Полуденные песни тритонов. Продолжение
Про то, как я был хиппи
Бывший хиппи Тортилла делает надгробные памятники. Или делал — мы не виделись уже несколько лет, еще с прошлого тысячелетия, когда то ли весной, то ли осенью встретились в троллейбусе.
Не зимой, не летом, что остается?
Правильно: либо весной, либо — осенью.
Так вот, мы встретились, заулыбались, а потом я его спросил:
— Ты чего делаешь, Тортилла?
И он гордо ответил:
— Надгробные памятники!
Я подумал, стоит ли занять у него денег, но потом вгляделся повнимательнее ему в глаза и решил, что все равно не даст.
А вот когда мы с ним были хиппи, то денег друг у друга не занимали — их просто не было, а когда они были, то считались общими. Наверное, это было единственным, что роднило нас с хиппи настоящими, «забугорными», про которых можно было иногда прочитать в какой-нибудь странной книжке или выловить строку из поэта Вознесенского:
НАМ ДОРОГУ УКАЖЕТ ХИППИ!
Само собой, что не просто какую-то дорогу из пункта А в пункт Б, а концептуальную, мировоззренческую, что называется,
THE WAY OF LIFE.
Проще говоря, кто-то шел в комсомол, а кто-то в хиппи, хотя со мной тут вообще было весело — обретаясь, как и положено по моим тогдашним годам, во Всесоюзном Ленинском Коммунистическом Союзе Молодежи, без чего мне никакого университета бы не светило, я одновременно был и ярым адептом flower power, таким вот «кабинетным» теоретиком «цветочного» движения, какими практически на девяносто процентов были все «хайрастые» молодые люди...
НО ВСЕ РАВНО:
если и писать об этом, то явно надо не так!
И не в Тортилле дело, пусть и дальше ваяет надгробные памятники.
И не в безумном Гилберте, который, напиваясь в те давние времена, орал хрипловатым и скрипучим голосом «дойчланд, дойчланд, юбер аллес!».
И не во всех нас, которые давно уже кто сед, кто лыс, а кто и просто смешался с землей.
Дело в дороге.
В пути.
В том самом
the way of life.
На самом деле мой земной хипповый путь занимал ровно месяц, с 26-го июля 1972 года и до или 24-го, или 25-го августа.
Может, месяц и два дня.
А может, месяц без одного...
Кучка придурков села в поезд. Безбашенные вакации. Каникулы идиотов. Поезд шел в Москву. Идиоты пили вино и горланили песни. Smoke on the water, дальше не помню, выскакивает лишь слово то ли fly, то ли cry. Это из Deep Purple. Или вот это: you got to move, you got to motion... Уже из Rolling Stones. Бедные проводники, кое как распихавшие заснувшую пьяную ораву в каком-то вагонном депо, куда состав загнали на стоянку.
Кто-то из безбашенных порывался позже лечь спать чуть ли не у самой кремлевской стены.
Не дали менты, наверное, правильно и сделали.
У меня тогда были абсолютно дебильные джинсы, память о каком-то мифическом австралийском ковбое, с кожаной вставкой между ног, безумно натиравшей промежность.
Между прочим, наступивший август был таким жарким, что до самого конца коммунистической эпохи такой жары больше не бывало.
Солнце жарило и парило, потная кожа зудела, но других штанов у меня с собой не было.
Да и эти были не мои, их на время мне выделил Гилберт, хотя на самом деле если и было что-то подобное, то все равно это было не так, хотя точно известно, что дня через три после своего пьяного прибытия в Москву четверо безбашенных идиотов пешком перлись в немыслимо ранний час на Белорусский вокзал и один из них сипел охрипшим голосом самую главную хипповую песню тех лет:
КУДА ИДЕМ МЫ С ПЯТАЧКОМ...
А остальные, вразнобой, подхватывали продолжение:
БОЛЬШОЙ, БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ!
Почему-то мне казалось, что Пятачком был Тортилла.
А сколько нас было на самом деле уже все равно — четыре ли человека, пять?
Да какая разница!
Безбашенные сели в поезд.
Поезд шел во Владимир.
Только много лет спустя я понял, зачем поперся тогда в это странное псевдо-странствие по старым русским городам.
Наверное, мне надо было сделать себе прививку Богом.
Чтобы убедиться — он действительно есть и все мы зависим от него.
Попасть в параллельную, несоветскую реальность и уяснить, что в этой стране когда-то были времена, лежащие вне коммунистического пространства.
