Литературная критика

Горький и сын (окончание)

Таким образом обстоятельства вероятного (и только вероятного)
убийства Максима стягиваются в поистине «гордиев узел». В смерти
сына Горького одновременно заинтересованы и не заинтересованы
все возможные участники «дела».

Сталин. Смерть сына ускорит смерть отца, это очевидно.
Сталин подозревает Горького в связях с оппозицией, в то, что
Горький «делает ставку» на Кирова и «Ивановичей». Но гибель
сына едва ли повернет Горького в сторону Сталина, если он
хотя бы на миг заподозрит убийство. И наконец, вообще
непонятно, как поведет себя Горький, учитывая его способность к
мобилизации воли.

Ягода. Приказ Сталина, если таковой был, он не мог бы не
выполнить. И выполнить такой приказ он мог только с помощью
П. П. Крючкова. Крючков постоянно в курсе всех дел «семьи».
Он питается с Горьким и Максимом за одним столом. К тому же
Крючков — в зависимости от Ягоды, как, впрочем, и весь
обслуживающий персонал в Горках и Тессели и особняка на Малой
Никитской, находившихся на балансе НКВД. Однако, секретарь
бесконечно предан Горькому. Поэтому он ненадежен.

Но главное — Ягоде невыгодна скорейшая смерть Горького. Горький —
единственный, кто сдерживает Сталина от последней расправы над
«оппозицией», пытаясь всех на свете помирить.

Крючков. Его положение самое трудное, потому что он самый
«крайний». Преданность его Горькому не вызывает никаких
сомнений. Доброе отношение к нему Горького — тоже. Вот письма к
нему Горького, написанные в разные годы из-за границы.

31 октября 1924 года — из Сорренто:

«Теперь, по тону письма вижу, что Вы на «посту» (в советском
торгпредстве в Германии — П. Б.) и что роль «Дизеля»
продолжает увлекать Вас. О голове, превратившейся в самопишущую
машинку, Вы написали хорошо. Не хочу говорить Вам
комплименты,— уже говорил и очень искренне говорил, а всё-таки скажу:
настоящую человечью жизнь строят только художники, люди,
влюбленные в свое дело, люди эти — редки, но встречаются
всюду, среди кузнецов и ученых, среди купцов и столяров. Вот Вы
один из таких художников и влюбленных. Да».

23 декабря 1926 года — из Сорренто:

«... желаю найти в России работу по душе и встретить людей, которые
оценили Вашу энергию так высоко, как я ее ценю и как она
того заслуживает. И чтобы Вы нашли товарищей, которые полюбили
бы Вас, как я люблю.

Крепко жму руку, дорогой друг мой».

4 февраля 1927 года — из Сорренто:

«... когда я буду богат, я поставлю Вам огромнейший бронзовый
монумент на самой большой площади самого большого города. Это за
то, что спасли мне мои книги. Кроме шуток, горячо благодарю
Вас».

На плечах Крючкова — немыслимый груз. Он и секретарь, и охранник, и
нянька Горького. Именно он ограничивает доступ к Горькому
людей. Особенно этих настырных писателей, которые ненавидят
его за это. Именно он кладет на стол Горького не все
приходящие к нему письма. Если бы он отдавал все, Горький читал бы
письма «трудящихся», а также «обиженных» с утра до ночи. А еще
ведь надо следить, чтобы Горький меньше курил и меньше
«излишествовал». В то же время он обязан быть информатором Ягоды
и лично Сталина обо всем, что происходит в доме. Шутки и
угрозы «Хозяина» («Кто здесь секретарь? Горький или Крючков?».
«Кто за это отвечает? Вы знаете, что мы можем с вами
сделать?») крутятся в его голове постоянно, а ненависть
«недопущенных» к Старику переживается почти физически, как грозовое
облако. Он понимал, сколько доносов пишется на него.

Чуткий к психологическим деталям Ромен Роллан глубоко понял
жизненную драму Крючкова, которая затем переросла в смертельную
трагедию. В своем «Московском дневнике» он отмечает любовь
Крючкова к Горькому и в тоже время видит безнадежность его
положения, заложника разных сил.

Вот 9 июля 1935 года в Горки приезжают 90 (!) писателей Москвы.
Список этот и без того огромен. Но он был бы еще больше, если бы
Крючков с Ягодой не сократили его. Отлученные от высокой
встречи, естественно, ненавидят Крючкова. И пишут на него
доносы. Ну — не на Ягоду же?

«Оберегая больного А. М. Горького от натиска посетителей,— пишет
побочная дочь Крючкова Айна Петровна Погожева,— его секретарь
стоял между ним и армией молодых, напористых советских
писателей и разнообразных просителей. Он играл роль «фильтра»,
принимал «удар» на себя и ясно осознавал какую массу врагов он
наживает. «Мне это отольется...» — говорил он обречено, и
«отлилось», ещё как! Даже время не может отмыть его от той
давнишней злобы».

В самом деле и по сей день авторы статей о последних годах жизни
Горького называют Крючкова «тайным агентом НКВД» и либо
намекают, либо прямо говорят о его участии в убийстве Горького и
сына Максима. Но — на каком основании? Какие на этот счет
имеются документы?

Пока в архиве КГБ-ФСБ ни личного дела, ни удостоверения «агента»
Крючкова никто не видел. Зато историк Шенталинский обнаружил
следы «Дела Крючкова», которые говорят о том, что за ним, как
за Горьким, шла слежка.

