Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Начало.

книга меморуингов

Про бочки с бычьей кровью и другие ошметки в памяти

Опять приплывают тритоны...
Маленький мальчик склоняется над
канавой. В мутноватой, стылой воде мечутся неясные тени.
Они нагоняют страх — что будет, если вода вдруг взгорбится и
из нее с ревом вывалится допотопный, мрачноватого вида ящер,
щелкнет челюстями, схватит за голову и утащит его туда, в
эту сумрачную, иллюзорную бездну?
Если хорошенечко
пошерудить в черепе, то можно отыскать много подобного
бреда.
Какой-то необъятный и плохо освещенный склад, забитый
ящиками с невскрытыми консервными банками, лишенными
этикеток.
На крышках когда-то были выдавлены даты. Часть
цифр уже не различима, разве что год еще можно кое-как
прочитать, да и то — не на всех.
Тускло светит одинокая
лампочка на длинном, витом проводе. Одна на все помещение.
Сыро. На стенах должна быть плесень — чувствуется резкий запах
пенициллина.
В кармане находится странной формы
консервный ключ, я достаю его и думаю, с чего бы начать, какую
банку открыть первой.
Вот эту?
Раньше в таких
продавали сайру, бланшированную в масле.
Или
морскую капусту — всегда любил ее запах, но терпеть не мог
вкус.
Да и запах был предпочтительнее тот, что на берегу,
когда идешь по самой кромке песка, почти по воде, и
разгребаешь ногами перепутанные, толстые водоросли
буровато-коричневого цвета.
Запах соли, йода и еще чего-то очень
резкого, будто к носу поднесли флакончик с нашатырным
спиртом.
Со мной такое было когда-то, принес в класс бутылек с
эфиром, думая усыпить зачем-то соседку, но вдохнул сдуру сам
и рухнул на парту. Очнулся от того, что мозги выдирались
наружу и выпадывали, чуть ли не квакали глаза — это школьный
врач дала подышать нашатырем.
Голова кружилась и
хотелось лечь на пол, свернуться безмозглым комочком, изменить
окрас, стать невидимым.
Если поднести эту банку к
уху, то можно расслышать, как в ней отдаленно что-то
гремит.
Приноравливаюсь и начинаю вскрывать.
Вместо
сайры, бланшированной в масле или морской капусты, из банки
выезжает трамвай.
ШЕЛ Я ПО УЛИЦЕ НЕЗНАКОМОЙ И
ВДРУГ УСЛЫШАЛ ВОРОНИЙ ГРАЙ...
Улица знакомая,
самый центр города. Следующая остановка — «Оперный
театр».
Слева сейчас покажется памятник революционеру Свердлову,
постамент которого на моей памяти так часто заливали
краской, видимо — за все хорошее, что он сделал людям.
Еще
левее должен быть университет, в котором я когда-то
учился.
Пять лет + еще один, если считать
академку.
Академический отпуск.
Диагноз:
маниакально-депрессивный синдром с реактивным неврозом.
Давно это
было...
Содержимое банки явно относится к более поздним
временам, хотя это еще та страна, Советский Союз — вон
