Онтологические прогулки

Разврат и сладострастие. Гипербола и литота в экономии эроса.

Если сексуальность — это прямой и кратчайший путь к удовлетворению,
то эротика — это множество обходных путей, заводящих подчас
далеко от природной цели. Экономика сексуальности основана
на простой эквивалентности: то, что накапливается, то и
тратится; скорейшая разрядка-оргазм приводит организм в состояние
баланса. Эротика же тяготеет к чрезмерности, поскольку то,
что в сексуальности служит лишь средством, в эротике
становится целью: культивация самого наслаждения. Это может
достигаться по крайней мере двумя противоположными способами:
тратить больше, чем накапливается, или накапливать больше, чем
тратится. Соответственно можно выделить два основных типа
эротической чрезмерности, «эротомании»:
сладострастие и разврат.

Сладострастие — это накопление удовольствий, вбирание их в себя,
питание наслаждениями. Разврат — это расточение и опустошение
себя. Для развратника невыносимо носить в мошонке хоть одну
каплю семени — он ищет способа ее излить. Так для мота
невыносимо носить копейку в кармане — он ищет способа ее
проиграть, но для этого ему нужны острые обстоятельства потери,
РИТУАЛ проигрыша: не просто уронить, а швырнуть свою копейку — на
зеленое сукно или в чужой карман, швырнуть так же
размашисто, лихо, по гнутой траектории, как выбрасывают семя, —
испытать мучительное наслаждение уходом этой последней копейки
(игорный дом, позолота, красивые дамы и т. д.). Развратник
живет на пределе своих сил, в изнеможении и надрыве, как
изможденный тяжелой работой. Истощенность делает его прозрачным,
почти «святым».

Таковы герои Жоржа Батайя — они истощенцы, они
распутствуют до такой потери сил и разума, что становится ясно — они
служат какому-то «неведомому богу» — до последней капли
семени отдают себя взыскательному господину Д.. В отличие от
героев-сенсуалистов, сладострастников, накопленцев,
которые из минимума телесных касаний могут извлечь максимум
наслаждений, развратник всегда ищет полнейшей разрядки,
выворачивает себя наизнанку. Если бы можно было действительно
вывернуть себя, он совокуплялся бы кишками, легкими, печенью,
сердцем, всей своей внутренней полостью и слизью.
Сладострастник, напротив, исходит из идеала физиологической полноты, он
скупой рыцарь наслаждений, который складывает в заветный
сундук свое золото — ласки, поцелуи, дарованные ему милости,
все, что удалось ему урвать от щедрот чужой плоти. Он часто
склонен действовать украдкой: подсматривать, подслушивать,
наблюдать за другими, складывать в себя, в память тела, все
украденные ощущения.

Мишель Сюриа проводит сходное разграничение между садовским
либертеном (libertin) и батаевским распутником (debauche). «Либертен
прибавляет, распутник вычитает. Первый действует в рамках
экономии накопления: накопления удовольствий, обладаемых
предметов... Второй — в рамках экономии растраты, убыли,
расточения, разорения... Либертинаж — занятие приобретательское,
капиталистическое, разврат — разорительное, нигилистическое».
[1]

Сходное различие обнаруживается между типами Достоевского. Федор
Карамазов — сладострастник, а Николай Ставрогин — развратник,
он опустошает себя в разврате и становится тонок,
стеклянно-прозрачен, хрупко-духовен, метафизичен. Из письма Даше: «Я
пробовал большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и
не хотел разврата» [2]. Из исповеди Тихону: «Я, Николай
Ставрогин, отставной офицер, в 186- году жил в Петербурге,
предаваясь разврату, в котором не находил удовольствия» (там же,
т. 11, с.12). Здесь заостряется свойство разврата как
эротического мотовства, в противоположность сладострастию как
эротическому накоплению. Разврат ничего не приносит, даже
удовольствия. Именно развратники тяготеют к самоубийству — они
настолько саморастратились, что им уже нечего терять, их плоть
остеклянилась и сквозит иным.

Свидригайлов, видимо, начинал как сладострастник, но потом переходит
за черту разврата, откуда уже нет возврата. Его погоня за
красавицей Дуней была именно последней надеждой на возврат к
сладострастию — но Дунин отказ окончательно толкает его в
пропасть разврата, о чем он узнает из своих последних
сновидений о пятилетней девочке — жертве и совратительнице; тогда
остается самоубийство. Собственно, разврат — это и есть форма
медленного эротического самоубийства, тогда как
сладострастие есть форма чувственного преуспеяния, изобилия,
благополучия.

