Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

книга меморуингов

Про историю одного сна

На самом деле это опять про меня, про Сергея и отчасти Наталью, а
еще про великого художника Мишу Брусиловского.
Именно,
что Мишу, такое у него официальное имя.
А если к
нему обращаться по имени-отчеству, то получается Миша
Шаевич.
Вообще-то Мишу я знаю со своих лет так одиннадцати —
нас познакомила матушка, которая с ним дружила, как и еще с
одним замечательным художником — Виталием
Воловичем.
Чтобы не быть о Мише голословным, проще взять да и
скопировать какую-нибудь цитату с первого попавшегося
интернет-сайта, пусть это будет
ресурс

http://www.ieeu.udmlink.ru/campus/galery/images/di/mb.htm,
а
нижеследующее высказывание принадлежит Хуану Фернандесу Солеро
Хосе Касаравилья, главному хранителю музея Прадо в Мадриде и
датировано 1996 годом:
«Родился в г. Киеве в 1931
году. После окончания курса живописи в Киевской духовной
академии поступил в Ленинградскую академию живописи, ваяния и
зодчества, которую и закончил в 1958 г. Отправляется на
Урал, в Свердловск, где вместе с Г. Мосиным за несколько лет
создает ряд выдающихся произведений монументального и
живописного искусства. Живет в
Екатеринбурге.
После серьезных противоречий с руководством страны на
идеологической почве обращается к библейской тематике в своих
живописных работах. Выставки его работ происходили в Москве,
Петербурге, Осло, Хельсинки, Берлине, Париже, Нью-Йорке, Буэнос-
Айресе, Маниле, Гаити, Санта-Фе, Канберре, Певеке, Уэлене,
Токио, Лос-Анжелесе и других городах мира. Живопись Михаила
Брусиловского из России представляется мне одним из самых ярких
явлений в России XX века, отнюдь не обделенных
гениальностями в этой сфере человеческого духа за проходящее столетие.
Продолжая великую традицию фигуративного искусства России И.
Репина М. Врубеля. Брусиловский явил родине и миру
невиданный каскад трансформаций формы и крика цвета, что смело ставит
его в ряд с такими явлениями нашего времени, как П.
Пикассо, X. Миро, А. Матисс.»
Правда, хранитель музея
Прадо ошибся в написании Мишиного имени, но что взять с
обитателя Мадрида? А про гениальность М.Ш. я знал еще с самого
начала семидесятых, как только хоть что-то начал чувствовать
и понимать в живописи. Когда же нас свела моя мать, то для
меня это был просто классный дядька, на котором можно было
даже проехаться верхом и который так забавно рассказывал про
какого-то Мао Цзе Дуна, судя по всему, китайца и очень уже
старого пня, переплывшего не так давно ¹ неведомую мне реку под
названием Янцзы.
Рассказал же это Миша после того,
как честно греб около часа на лодке, пересекая озеро
Песчаное, что не так далеко от города Сврдл, я же плыл рядом с
лодкой в маске, трубке и ластах, а великий художник с маменькой
меня страховали.
Чтобы не потонул!
Вот
я и не потонул, а в начале семидесятых уже начал
догадываться, что Миша — гений.
На самом деле, без всяких
там экивоков.
И рассказал об этом своему новому
другу Сергею, который мало того, что писал хорошие стихи, так
еще и собирал альбомы разных художников, хорошие альбомы
хороших художников, если, конечно, удавалось их
достать.
Альбомы эти он покупал на книжной «туче», куда ездил вместе
с Натальей, уже ставшей его женой и даже родившей ему
сына.
Того самого Дениса, который, прочитав предыдущую
главу, сказал:
— Ты чего-то там мало про отца написал,