болтается на ветру обветшалое красное знамя.
Почему эта
банка хранится здесь, на складе?
Оглядываюсь и
соображаю: все дело вон в той дамочке, точнее — в ее
шляпе.
Такое не забывается никогда.
Чуть ли не полметра в
диаметре, с какой-то кружевной вуалеткой, все соседи по
вагону смотрят на мадам, как на безумную.
Именно, что
—
МАДАМ!
Ее явно считают здесь
сумасшедшей, шляпа такая большая, что приходится держаться
поодаль, вокруг дамочки, таким образом, образовывается пустое
место, четко различимый заколдованный круг.
Мне пора
выходит и ничего не остается, как пересечь его, пытаясь
пронырнуть под шляпой. Она поворачивает голову в мою сторону и я
вижу, что у нее нет лица.
Но трамвай уже закрывает
двери и идет дальше.
Следующая остановка — Бажова, по
спине пробегают мурашки, видно, как в ближайшем ко мне
трамвайном окне колышутся поля необъятной, чудовищной
шляпы...
Я отбрасываю банку в сторону, она падает в кучу таких
же, небрежно наваленных на полу, и иду по складу
дальше.
В принципе, я догадываюсь, что это такое:
это
КЛАДБИЩЕ НЕВОСТРЕБОВАННЫХ
МЕМОРУИНГОВ,
случайные ошметки памяти, не связанные единым
сюжетом.
Какие-то дурацкие, некогда подсмотренные детали, которые до
сих пор не нашли себе места в общей линии моей
жизни.
Я опять занимаюсь вуайеризмом, подглядываю за тем собой,
которого давно уже нет.
Беру из очередного, доверху
заполненного, ящика новую банку, она со вздутой крышкой,
видимо, содержимое уже подпортилось.
Надо быть
осторожнее, вдруг там какой-то гибельный газ?
Тошнотворный
запах.
А еще — падает снег.
Не крупный, падает
отвесно, видимо, ветра нет.
Я иду по какому-то
заводу, впереди уже видны цеха.
Все понятно, это когда
меня послали на отработку, чего — уже не помню.
Надо
было ездить к 8.30 утра на другой конец города, проползать
сквозь проходную и тащится мимо рядов ржавого цвета бочек, от
которых так дурно, тошнотно, невыносимо тухло
пахло.
БОЧКИ С БЫЧЬЕЙ КРОВЬЮ, как потом объяснили
мне.
Ее добавляли для крепости то ли в цемент, то ли в
бетон, то ли еще в какую-то хрень.
Оказывается, я до
сих пор не могу забыть этот запах.
На мне сапоги и
телогрейка, у меня еще нет бороды.
Я тащусь мимо
работяг, курящих у ведра, заполненного водой.
— Студент!
— кричат мне в спину.
Улыбаюсь и иду дальше, бочки
все ближе и ближе, что будет, если они сейчас
покатятся?
С гулом, грохотом, подпрыгивая на неровном асфальте
заводского двора.
«Ломовики в грубых тяжелых
сапогах выкатывали с глухим стуком бочки из складов на Принс-стрит
и загружали их в фургон пивоварни. В фургон пивоварни
загружались бочки, с глухим стуком выкатываемые ломовиками в
грубых тяжелых сапогах из складов на Принс-стрит.» ¹