Но это сейчас я могу формулировать, а тогда был способен лишь просто смотреть и вбирать в себя то, что было вокруг.
Многочисленные разрушенные храмы, тоскливо курящиеся дымками деревни, желтые поля созревшей пшеницы.
Над полями летали стаи черно-серых ворон — я это помню до сих пор.
Во Владимире мы спали на берегу реки, неподалеку два маргинала ловили рыбу и предложили нам поменять ее на водку.
В Успенском соборе шла служба, я абсолютно не ведал, что надо делать, оказавшись внутри в подобный час.
Джинсы я уже отдал обратно Гилберту и взял у него взамен удобные старые штаны, не исключено, что раньше принадлежавшие мне.
Единственное, что я помню абсолютно точно из тех времен, так это то, что именно тем летом придумал свой первый рекламный слоган, еще даже не зная, что называется это именно так.
Вот он:
ДЖИНСЫ — ЭТО НЕ ОДЕЖДА, ДЖИНСЫ — ЭТО ФИЛОСОФИЯ!
И было это почти тридцать два года тому назад...
После Владимира мы потащились в Суздаль, пешком, по обочине большака.
Добрались под вечер.
Нас сразу же захотели побить.
Нас хотели побить в Суздале.
Затем нас чуть не побили в Ростове Великом.
Несколько дней спустя почти побили в Ярославле.
Отмечу, что кого-то из нас пытались побить в Новгороде.
Не говоря уже о городе на Неве, где пытались побить лично меня!
Зато именно под Суздалем я и сделал себе прививку Богом.
КУДА ИДЕМ МЫ С ПЯТАЧКОМ БОЛЬШОЙ, БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ!
С Пятачком-Тортиллой мы улеглись спать в стогу сена, рядом в таком же стогу спали наши попутчики — как и положено, во время дороги паломников становилось больше, в Суздале к нам присоединились двое таких же, как и мы, безбашенных из Питера, музыкант и художник, так что оба стога были нафаршированы людьми под завязку.
Несмотря на жаркий август, я проснулся от утреннего холода и вылез из сена.
Все было в тумане, до самого горизонта.
Только вдруг из этого молочного месива прямо перед моими глазами возникла аккуратная белая башенка с покатым куполом.
Я знал, что это был храм Покрова на Нерли, я должен был это знать, но то, что я увидел, был чем-то другим.
Башенка парила над землей, над ней всходило солнце.
Я не пересказываю сейчас некогда полученный мистический опыт.
Я просто хочу сказать, что если в жизни и бывают какие-то моменты, после которых все встает на свои места, то этот был одним из них.
Я стоял в тумане, ничего не было видно, кроме храма Покрова, освещенного солнцем.
Наверное, именно тогда я и понял, что Он есть, вот только с тех пор подобное ощущение переживал лишь четыре раза:
в Храме Гроба Господня в Иерусалиме,
в Храме Рождества Христова в Вифлееме,
в маленькой церкви Двенадцати апостолов на берегу озера Кинерет, оно же Галилейское или Тивериадское море,
и в Кафедральном соборе каталонского города Жирона, куда нас с дочерью занесло в самый жаркий полуденный час, и вот там, внутри, под высокими и гулкими сводами, внезапно зазвучала музыка, хотя орган молчал и только приглушенные голоса немногочисленных туристов слышались вокруг.
Но тот, первый, на берегу реки Нерль, был если и не самым главным, то уж, по крайней мере, наделяющий смыслом все безумие так называемого «хиппового» паломничества того уже давнего лета, с редким курением травы и частым глотанием таблеток, бесконечным пьянством и дурманящим ощущением где-то существующей, но так мало доступной тебе свободы, той, истиной, которая идет не от человека, а от Бога.
Свободы быть самим собой.
И той ответственности, которую налагает на тебя эта свобода.
«Посреди заливного луга, при впадении реки Нерли в Клязьму красуется белокаменная церковь Покрова 1165 г., одно из самых лирических творений древнерусских зодчих. Вокруг — полный покоя и поэзии луговой простор. Вольный воздух, высокое небо, пышные травы — и на взгорке, на берегу тихой старицы — нежный силуэт древней церкви... Центральное место в ней принадлежит библейскому царю Давиду, чей образ связывается в богословии с идеей Покрова — покровительства Богоматери.»
Все остальное уже малосущественно.
Разве что ощущение постоянно голода, которое преследовало нас с Тортиллой.