обещал, что больше будет!
— Ему ведь интересно про
отца! — укоризненно сказала Наталья.
— Это только
начало! — ответил я, подумав, что на самом деле никто, никогда
и никому не говорит полной правды, а потому, чем перелагать
в фантазийном плане историю некогда столь важных для меня
взаимоотношений, в которых были и странная, но почти что
любовь, и ревность, и психологическая зависимость, и отторжение
чуть ли не до ненависти, и просто безразличие, и зависть —
его стихи были на голову выше моих, я это знал, но признавать
никак не хотел — в общем, нормальные такие отношения,
которые переживаешь в жизни лишь раз.
Ну, может быть,
два.
НО НЕ БОЛЬШЕ!
А так как одного
из нас давно уже нет ², то и у меня нет никакого морального
права вдаваться в детали и подробности той нашей дружбы тире
вражды, лучше рассказать про то, как мы вместе ходили на
выставку Миши Брусиловского и что из этого вышло.
А
пошли мы смотреть на картину, написанную Мишей в 1974 году.
Называлась она «Homo sapiens», и был это тот самый нашумевший
холст, что хранится нынче в Париже, в галерее таинственно
пропавшего в самом конце восьмидесятых в городе Москве Гарика
Басмаджяна, но тогда никто из нас, и даже сам Брусиловский,
еще даже не думал, что может произойти такое.
Главное
было в ином — мы на эту выставку пришли.
Повторю:
втроем.
Сергей, Наталья и я.
Дальше все было,
как и положено — мы ходили по залу и смотрели разные
картины и картинки.
Кисти Брусиловского была лишь одна, та
самая «Homo sapiens», хотя может, правильней написать — тот
самый?
ТОТ САМЫЙ «HOMO SAPIENS» СТОЯЛ В ЦЕНТРЕ
ЗАЛА.
СЕЙЧАС МНЕ УЖЕ СЛОЖНО ОБЪЯСНИТЬ
ДАЖЕ САМОМУ СЕБЕ, ОТЧЕГО ТОГДА ВСЕ ПОСХОДИЛИ С
УМА.
И ЛЮБИТЕЛИ ЖИВОПИСИ, И
ФУНКЦИОНЕРЫ.
Хотя с функционерами все ясно — эти, по определению, во все
времена козлы, так что нормальный великий художник Миша
Шаевич Брусиловский не мог вызывать в них ничего, кроме жуткого
раздражения и какой-то классовой неприязни. А вот что
касается т.н. «любителей живописи», к которым, по тем временам, с
какой-то нескрываемой наглостью я относил и себя?
Ну,
картинка.
Масло, холст.
Размеры
151х172.
В самом центре — «неандерталец» с «неандерталихой»,
тут же ящер и тигр саблезубый. И много чего еще —
пересказывать живопись намного бредовее, чем пытаться это проделать, к
примеру, с музыкой. Тут на эмоциях не выедешь, а говорить
искусствоведческом языком о «перспективе, глубине фона,
удивительной гамме» и т.п. просто неприлично.
Настоящая
живопись требует или молчания, или наоборот — эмоционально
окрашенных восклицаний типа:
НУ ДА КАК ЭТО ВСЕ
КРУТО ПРОСТО ТАЩУСЬ СТАРИК ОТ ТВОЕЙ
ГЕНИАЛЬНОСТИ!
Мы втроем выпали в осадок от гениальности Миши Шаевича,
который в тот день на выставке отсутствовал, и я с какой-то
дикарской радостью подумал, что вот нет у меня сегодня
возможности познакомить с ним Сергея, а значит, и не придется мне
делиться этим знакомством, которым я был тогда так горд, хотя с
еще большим пиететом отношусь к нашему общению с М.Ш. и
сейчас.
После чего вышли из зала и пошли куда-то пить
кислое, весеннее вино.
И говорили о живописи
Брусиловского, я, как бывалый завсегдатай его мастерской, придавался
высокопарным пересказам/описаниям хранящихся там картин, а
Сергей с Натальей слушали. И тоже мне что-то
говорили.
А ночью мне вдруг приснился очень странный
сон.
Большой, страниц так на пятьсот, альбом Брусиловского.
