизируемого животного. В своем «Письме о
гуманизме» он пишет: «Бытие божества как будто бы ближе нам, чем
отчуждающая странность животного существа». Появляясь в мире как
биологическое существо, человек, в отличие от последних,
наделен способностью входить, быть в мире, где ему открывается
Бытие, и открывается оно через язык: «Язык есть дом бытия,
живя в котором человек эк-зистирует, поскольку, оберегая
истину бытия, принадлежит ей».

Человек, соседствуя с бытием, внимает ему посредством языка. Однако
язык является средством коммуникации не только с Бытием, но
и с Другими, соседями по Бытию. Что позволяет вообразить,
хотя у Хайдеггера на это нет прямых указаний, возможность
ранжировки соседей Бытия с выделением более продвинутых
коммуникаторов с Бытием в качестве возможных селекционеров.

Сам Слотердайк склоняется к определению гуманизма как
«основывающейся на дружбе телекоммуникации посредством письма», которая
возникла в эллинской культуре 2500 лет тому назад. Вследствие
появления в 20-м веке новых средств массовой коммуникации
(радио, кино, телевидение, Интернет) человеческие сообщества
становятся, как утверждает Слотердайк, «решительным образом
пост-литературными, пост-эпистолографическими и,
следовательно, пост-гуманистическими». Это всего лишь означает, что
реализация функции культивирования, селекции человека,
выполняемая до настоящего времени через институт дружеского письма,
должна будет выполняться новыми средствами
политико-культурной коммуникации.

В заключение можно добавить, что история показывает, что нарушение
равновесия между процессами селекции и противодействия ей
может приводить к негативным результатам. Так, например,
форсированная селекция, свойственная тоталитарным режимам,
ориентированным на выведение «арийского человека» в случае
немецкого фашизма и «советского человека» в случае русского
коммунизма, привела к исчезновению этих режимов.

Постановка акцента на желаниях и правах индивида, выраженная в «этом
сладком слове свобода» в западной культуре, привела, в
конечном итоге, в чудовищной поляризации человеческого
сообщества на «богатых» и «бедных», и толкает его к возможной
глобальной экологической катастрофе.

Все изложенное, как кажется, не дает нам ответа на вопрос: почему
любовь и доброта столь значимы для отдельно взятого человека?

Лично у меня по этому поводу имеются не суждения, а ощущения или,
скорее, предощущения.

Я смутно чувствую, что Все есть Одно. Любое отпадение является
иллюзорным, и любовь и доброта напоминают об этом.