Естественно, что Джемс Джойс, «Улисс».
Хотя в
памяти у меня засел иной перевод, еще из журнала
«Интернациональная литература», чуть ли не за 1935 год, в котором
«Грузчики в кованных ботинках катили глухогрохотные бочки со
складов пивоварни. Со складов пивоварни катили глухогрохотные
бочки грузчики в кованных ботинках.» ²
Он — в
соседней консервной банке, университетская библиотека.
Какое-то угловое, пропыленное помещение, заполненное старыми
журналами. Я в ней тоже — на отработке. Пахнет лучше, чем на
заводе, хотя от пыли слезятся глаза.
Надо разбирать
фонды.
Старые журналы. Очень старые
журналы.
СОВСЕМ СТАРЫЕ ЖУРНАЛЫ.
Чуть ли не пушкинской
поры.
Вместо этого я читаю.
Уже упомянутый
номер «Интернациональной литературы» с Джойсом.
На
журнале целая куча пожелтевших нашлепок, на одной надпись:
спецхран.
Если бы бочки с бычьей кровью тогда сорвались
с места и покатились, то они раздавили бы меня и размазали
по асфальту.
Потом бы пришли грузчики в кованных
ботинках и стали эти бочки собирать обратно.
Они бы
ругались, наступая на мои окровавленные останки, кто-нибудь,
вполне вероятно, вызвал бы «скорую».
А может, и не
вызвал.
Просто счистили бы мои останки с ботинок.
Собрали бочки, закрепили бы прочнее и ушли восвояси.
А
меня бы отправили в спецхран, где куча пожелтевших, старых
журналов, пыльно и слезятся глаза.
Интересно, что
лучше? Быть журналом в спецхране или содержимым немаркированной
консервной банки?
На самом деле, милее всего
оставаться самим собой, так что я отбрасываю и эту банку, а сам иду
дальше.
Занятия вуайеризмом не из самых
легких.
Но мне лень возвращаться, лучше пройти склад до конца,
там, скорее всего, тоже есть
дверь.
ВХОД/ВЫХОД.
ENTRANCE/EXIT.
Выход уже
виден, на двери большой, ржавый замок — ей явно давно не
пользовались.
Ключа нет, но по замку можно просто сильно
стукнуть и тогда он отпадет. Лишь бы найти,
чем.
Например, ломиком, но где его взять?
Машинально
поднимаю из очередного полупустого ящика очередную банку и так же
машинально вскрываю.
Полутемный подъезд давно уже
запамятованного дома.
Стою у окна, за ним — темно и
зима.
Я не один, она в расстегнутом зимнем пальто и в
задранном свитере.
Терзаю ее груди, она млеет и
прислушивается — вдруг раздадутся шаги и кто-то из жильцов начнет
спускаться по лестнице.
Или подниматься.
И
сгонит нас, вытурит в ночь, в снег и мороз.
У нее
маленькие, твердые сосочки, а на левой груди —
родинка.
Она учится на класс младше меня, она пристала ко мне, как
репей, у нее пухлые, вечно обветренные губы и я напрочь
забыл, как ее зовут.
— Как тебя зовут? — хочется
спросить мне, но не получается.
У МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕТ
РТА!
Она целовала меня и куснула в губы, и они
вдруг — срослись.
Какая-то странная банка, в нее
хочется вглядеться попристальнее, но я боюсь.
— Правильно!
— говорит она. — Лучше не трогай!
Я отстраняюсь,
она опускает свитер и застегивает пальто.
На все
пуговицы.
То ли три, то ли четыре.
— Ты меня
проводишь?
Сверху раздаются шаги и громкий собачий
лай.
Мужичина в полушубке ведет на выгул рвущуюся с
поводка мощную черную овчарку.
Та скалит зубы, они
большие и острые.
Мы вдавливаемся в стену и вдруг исчезаем
в ней, нас не видно, нас просто больше нет.
Во всех
этих банках то, чего давно уже больше нет.
И те,
кого нет.
Я сбиваю замок, не ломиком, просто рукой —
один раз тихонечко ударил по дужкам и он вдруг
открылся.
На улице свежо, но не холодно.
Никакого снега,
черные, безлистные тополя и низкое, серое небо.
Район
знакомый, сейчас надо свернуть налево, потом прямо вниз,
там будет автобусная остановка.
Я достаю из кармана
консервный ключ и выбрасываю его в урну, навряд ли он мне еще
понадобится.
Прямо на углу, возле залитой светом
витрины ювелирного магазина, стоят рядком несколько старых,
ржавых, некрашеных бочек.
Они запаяны, но я все равно
чувствую этот тошнотворный, густой, смрадный запах.
—
С чем они? — интересуется дама без лица и в огромной,
несуразной шляпе.
— С бычьей кровью! — уверенно отвечаю
я, ускоряя шаги: уже поздно и мне давно пора выгуливать
своего далматина.
Дама смеется, а мне вдруг хочется
задать ей дурацкий вопрос — была ли у нее когда-нибудь родинка
чуть ниже соска на левой груди, но я прекрасно понимаю, что
она мне уже не ответит.
Остается одно: еще раз
пристально вглядеться вслед ее широкополой, бессмысленной шляпе,
пока трамвай, в котором я ее однажды встретил, все еще
громыхает по рельсам внутри двухсотграммовой консервной банки,
такой, в которых некогда продавали либо сайру, бланшированную в
масле, либо морскую капусту.
Да может, и сейчас
продают.