Цветной, вроде тех шикарных изданий, которые Сергей покупал на
книжной «туче» и малая часть которых до сих пор хранится у нас
с Натальей.
Только, в отличие от всяких там «Галереи
Питти» и «Музеев Ватикана» купить подобное издание с
репродукциями художника из города Сврлдл было примерно тем же
самым, что приобрести альбомы Магритта или
Дали,
НЕРЕАЛЬНО,
именно, что —
сон!
В котором я сидел в уютном и очень удобном кресле, за
большим, длинным, черным столом, и при свете небывало яркой
настольной лампы бережно перелистывал плотные, тяжелые, чуть
лоснящиеся страницы, наполненные смачной, непривычной, бередящей
душу живописью.
Там было что-то, что я уже видел у
Миши в мастерской.
А было то, чего никто и никогда
не видел, зато мне вот удалось, и я был счастлив, о, как я
был счастлив в том далеком, почти что забытом
сне!
Утром я первым делом позвонил Сергею, рассказать ему про то,
что мне привиделось ночью.
— Подожди,— перебил он
меня,— тут мне знаешь что приснилось...
Он сделал паузу,
а потом как бы на одном дыхании выпалил:
—
АЛЬБОМ БРУСИЛОВСКОГО!
И мне почему-то
отчаянно захотелось заплакать.
Но у этой истории
есть и совершенно мистический конец.
Осень 2003 года я,
совершая очередной променад по книжным магазинам, внезапно
наткнулся в одном на большой, увесистый том. Стоил он около
250 долларов, хотя лучше вот так:
ПРИМЕРНО $
250.
На суперобложке же, на красной плашечке,
крупными белыми буквами было набрано:
МИША
БРУСИЛОВСКИЙ,
чуть повыше, буковками уже черненькими
и помельче
«мир художника».
Я
знал, что это издание готовилось, спонсировал его (как сейчас
принято говорить) один мой знакомый, умудрившийся собрать и
большую коллекцию Мишиных работ, за что Бог явно воздаст
ему, когда придет для этого время, но чтобы купить это издание
себе — о таком не могло быть и речи.
Но неделю или
две спустя я вдруг встретил Мишу Шаевича и сказал:
—
Да, я тут альбом ваш видел!
— Угу! — ответил
М.Ш.
— Дорогой какой!
— Да! — сказал
Миша.
— Я себе такой никогда не смогу купить!
— Я тебе
подарю! — о чем-то подумав, сказал великий художник и добавил:
— Напомни мне свой телефон, я тебе позвоню и
подарю!
Я напомнил ему свой телефон, но Миша все никак не звонил,
да я и знал, что он навряд ли мне позвонит — человек уже
пожилой и занятой, до меня ли ему?
Тут подошел день
рождения дочери и я поехал в город за какими-то покупками. И
встретил вдруг
Брусиловского.
Случайно.
Действительно — абсолютно
случайно!
Мы разговаривали об осени, об издателях и об авторских
правах, о том, что у моей дочери сегодня день рождения, и тут я
вдруг сказал:
— А вы мне подарок обещали!
— Он
дома! — ответил Миша.
— Я могу с вами сходить! —
совсем уж нагло выпалил я, и тогда вдруг М.Ш.
сказал:
— ПОШЛИ!
Когда же я вернулся домой, то
пошел к себе в кабинет, сел в уютное и очень удобное кресло,
положив на большой, длинный, черный стол толстющий альбом
Миши Брусиловского, в пятьсот с чем-то страниц, ну, если и не
совсем такой, что приснился мне лет тридцать назад, то почти
такой и даже —
ЛУЧШЕ, НАМНОГО
ЛУЧШЕ!
И мне вдруг отчаянно захотелось позвонить на тот свет
Сергею и сказать, что наши с ним сны сбылись.
Как его,
так и мой.
Все, как положено — альбом издан на
двух языках, множество картин напечатаны с
фрагментами.
Будто «Галерея Питти» или «Музеи
Ватикана».
Только вот нужного телефонного номера у меня в
записной книжке не обнаружилось.
Будем считать —
пока.