Интересное различие терминов предлагает Н. Бердяев: «Стихия
сладострастия — огненная стихия. Но когда сладострастие переходит в
разврат, огненная стихия потухает, страсть переходит в
ледяной холод. Это с изумительной силой показано Достоевским. В
Свидригайлове показано органическое перерождение человеческой
личности, гибель личности от безудержного сладострастия,
перешедшего в безудержный разврат. Свидригайлов принадлежит
уже к призрачному царству небытия, в нем естъ что-то
нечеловеческое». [3]

Дмитрий Карамазов движется в обратном Свидригайлову направлении: от
разврата к сладострастию (что и спасает его от
самоубийства). В армейском прошлом он предавался сильному разврату:
«Любил разврат, любил и срам разврата». Уже здесь заметно
различие со Ставрогиным, который, предаваясь разврату, его не
любил. Как ни парадоксально, «любовь к разврату» может содержать
в себе ту искру любви, которая вновь зажжет его —
сладострастием, а может быть, и настоящей любовью. Когда Дмитрий
знакомится с Грушенькой, его эротическая энергия переходит
целиком на ее тело и начинает его чувственно расчленять, узнавать
негу каждого ее очертания, сладость каждой ложбинки.
Дмитрий, как и его отец Федор Павлович, — «сладострастники» (так
называется посвященная им обоим книга 3 «Братьев Карамазовых»
и глава 9 в этой книге). «У Грушеньки, шельмы, есть такой
один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в
пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел и целовал, но и
только — клянусь!» (кн. 3, гл. 5). Здесь Дмитрий говорит как
его отец, типичный сладострастник, вплоть до употребления
уменьшительных, «слюнявых» словечек: «ножка»,
«пальчик-мизинчик».

Вообще каждая из этих двух страстей имеет свою поэтическую фигуру,
излюбленный троп. У разврата это гипербола, а у
сладострастия — литота. На конверте с деньгами
Федор Карамазов надписывает: «Гостинчик в три тысячи рублей
ангелу моему Грушеньке, если захочет придти», а внизу им же
потом было приписано: «и цыпленочку»« (кн. 9, гл. 2). «Гостинчик
Грушеньке, ангелу и цыпленочку» (суффиксы «чик», «еньк» и
«ек») — это речь сладострастия, которое трясется и млеет над
каждой чувственной подробностью, разглаживает складочку,
водит губами по припухлостям и изгибам, впивается в каждую пору
возлюбленной кожи. Разврат оперирует крупными числами —
покоренных женщин, разбитых сердец, изверженных струй,
освоенных масс чужой плоти. Разврат не может и не хочет
сосредоточиться на подробностях, он разжигает себя переходом от меньшего
к большему, от большого к огромному, ему мало одного тела,
он хочет иметь «все, что шевелится», в своей перспективе он
жаждет Геи, ерзающего мяса всей земли, вулканической
страсти, лавоизвергающего лона, оргазма со вселенной.

Сладострастие тоже может искать больших количеств, но оно нуждается
в подробностях, замираниях, приниканиях, мгновениях мления,
мелкой сладостной дрожи, которая захватывает больше, чем
размах «последних содроганий». Сладострастие более тактильно,
разврат более эректилен. Сладострастие расчленяет,
детализирует, рассматривает, приникает, нежится, трепещет,
распластывается, трется, это искусство поверхности; разврат — берет и
отдает, вторгается, вламывается, захватывает, покоряет, это
больше смертельная схватка, чем упоительная игра.

Сладострастие накапливает в себе энергию желания, тогда как разврат
разряжает ее; они соотносятся как потенциальный и
кинетический виды половой энергии. Ладонь мужчины зависает над грудью
женщины, желая дотронуться, погладить, сжать — и
одновременно сохранить это наслаждение как возможность, т.е. оставаться
на расстоянии двух-трех сантиметров, ощущая тепло и как бы
воздушную форму груди, но не реализуя желания в
прикосновении. Рука дрожит на этом виртуальном очертании, как бы под
воздействием электрического тока. Это и есть область
сладострастия, наиболее пронизанная эротическим электричеством, — в
нескольких сантиметрах от желанного, когда его осязаемость,
«сязь» близка и одновременно не разряжает, а накапливает
желание. Ладонь дрожит, как бы разрываемая желанием приблизиться
и удалиться, перевести желаемое в явь и одновременно
сохранить остроту неутоленного желания. Эту область наибольших
энергетических колебаний и разрядов можно назвать «дистанцией
соблазна», «эротической кривой», «а-эро-динамическим
максимумом». «А-эро» включает понятие воздушной эротики,
т.е. эротики расстояния, прозрачных воздушных слоев,
пролегающих между желающим и желанным и открывающих путь желанию, а
с другой стороны, удерживающих его на грани осуществления.

На первый взгляд кажется, что переход от разврата к сладострастию
более свойствен движению возраста: по мере того, как убывают
запасы семени и физической силы, чувственная потребность
сосредотачивается и углубляется. Но возможны и обратные
переходы, когда человек бросается в разврат именно потому, что
чувствует убывание своих сил и хочет поскорее их растратить, т.е.
не компенсировать возраст, а утрировать; стареть — и
одновременно старить себя. Для сладострастия нужна особая сила
воздержанности, сосредоточения, смакования каждой чувственной
подробности, медленной истомы — для некоторых натур
непосильна такая сдержанность, им легче взорваться, сгореть,
выложиться в крутых порывах.