Про знакомство с отцом Дениса и про белый кубинский ром

Вчера весь вечер я торчал в интернете и предавался любимому
развлечению — пытался искать следы.
Свои, чужие, свежие,
старые, очень старые...
Со своими было легче, с чужими
— сложнее.
По крайней мере, с теми, которые я
попытался найти.
Я искал следы отца Дениса. Взял и набрал
в поисковой строке:
СЕРГЕЙ
БОРИСОВ.
«Яндекс» выдал:
страниц 110994, сайтов — не
менее 1053.
Только вот все это было не
то!
Там обретался челябинский поэт Сергей
Борисов, был политолог Сергей Борисов из Нижнего Новгорода,
существовал так же некий тинэйджер Сергей Борисов, сразу вслед за
которым шел Сергей Борисов, президент Общероссийской
общественной организации малого и среднего предпринимательства
«ОПОРА России», за которым следовал другой Сергей Борисов, уже
президент Российского топливного союза, только вот нужного
мне Сергея Борисова не было.
Да его и не могло быть в
world wide web: когда он погиб, то интернет был еще круто
засекреченной американской компьютерной сетью и назывался
по-другому, а до изобретения каким-то швейцарцем языка html
оставалось больше десяти лет.
Но меньше
пятнадцати!
А ведь если ты умер до эпохи интернета, то
надо обладать определенной общественной значимостью, чтобы
кто-то о тебе вспомнил и отвел место в сети.
Между
прочим, один мой очень близкий приятель какое-то время носился с
идеей виртуального всемирного кладбища, но потом
переключился на другие, менее альтруистичные
проекты.
Хотя это так — несущественная ремарка, если что и интересует в
этой книге меня больше всего, то это:
а)
каким образом я умудрился прожить
полвека?
И
б) чего это ради я стал таким, каким
я стал?
И роль отца Дениса во всем этом просто
кармическая.
Хотя бы потому, что Денис — мой
приемный сын, соответственно, его мать, Наталья, моя жена и
одновременно мать моей дочери, Анны. А отец Дениса был моим
другом. Какое-то время, лет пять. С 1972 года и по 1977. В 1978-ом
он погиб, если что и надо еще добавить, так то, что он был
поэтом, причем, хорошим, и что Наталье удалось в 1986 году
издать маленькую книжицу его стихов.
Наверное, это
частично та информация, которую можно было бы разместить о нем
в интернете, в каком-нибудь мартирологе забытых, но
достойных поэтов. И если кто-нибудь когда-нибудь задастся такой
целью, то смело может обращаться ко мне.
Все остальное
— это уже детали моей частной жизни.
А ведь
меморуинги посвящены именно ей,
ПОЛУДЕННЫЕ ПЕСНИ
ТРИТОНОВ, или
ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ ЧАСТНОГО
ЛИЦА.
А в любой частной жизни есть своя мифология,
которой — как и положено — свойственно определенное количество
лакун, невнятных белых пятен, скрытых за красивыми
определениями то ли патины, то ли тумана времени, хотя может, это проще
назвать склерозом.
Так, я АБСОЛЮТНО не
помню, как мы с Сергеем познакомились.
Могу сказать,
когда это было — в сентябре 1972, в самом
начале.
Или вообще — в конце августа, когда я вернулся из своего т.н.
«хиппового паломничества»?
Дыра, прорезанная в
голове, через которую свищет дурной, склеротичный
ветер.
Так же я АБСОЛЮТНО не помню, КТО нас
познакомил.
Явно, что не Наталья, хотя у них тогда с
Сергеем уже был роман. Но ее — как она убеждала меня вчера
вечером — тогда не было в городе, была у родителей: целая
ночь езды на поезде. Наверное, все происходило по следующей
схеме — еще летом Наталья познакомила Сергея с кем-то из нашей
компании, кто не поперся с нами в уже упомянутое
«паломничество». Потом она уехала, а он продолжал тусоваться со всей
этой братией. Потом мы с Тортиллой приехали и через пару дней
я потащился к кому-нибудь на флэт. То есть, хату.
Интеллигентно говоря, на квартиру. Побухать. То бишь, посидеть и
попить вволю вина. Послушать музыку и поговорить на всяческие
завлекательные темы. Наверное. Может быть.
И — скорее
всего — именно там мы и встретились.
Хотя все равно
стоит полный туман, густой, утренний,
молочно-серый.
The fog!
И у тумана этого явно выраженный
алкогольный привкус.
На самом деле подобная тема
требует иного повествовательного регистра, но сейчас я пишу
ведь не о глобальном значении drinks&drugs в определенные
периоды моей жизни.
Я расставляю важнейшие вехи, одной
из которых и был Сергей, так что попробую обойтись тут без
эмоционального осмысления.
Хотя моя алкогольная сага
начиналась именно тогда, но было это как-то залихватски и
даже романтично: не для того, чтобы напиться, а чтобы — если
использовать новейший рекламный слоган —
ПРИДАТЬ
ЖИЗНИ ВКУС!
При помощи дешевого белого
грузинского сухого вина.
При помощи дешевого красного
алжирского сухого вина.