Про книги (2) и про манию величия

У меня есть друг.
Точнее говоря, приятель.
Еще
точнее — знакомый.
Хотя может быть, все-таки
друг?
Я о нем случайно упоминал, много страниц назад.
Но
вообще-то не случайно, к слову.
Этот мой друг
(приятель, знакомый) существо редкой породы — человек
читающий.
HOMO LEGENS.
Живет он в Стамбуле и
по национальности — самый настоящий турок.
А зовут
его для слуха русского человека очень
смешно:
БАРАН.
Хорошо, что он не знает русского, а
только турецкий (естественно), английский и
французский.
Потому что читающий турок Баран — это даже
не просто смешно, это уже какой-то водевиль XVIII
века.
Мы познакомились с ним в затрапезном отеле, что
стоит прямо на берегу Эгейского моря, в уютной и очень
красивой бухте Бодрумского полуострова, куда мы с дочерью выбрались
всего-то на восемь дней, и где Баран проводил каникулы,
работая заодно аниматором, что освобождало его от платы как за
койку, так и за еду — все это просто вычитали из
зарплаты.
Когда мы познакомились, то он читал по-французски
Селина,
«ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ
НОЧИ».
— Селин,— сказал я ему по-английски,— Луи-Фердинанд
Селин...
Он так странно посмотрел на меня и
поинтересовался, кто же такой этот русский, что не пьет с утра
водку в баре и знает о том, что был такой писатель —
Селин.
— Писатель...— ответил я, понимая, что ответ этот
звучит как-то фальшиво на фоне темнеющего в направлении
горизонта волшебного греческого острова Кос.
Не ответ даже:
моветонное проявление мании величии, как написал мне не так
давно один из литературных знакомых — книги пишутся для
того, чтобы ими хвастаться.
Хотя все это
херня!
Настоящие книги пишутся для другого.
И в те восемь
дней на побережье Эгейского моря мы с Бараном отводили душу,
обсуждая совсем иные, настящие книги.
— Вот ты
читал...— спрашивал он, развлекая, как и положено аниматору, мою
дочь и группу еще таких же, разморенных бодрумским солнцем и
ошалевших от божественной теплоты сентябрьского моря
разноязыких отдыхающих, игрой в боча, победителем в которой всегда
оказывался коренастый, плотный, рыжеволосый и веснушчатый
англичанин в возрасте.
И дальше назывались
имена.
От Сэлинджера до Фолкнера.
От
Набокова до Джойса.
От Пруста до Маркеса и
Воннегута.
Читающий турок Баран схватился за
меня, как за спасательный круг или — за
соломинку.
Ему хотелось говорить о книгах, которые он прочитал и которые
— еще — только должен прочитать.
Книги как
свидетельство того, что ты принадлежишь к уже исчезающему виду
двуногих.
Имена классические (смотри выше) и —
modern или contemporary writers, тут каждый
может подставить что-то свое.
Я так много не говорил о
литературе с тех, пожалуй, лет, когда познакомился с
Сергеем.
С самого начала семидесятых.
Когда если ты
не читал (предположим) Маркеса, то девушка могла тебе и не
дать.
Между прочим, тогда на день рождения девушки
дарили книги: та самая моя подруга, которую я лишил
девственности в жарком июльском перелеске, преподнесла на мои
восемнадцать «Сто лет одиночества», той книги давно уже нет — то ли
кто-то зачитал, то ли осталась у одной из бывших
жен.
На днях, пытаясь уснуть — классической бессонницей я не
страдаю, но засыпаю поздно, не раньше двух, перед этим долго
развлекаясь т.н. заппингом — бессмысленным переключением
телевизора с канала на канал, так вот, на днях, пытаясь уснуть,
я наткнулся по одному из каналов на какой-то концерт, в
котором выступала и группа БИ-2. Я смотрел на все это сквозь
дрему, но когда Лева Би-2 вышел на авансцену и запел про то,
что «Полковнику никто не пишет», вдруг открыл глаза, встал и
пошел в кабинет. Достал с полки старый том Маркеса, еще из
«Мастеров современной прозы» и решил перелистать. Даже не про
того самого полковника Аурелиано Буэндиа, который «стоя у
стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда
отец взял его с собой посмотреть на лед...», а другого,
того, что «открыл жестяную банку и обнаружил, что кофе осталось
не больше чайной ложечки...»,
просто
ПОЛКОВНИКА,
сказавшего, как мне порою кажется, одну из
главных фраз во всей литературе покойного ХХ
века.
После взвинченного и отчаянного вопроса жены « — Скажи, что мы
будем есть?» идут следующие
строки:
«Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет — ровно семьдесят
пять лет, минута в минуту,— чтобы дожить до этого мгновения.
И он почувствовал себя непобедимым, когда четко и ясно
сказал:
— Дерьмо.» ³
Я закрыл
книгу, погасил в кабинете свет и снова пошел спать.
И
уснул.
Наверное, мне должны были сниться книги и