Остальные то ли меньше хотели есть, то ли жевали в те моменты, когда нас не было рядом.
Нам же хотелось чем-то набить животы постоянно.
В Суздале перепали соленые огурцы.
На полпути в Ростов Великий — селедка.
В Ярославле нас кормили жареной картошкой, Ярославль — хороший город!
А еще были Юрьев-Польский, Переславль-Залесский и Гусь-Хрустальный.
КУДА ИДЕМ МЫ С ПЯТАЧКОМ...
В ответ Винни-Пуху Пятачок поет:
«I say goodbye to Colorado —
It’s so nice to walk in California...»,
что означает
«Я прощаюсь с Колорадо,
Так приятно шагать по Калифорнии...»,
ведь для нас тогда это идиотическое летнее странствие было, скорее всего, тем же самым, только в других географических координатах, что и для певца Эла Уилсона из уже забытой напрочь группы «Canned Heat», покончившего жизнь самоубийством 3 сентября 1970 года.
Как сказано в большом поминальнике с мрачным названием «Зал славы мертвых рок-звезд»: «из-за передозировки снотворных препаратов». Между прочим, случилось это всего за пятнадцать дней до того, как в небытие отошел и Джими Хендрикс, скончавшийся 18 сентября того же, 1970 года, а ровно два года спустя, 18 сентября 1972 года, мы тащились с Тортиллой по дождливому вечернему Сврдл и вспоминали, как какой-то месяц с небольшим назад бродили по этой необъятной стране в поисках собственной свободы.
Естественно, что мы ее тогда не нашли.
А значит — и вспоминать-то нам было не о чем.
И эта дата, 18 сентября, тоже взята произвольно, как произвольно все, что именуется меморуингами.
Но то, что бывший хиппи Тортилла еще совсем недавно делал надгробные памятники, не подлежит никакому сомнению — он сам мне об этом рассказывал в конце прошлого тысячелетия.
Про то, как меня лишили девственности и про то, как я лишал девственности
Это меморуинг — классический флэшбэк по отношению к предыдущему.
То есть, хронологически их надо бы поменять местами, но получилось так, что в первоначальном плане тот был указан под семнадцатым номером, а этот — под восемнадцатым, события того проходили, в основном, в августе, а в этом будут происходить в июле, может, в самом конце июня, но все того же лета 1972 года, которое было для меня чем-то вроде калифорнийского summer of love.
Лета любви...
Лета, когда мне исполнилось восемнадцать, но до этого я умудрился и сам лишиться девственности, и уже лишить девственности.
То есть, лета окончательной инициации и пресловутого мужского взросления/становления, что в определенный период жизни кажется самым важным из всего, что может произойти.
Только вот в последующей мужской мифологии сия данность якобы имеет не такую «судьбоносную» цену как в мифологии женской, но именно, что «якобы» — это как с получением диплома о высшем образовании, когда он у тебя есть, то это сразу ставит тебя по другую сторону от тех, у кого его нет.
И точно так же когда ты уже всунул кому-нибудь, то ты совсем другой по сравнению с теми, кто этого еще не сделал.
Вот только у меня это произошло совсем не с той, с которой я бы этого хотел. Наверное, это правильно, потому что если бы я стал мужчиной благодаря той, с которой действительно этого хотел, то мое будущее сложилось бы иначе и не исключено, что я просто не сидел бы сейчас за компьютером и не предавался всем этим меморуингам.
Не разгребал руины и не вытаскивал из-под них заплесневелые фантомы памяти.
И вообще не знал бы, что это такое — писание романов, рассказов, эссе и вообще ТЕКСТОВ.
То есть, просто бы не жил!
А так все сложилось в чем-то очень даже удачно, мне просто необходимо было уже хоть кому-то да всунуть, а тут ко мне пришел в гости один знакомый недоучившийся философ, по совместительству портной по пошиву мужских брюк и большой тусовщик.
Бабушка с дедом были на даче, недоучившийся философ принес с собой сухого вина в большом количестве и после то ли второй, то ли третьей бутылки я собрался с духом и промямлил:
— М-м-м-м...
— У тебя где телефон? — спросил портной по пошиву мужских брюк.
— В коридоре! — честно ответил я.
Телефон действительно был в коридоре, висел на стене, и если разговор намечался долгим, то надо было брать стул, тащить его в коридор и ставить между стеной и дверью в туалет, такая вот смешная была квартира.