При помощи дешевого
портвейна
При помощи мадеры.
При помощи
хереса.
При помощи молдавского кальвадоса.
При помощи
вермута.
При помощи болгарского красного сухого вина
«Гамза».
При помощи белого кубинского рома — это
главное!
Список, между прочим, не полон, но отсутствие в нем
водки и коньяка концептуально.
ТОГДА МЫ ЭТО
ПОЧЕМУ-ТО НЕ ПИЛИ!
Я имею в виду — мы с
Сергеем.
Очередь водки с коньяком наступила
позднее, уже во второй половине семидесятых, чему тоже есть свое
объяснение — мы стали старше и печальнее, нам чаще хотелось
уже просто напиться, чем слушать музыку и читать друг другу
стихи.
Наверное, тут следовало бы упомянуть уже
подзабытый многими социальный фон того изумительного времени и
процитировать что-нибудь из того же БГ, хотя бы
про
«сыновья молчаливых дней»,
после чего можно
порассуждать и о том, что то поколение, чья молодость
пришлась на семидесятые, во многом было настоящим потерянным
поколением, причем, без всяких кавычек, еще можно было бы
упомянуть к месту очаровательную строчку Аполлинера о том,
что
«моя молодость брошена в ров, как букет увядших
цветов»,
только на самом деле все это совершенно
не так, потому что когда тебе восемнадцать (девятнадцать,
двадцать, etc), ты не думаешь ни о каком потерянном
поколении.
Ты пьешь вино и слушаешь музыку.
Например,
Led Zeppelin, «The Stairway To Heaven».
«Лестницу в
небо» из их четвертого альбома.
Когда мы
познакомились с Сергеем, то он больше всего любил именно эту
песню.
Вроде бы, я даже припоминаю, в каком доме все это было
— рядом с задрипанным ныне кинотеатром «Урал», в том самом
доме, где живет сейчас мой уже упомянутый близкий приятель,
задумавший некогда всемирный виртуальный
мартиролог.
Только в другом подъезде.
В квартире то ли на
третьем, то ли на четвертом этаже.
Хозяева давно уже
живут в Израиле.
Хотя нет, младший брат вернулся, а
старший — да, он там, вальяжный, сытый, нудноватый еврей,
некогда сидевший на игле и отсидевший за наркоту в зоне.
У
него была смешная кликуха — Крэг, почти что Крэк ³, хотя про
эту пакость тогда еще никто и не знал.
Вдобавок ко
всему, этот типус являлся обладателем здоровущего члена,
настоящего то ли шланга, то ли хобота, о чем мне поведала одна
знакомая девица, не только потрахавшаяся с ним, но и
подцепившая от него триппер.
Эта девица тоже какое-то время
числилась среди моих «серьезных любовей», но к описываемому
моменту любовь куда-то канула.
С типусом же она
трахалась у меня дома, в ночь после вечера одного очень
трудного дня, когда мы — она с подругой и я с этим нынешним
израильтянином — сначала долго сидели в одном кафе, потом в другом,
затем оказались в каком-то общежитии, где девиц чуть было
не изнасиловали студенты-юристы из Закавказья, и лишь потом
мы, умудрившись как-то слинять через окно, оказались на
квартире моей бабушки.
Где я занимался в собственной
ванне любовью с ее подругой, наверное, если бы я был с ней, то
триппер был бы и у меня, но — пронесло!
Уже позже
она, вдобавок, еще и рассказала мне, что именно Крэг сдал всю
нашу компашку в ГБ, точнее, в то его замаскированное под
студенческий оперативный отряд подразделение, что было призвано
бороться «с идеологическими и аморальными вывертами среди
молодежи».
Хотя слово «выверты» тут явно не подходит,
но синоним мне подыскивать лень.
Не знаю, о чем
думали бабушка с дедушкой, слушая раздающуюся за стенкой пьяную,
похотливую возню.
Лучше до сих пор считать, что они
просто выпили свое привычное снотворное и крепко
спали.
Утром же девицы и будущий наркоман с невероятным
половым хоботом свалили, а я рухнул спать, не отвечая ни на
телефон, ни на звонки в дверь.
И только днем, часа так в
три, проснулся от громоподобного стука — это Сергей с
Натальей, с которыми, как оказалось, я «забил стрелку», на которую
не пришел, начали беспокоиться и приехали ко мне
сами.
Именно с того момента туман рассеивается.
Я
открыл дверь — они стояли вместе, только вот тогда я еще понятия
не имел, что все это странным образом спроецируется на мое
отдаленное в тот момент будущее, что один из нас троих
погибнет, другая станет моей женой, и что много лет спустя я буду
сидеть за компьютером и вспоминать почему-то о том, как
очередным теплым, летним днем мы сидели у него на балконе и пили
разведенный грейпфрутовым соком белый кубинский ром, но вот
что касается всего остального, то, как
известно,
THE REST IS SILENCE,
«дальнейшее —
молчание»,
при этом источник цитаты указывать
совсем не обязательно.

Продолжение следует.

¹ Перевод В Хинкиса и С. Хоружего.

² Перевод В. Стенича, в цитате могут быть неточности.

³ Крэк — чистый кристаллический кокаин.