друзья, которые мне их приносили. Книги ведь не покупали — их
доставали, их дарили, их давали почитать. Они возникали из
небытия и туда же уходили, чтобы потом, когда возникнет
необходимость, возникнуть случайно вновь, в тот самый момент,
когда это крайне важно и что-то может изменить в твоей жизни,
потому что то было время, когда книги действительно именно
таким образом влияли на судьбу, не учили, не развлекали, не
обогащали, они
ПРОСТО ДАВАЛИ
ВЕКТОР.
Мне должен был сниться тот же Сергей, что открыл мне
множество американцев, до сих пор не могу понять, откуда этот
недоучившийся медик, вначале долго пребывающий в академке, а
потом начавший работать на киностудии грузчиком, выкапывал все
эти странные издания странных авторов, рассказы и романы
Джона Чивера, какого-то Вэнса Бурджейли, а еще сборники
американской прозы, выпускаемой все тем же московским «Прогрессом»,
да еще издательством «Молодая гвардия», с иллюстрациями
Юрия Селиверстова ⁴.
Мне должен был сниться мой друг
Аркадий Бурштейн, проживающий ныне в маленьком израильском
городишке Цуран, что совсем рядом с курортным городком Нетанией,
где частенько что-то взрывают, о чем Аркадий уже даже не
сообщает — знает, что и так это покажут у нас в
новостях.
А тогда он тоже приносил мне книги, но другие.
Самиздатовские папки с Солженицыным, Оруэллом, Стругацкими. С
«Лолитой» Набокова.
Я до сих пор помню тот вечер, когда он
позвонил и сказал, что надо встретиться.
Оказалось —
надо было срочно отдать ему одни фотокопии, чтобы он их
сжег.
Это был «Август четырнадцатого». За ним могли
прийти.
А заодно — и за Бурштейном.
Фотокопии
полыхали в большом старом тазу, на пустыре возле его дома ⁵.
Сейчас там все застроено. Между прочим, там стоит и здание
прокуратуры. Так вот, именно на том месте и горел
Солженицын.
За Аркадием тогда не пришли, и много лет спустя он
уехал.
В 1990 году.
А еще мне
должен был присниться отчим, потому что он первым открыл
мне русскоязычного Набокова. Приезжая в Москву, я брал у него
пачку книжек, которые он специально к моему приезду доставал
через приятелей, и читал их сутки напролет, «Дар», «Другие
берега», «Камеру-обскуру», «Подвиг», «Весну в Фиальте». Etc,
etc...
На тридцатилетие отчим подарил мне
«Дар». Первую ксерокопию с первого полного издания, Нью-Йорк,
издательство им. А.П. Чехова, 1952 год.
Именно с этой
ксерокопии в свое время набирался тот «Дар», что был
опубликован в «Урале» ⁶, то есть, первое русское издание «Дара»
сделано с того экземпляра, который я некогда прочитал в
июльской, душноватой Москве, а потом и получил в подарок, и которое
до сих пор стоит в моем кабинете между первым набоковским
четырехтомником в составлении+предисловие+комментарии Олега
Дарка, и набоковскими же «Адой» и тем томом издательства
«Симпозиум», где «Взгляни на арлекинов» и «Память,
говори!».
Коричневый такой томик, обклеенный скотчем.
И
золотыми буковками тиснуто:
В. Набоков.
«Дар».
ВОТ ТОЛЬКО НИКТО ИЗ НИХ МНЕ ТАК И НЕ
ПРИСНИЛСЯ!
Зато всю ночь терзали кошмары, зачем-то
привиделся текст, днями раньше откопанный в LiveJournal
издательства «Амфора» и посвященный никогда мною не читанному
писателю Стогову (с двумя «f» на конце), причем, снится точно
так, как выложен в сети, из буквы в букву, из точки в точку
и запятую + все опечатки/описки, только в большом
сокращении:
«Вот у Стогова — МАНИЯ ВЕЛИЧИЯ, это да. Мы тут
ездили к старику Витицкому, т.е. молодчику Стругацкому книжки
подписывать. Стогов вызвался моим оруженосцем... едем
обратно. И Стогов чего-то такой обиженный сидит,
нахохлившийся...Может, думает о том, что Стр написал неудачный роман на
старости лет, и все его ругают, и он тоже, Стогов, тоже неудачные
романы пишет по молодости лет, и его тоже все ругают... Ну а
потом Стогов произносит нетленку, совсем от наглости
зарвался. Прямо и громко, слышно на пол-Московского, он заявляет,
что он-де ГЕНИЙ (пишется 36-м кеглем жирно и с
подчеркиванием), и то, что он гений, он с детства знал! И что он круче
Стругацкого, тучи и вареного яйца. КРУЧЕ! И это тоже с
детства...»
( http://www.livejournal.com/users/amfora/
Friday,
July 11th, 2003, 1:47
pm)
Я проснулся в холодном поту, мне стало
страшно.
На самом деле: полковнику давно никто не
пишет...
И мы превратились в тех, кем хотели
стать.
С этим уже ничего не
поделать.
Разве что ПРОСТО ЖДАТЬ, чем все
кончится.
Или — ЗАКОНЧИТСЯ!
И еще
одно.
Давно известно, что чтение хороших книг дает не только
вектор. Временами оно действительно доводит до мании величия, я
тоже не исключение — было время, когда всерьез считал себя
гением. Слава богу, оно давно прошло.