— Сейчас придут девчонки! — радостно провозгласил большой тусовщик, возвращаясь в комнату, где я печально смотрел на еще не откупоренные бутылки с дешевым сухим вином.
— Откуда они? — поинтересовался зачем-то я.
— Из «консы»! — сообщили мне в ответ, под «консой» здесь подразумевалась консерватория.
Но вместо девчонок с дачи прибыли бабушка с дедушкой, бутылки быстро были сгружены в сумку и мы отправились ждать милых дам на улицу.
Наверное, это был конец июня — самое начало июля.
Темнело очень поздно, точнее — почти совсем не темнело.
Только может, все опять действительно было не так, и девицы успешно добрались до моего дома, но потом в любом случае появились бабушка с дедушкой, потому что
все произошло на даче, ведь дача есть ни что иное, как то сакральное место, где что-то должно происходить!
ЧТО-ТО ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ, ЧТО МЕНЯЕТ СРАЗУ ЖЕ ВСЮ ТВОЮ ЖИЗНЬ...
Хотя в контексте того, что вот-вот должно будет произойти, данное утверждение выглядит попросту смешным.
Зато девица так не выглядела.
Между прочим, я до сих пор помню, как ее звали, как и положено по «энциклопедии русской жизни» — Татьяной.
Ни лица, ни того, какая у нее была прическа, ни даже груди ее не помню, а вот имя — осталось...
И еще то, что у нее был немыслимо заросший лобок. Просто какие-то непроходимые заросли.
Я продирался сквозь них в маленькой комнатке на чердаке, на древней скрипучей кровати, принадлежавшей некогда — если верить бабушке с дедушкой — еще известному деятелю революции Швернику 1, будущая то ли классическая вокалистка, то ли дирижер народных хоров терпеливо лежала подо мною, пока, наконец, ей это не надоело, она взяла мой член рукой и засунула его себе в ту самую дыру, самостоятельные попытки добраться до которой меня ни к чему не привели.
Я всунул и сразу же кончил.
Ну, почти сразу.
Она улыбнулась и погладила меня по голове.
На меня же навалилась такая беспросветная тоска, что я просто взял да и уснул, так и будучи сверху на ней, а проснулся от того, что почувствовал, как она пытаясь спихнуть меня то ли с себя, то ли вообще с некогда революционной кровати.
Я послушно сполз и потащился вниз, по деревянной лестнице на первый этаж, на веранду, куда, услышав шум, и вышел мой сексуальный крестный.
— Да, — сказал он, мрачно уставившись на меня, — у тебя что, всегда такая в глазах тоска после ебли?
— Всегда! — честно соврал я, побоявшись признаться, что сегодня это было в первый раз.
— Проспринцевался бы ты марганцем, — прогундосил он, — так. на всякий случай!
— Хорошо, — кивнул я головой и стал лихорадочно соображать, где тут у бабушки может быть марганец.
Он оказался там, где я и рассчитывал.
За окнами было совсем светло.
Пора было собираться обратно.
Когда мы прощались, уже в городе, она сказала мне:
— УДАЧИ!,
и я понял: она догадалась, что была у меня первой.
БОЛЬШЕ Я ЕЕ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ, КАК ТОГО И СЛЕДОВАЛО ОЖИДАТЬ.
На этом заканчивается первая часть «половой» саги того лета и начинается вторая.
Про то, как я лишал девственности.
Но начну я ее с того, что одной моей знакомой когда-то казалось, что к ней в письку могут залезть тараканы. Она так и говорила — письку. Фрейд бы заметил, что это ни что иное, как явно выраженная боязнь дефлорации, ведь тараканы здесь ни что иное, как замещение неотвратимо маячащего где-то поблизости фаллического символа.
— Ну и как ты избавилась от них? — спросил я.
— Они сами пропали, — очень даже радостно проговорила она, — с тех самых пор, как меня в первый раз трахнули!
И мне все стало ясно. И даже где-то грустно. Просто когда они боятся, что к ним в письку залезут тараканы, как сразу же начинают искать какой-нибудь подходящий мужской объект, желательно, безобидный с виду, и потом раз и навсегда решают все свои проблемы: тараканы остаются только или на очень уж грязных кухнях, или где-нибудь в теплых странах, где это не просто тараканы, а большие, зловещего вида монстры, размером с гигантского жука-плавунца, хотя это и не те плавунцы, что обитали в морях девонского периода.
Таким вот типичным «изгонятелем» тараканов я был дважды в жизни, хотя второй раз — дефлорация собственной второй жены в брачную ночь — не столь романтичен, как первый.