Лирический герой позднего А. Блока — явно из породы развратников,
которым важно как можно полнее истощить, опустошить себя и
через это «ничто» соприкоснуться с бес-конечностью (которая
тоже «бес»). Разврат читается в его стихах — как звонкое
чувство опустошенности, когда сам себе кажешься стеклянным, когда
змеиный рай оборачивается бездонной скукой:

О, нет! Я не хочу, чтоб пали мы с тобой
В объятья страшные. Чтоб долго длились муки,
Когда — ни расплести сцепившиеся руки,
Ни разомкнуть уста — нельзя во тьме ночной!
Я слепнуть не хочу от молньи грозовой,
Ни слушать скрипок вой (неистовые звуки!),
Ни испытать прибой неизреченной скуки,
Зарывшись в пепел твой горящей головой!
Как первый человек, божественным сгорая,
Хочу вернуть навек на синий берег рая
Тебя, убив всю ложь и уничтожив яд...
Но ты меня зовешь! Твой ядовитый взгляд
Иной пророчит рай! — Я уступаю, зная,
Что твой змеиный рай — бездонной скуки ад.

Признаки разврата — скука, раздражение, презрение к его соучастникам
и обстоятельствам — очевидны и в лирических излияниях С.
Есенина, и вообще это свойство удалых российских натур —
саморастратчиков, ревнителей и любовников широты-пустоты.

Сыпь, гармоника. Скука... Скука...
Гармонист пальцы льёт волной,
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали —
Невтерпёж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?

Здесь вспоминается пушкинская «Сцена из Фауста»:

Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...

А вот у А. Фета и Б. Пастернака читается, скорее, опыт
сладострастия, они замечательно передают состояние дрожи, трепета,
нагнетание чувственных подробностей; они умеют цедить влагу
желания, разбивать ее на медленные капли.

Моего тот безумства желал, кто смежал
Этой розы завои, и блестки, и росы;
Моего тот безумства желал, кто свивал
Эти тяжким узлом набежавшие косы.
Злая старость хотя бы всю радость взяла,
А душа моя так же пред самым закатом
Прилетела б со стоном сюда, как пчела,
Охмелеть, упиваясь таким ароматом...

А. Фет

Как я трогал тебя! Даже губ моих медью
Трогал так, как трагедией трогают зал.
Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,
Лишь потом разражалась гроза.
Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.
Звезды долго горлом текут в пищевод,
Соловьи же заводят глаза с содроганьем,
Осушая по капле ночной небосвод.

Б. Пастернак. Здесь прошелся загадки таинственный ноготь...

Как ни странно, среди потенциальных «развратников» (не
сладострастников) есть вполне целомудренные люди и даже девственники, к
числу которых можно причислить Вл. Соловьева и А. Платонова.
Их структура саморастратная и гиперболическая, и как один
отдает себя неистовым эротическим грезам о Софии (небесной и
земной), так другой — эросу труда и техно-социо-утопии. Они
истощают себя не физическим, а духовным эросом, но при этом
остаются экстатическими личностями, что на языке плотского
эроса читается как разврат. В. Розанов же скорее принадлежит к
сладострастному типу, у него много чувственной неги,
масляности, смазанности, семенистости; он пишет про свое масляное
брюхо, имея в виду ручные игры с собой. Эта вязкая,
густо-жидкостная стихия вообще близка сладострастию. Сладострастием
отмечена проза Бабеля и Набокова, у которых преобладает
чувственная отсрочка, медлительная полнота, упоение
подробностями. Развратник более сух и вообще не любит сладости, его
скорее влечет горькое, кислое и соленое.

Кстати, сходная разница между сладострастием и развратом
прослеживается в алкоголизме. Вен. Ерофеев — сильный пример
алкогольного разврата, когда питье само по себе не доставляет
удовольствия, но есть потребность «огорчать» и сжигать себя чем
попало, и чем мерзее напиток, тем желаннее. Таков коктейль «Сучий
потрох», в котором самый благородный компонент — пиво
жигулевское, а дальше следуют: резоль для очистки волос от
перхоти, тормозная жидкость и дезинсекталь для уничтожения мелких
насекомых. По Ерофееву, — «это уже не напиток — музыка
сфер», «венец трудов превыше всех наград». Алкогольный
сладострастник, напротив, предпочитает «горькой» всякие коньяки,
ликеры, шампанское, сладкие крепкие вина.

1. Michel Surya. Georges Bataille, la mort a l'oeuvre. Paris, Gallimard, 1992, pp. 172, 179.
2. Ф. М. Достоевский, ПСС, Л., Наука, 1974, т. 10, с. 514.
3. Н. Бердяев. Миросозерцание Достоевского, в его кн. Эрос и личность. Философия пола и любви. М., Прометей, 1989, с. 107.