Продолжение следует.

¹ Мать познакомила меня с Мишей Шаевичем то ли в последние дни июля,
то ли в самом начале августа 1966 года, Мао переплыл Яянзцы в
возрасте семидесяти лет 25 июля того же, 1966 года. Так же
в этот день Брайан Джонс в последний раз выступил с Rolling
Stones, а Эрик Клэптон сыграл на гитаре песню Джорджа
Харрисона «While My Guitar Gently Weeps», хотя этому я почему-то
не верю: скорее всего, сие произошло двумя годами позже. А
может — и нет.

² Сергей был насмерть сбит машиной 23 сентября 1978 года.

³ Цитируется по изданию 1979 года, перевод Ю. Ванникова.

⁴ «Гон спозаранку» и «Богова делянка». Вообще-то известным для всех
нас это имя стало после выхода «Колыбели для кошки» Воннегута
и двухтомника Акутагавы в его же оформлении.

⁵ Из письма Бурштейна после прочтения этого меморуинга: «...с
фотокопиями все было не так, а еще более по кафкиански. Это
случилось осенью, жгли листву на улицах, в парках и аллеях. И я
ходил по городу и искал такой костер. И нашел — там, где ул.
Малышева у стадиона поворачивает налево и уводит к церкви. Там
было что-то вроде небольшого парка, аллеи тянулись вдоль
забора, за которым были мебельная фабрика и тюрьма. И в аллеях
горели кучи листвы. И я начал жечь там это фотопленки. А они
никак не загорались, т.к. в то время уже делали фотопленку
на несгораемой основе.
И я выгреб их из костра. Не
помню, что я с ними в конечном счете сделал, то ли закопал,
то ли выбросил – обугленные – в мусорный бак. Но помню
чувство страха, испытанное в тот день. Спасибо, что напомнил мне
эту историю.»

⁶ Журнал «Урал», 1988, № 3–6. Смешно, но я до сих пор горжусь этим.
Впрочем, как и тем, что в 1991 году с моей легкой руки был
издан (в неудобоваримом оформлении и с кучей опечаток, зато
безумным, 100-тысячным тиражом) роман Набокова «Бледное пламя»
в переводе Сережи Ильина, «Я тень, я свиристель, убитый
влет/Подложной синью, взятой в переплет...»