Прежде всего потому, что та, первая особа была не просто неким субъектом женского пола — она была личностью, яркой, сумасбродной, очаровательно-талантливой. Вскоре после нашего короткого и мимолетного романа перебралась в Москву, начала писать сценарии, по одному из них в конце восьмидесятых был поставлен нашумевший фильм, сейчас бы попавший под отсутствующее тогда определение «культового». Много пила, была замужем, родила ребенка. Потом умерла.
И ни в конце семидесятых, ни в восьмидесятых, ни после мы уже не встречались.
Ни ей, ни мне этого не хотелось, скорее всего, если она и вспоминала про то давнее лето, то я фигурировал в ее недоступных мне меморуингах лишь как Тот Самый, Кто Сделал Ей Долгожданный прокол, а она действительно этого хотела — ей было уже двадцать три и девственность просто мешала.
Ну прямо как героине моего романа «Ремонт человеков», неужели когда я описывал сцену лишения героини девственности, то думал о ней?
МОЖЕТ БЫТЬ!
Хотя на самом деле процесс этот растянулся на несколько недель.
Один раз мы попробовали это у меня дома, когда бабушка с дедушкой — естественно — были на даче :-)). Она испугалась.
Потом — у нее дома, на совсем другом конце города. Я ехал чуть ли не первым троллейбусом, метро тогда в городе еще отсутствовало. От остановки надо было идти минут двадцать пешком. Она опять испугалась.
Потом какой-то большой компанией мы поехали в лес, залезли на чужую дачу, устроили там бедлам. Под утро мы пошли с ней гулять. Она была не только старше меня, но и выше, я елозил руками под ее кофтой и она совсем уж было решилась снять джинсы, как полил проливной дождь.
А вот в следующий раз все удалось.
Как там об этом, в романе «Ремонт человеков»?
«Лес был сосновым и светлым, воздух был пропитан терпким ароматом настоянной на солнце сосновой хвои.
И я подумала, что это очень подходящее место.
Залитый солнцем холмик с видом на полную ромашек поляну.
Я села прямо на траву, а потом просто легла на спину. Солнце слепило и я зажмурила глаза.
И тут же ощутила на губах его губы.
Он был нетерпелив, он боялся, что я очнусь и ему все обломается, как и прошедшей ночью.
Он ползал губами по моему лицу, а рукой шерудил под юбкой, стремясь то ли порвать трусы, то ли разорвать, но никак не снять.
Я лежала, все еще не открывая глаз, только легла так, чтобы ему было удобнее.
Он стянул с меня трусы и задрал подол платья. В попу впились колкие травинки и я заерзала.
Тут я почувствовала, как он с силой раздвинул мои ноги и начал пихать между них свой член.
Как оказалось, я была абсолютно не готова к этому.
Больно и противно, хотя он уже заполнил меня внутри и начал дергаться на мне, как заводной.
И сразу же кончил.
Он сделал свое дело и должен был исчезнуть из моей жизни...» 2
Остается добавить лишь два примечания.
Первое: на самом деле на холмике тоже ничего не вышло, прошел кто-то то ли из грибников, то ли из ягодников и нас согнал. Так что произошло все на узкой тропинке в перелеске, между тем самым холмиком и следующей поляной. Сейчас там везде одно болото.
И второе: я действительно исчез из ее жизни. А она вот в моей осталась. Поэтому я и не пошел в свое время смотреть то некогда нашумевшее, культовое кино.
Продолжение следует.
1 Шверник Николай Михайлович (1888, Петербург — 1970, Москва),
политический и государственный деятель, Герой Социалистического
Труда (1958). Из семьи рабочего. Окончил городское училище. С
1905 член РСДРП(б). В 1905–17 на партийной работе в
Петербурге, Николаеве, Туле, Самаре. В 1918–23 на военно-политической
и профсоюзной работе. Член Президиума ВЦИК, ЦИК СССР. Член
ЦКК РКП(б) с 1923. В 1923–25 член Президиума ЦКК ВКП(б) и
нарком Рабоче-крестьянской инспекции РСФСР. В 1925–28
секретарь Ленинградского и Уральского обкомов партии. С 1925 член ЦК
ВКП(б), в 1926–27 и 1930–46 член Оргбюро ЦК. С 1929 в
Москве... Урна с прахом в Кремлёвской стене.
2 Цитата из романа «Ремонт человеков» приводится, естественно, в сокращении.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