«Личность несомненно загадочная,— пишет о Крючкове в статье с
нравственно точным названием «Memento mori» Л. Н. Смирнова,— но не
потому что загадочность была свойством его натуры, а
потому, что будучи приговоренным на процессе 1938 года к
расстрелу, он был приговорен также к полному забвению. На протяжении
нескольких десятилетий традиционное советское горьковедение
не упоминало его имени рядом с именем Горького,— о нем даже
нет сведений в четырехтомной «Летописи жизни и творчества А.
М. Горького», вышедшей в 1958–1960 годах. Он был вычеркнут
из жизни».

О Крючкове «вспомнили» только в конце 80-х годов, когда его
посмертно реабилитировали. То есть de jure признали его полную
невиновность во всем, что ему инкриминировалось на процессе. С
правовой точки зрения, он невинен.

И как вспомнили? «Странное дело, но именно после полной реабилитации
моего отца полился поток грязи в его адрес,— пишет А. П.
Погожева.— Наряду с <...> Костиковым, Вульф, Ваксберг, Кузьмин
и иже с ними повторяют те же обвинения, которые были ему
предъявлены в том страшном 1938 году и опровергнуты теми же
органами в 1988. Пятьдесят лет несправедливого черного позора.
Может быть хватит? На вопрос: — какими документами
располагают эти авторы? — они ссылаются друг на друга и пугаются,
услышав, что не всех Крючковых перебили и есть еще живые
родственники, которые вправе подать в суд за клевету на невинно
расстрелянного. Создался опасный злой миф, очерняющий память
убитого человека, который не может ответить».

И последнее слово о судьбе Крючкова. В связи с «делом Горького»,
сфабрикованным на процессе, пострадал не один Крючков, но его
близкие. Л. М. Смирнова (сестра брата П. П. Крючкова)
приводит жуткий мартиролог фамилии Крючковых.

«12 марта 1938 года расстрелян П. П. Крючков (отец секретаря
Горького), всю жизнь верой и правдой служивший своему Отечеству. В
1956 году он посмертно реабилитирован за отсутствием состава
преступления.

15 марта 1938 года расстрелян Петр Петрович Крючков (секретарь
Горького). В 1988 году он посмертно реабилитирован за отсутствием
состава преступления.

17 сентября 1938 года расстреляна Крючкова Елизавета Захаровна, жена
Петра Петровича. В 1956 году она полностью реабилитирована
за отсутствием состава преступления.

После всех этих расстрелов в сумасшедшем доме умерла родная сестра
Петра Петровича, Маргарита Петровна».

Memento mori.

Не судите да не судимы будете.

Даже если Крючков в самом деле был виновен в гибели Максима, это мог
быть только запуганный исполнитель чужой воли. Или — сразу
нескольких воль. В каких бы разногласиях в связи с надзором
за Горьким ни находились они с Максимом, скорая смерть
Горького никак не могла отвечать его жизненным планам. В качестве
секретаря великого писателя Крючков был фигурой
влиятельной. После смерти Горького он стал директором его Архива, то
есть — обыкновенным чиновником.

Версий о том, с кем именно пил Максим 2 мая 1934 и кто именно
«забыл» его на скамье в парке, существует несколько. В тот день в
Горках-10, конечно, было много народу в связи с праздником.
И пили с Максимом и Горьким все...

На процессе Крючков заявил, что он напоил Макса и оставил спать на
открытом воздухе. Жена Всеволода Иванова говорила мне о
«ягодистах». А в недавно опубликованных воспоминаниях близкой к
«семье» Горького Алмы Кусургашевой дается новая версия той же
истории.

«Максим прожил на этой земле всего тридцать шесть лет. Он умер от
крупозного воспаления лёгких 11 мая 1934 года. Смерть его была
окутана тайной, которая стала почти непроницаемой после
право — троцкистского процесса. Я знаю, что обвинение в смерти
Максима было предъявлено Крючкову и доктору Левину. Меня уже
тогда поразила нелепость этого обвинения. На протяжении
всех восьми лет моего знакомства с этой семьей я видела только
теплые дружеские отношения этих людей. В те злополучные
майские дни меня в Горках не было, но несколько лет спустя я
узнала правду от сестры Павла Федоровича Юдина (секретарь
Оргкомитета Союза советских писателей, готовил Первый съезд СП —
П. Б.) — Любови Фёдоровны Юдиной, с которой я
дружила.

В майский праздник 1934 года на даче у Горького в Горках собралось,
как всегда, много гостей... Юдин и Максим, прихватив бутылку
коньяка, пошли к Москва-реке. Дом стоял на высоком берегу,
для спуска к реке была построена длинная лестница, а перед
лестницей симпатичный павильон — беседка. Зайдя в беседку,
они выпили коньяк и, спустившись к реке, легли на берегу и
заснули. Спали на земле, с которой только что сошёл снег.
Юдин-то был закаленный, он «моржевал», купался в проруби, что
вызывало интерес и восхищение. Максим же, прожив довольно
долгое время в теплой Италии, закаленным не был. Да и вообще, он
не обладал крепким здоровьем. Юдин, проснувшись раньше, не
стал будить Максима и пошёл наверх, к гостям.

В это время из Москвы приехал П. П. Крючков, задержавшийся в городе
по делам. Он встретил поднимавшегося по лестнице Юдина и
спросил: «А где Макс?». Юдин ответил, что он спит на берегу.
Узнав об этом, Крючков быстро сбежал по лестнице к реке. Он
разбудил Макса и привел его домой. К вечеру у того поднялась
высокая температура, и через несколько дней он скончался от
крупозного воспаления легких. Врачи делали все, что было
возможно, но спасти его не удалось. Ведь тогда не было
пенициллина...».

Кому верить? По этой версии Крючков не только не убивал, но пытался
спасти Максима. Если это правда, самооговор на суде был для
него вдвойне мучительным.

И опять: жертвы и палачи смешались в одной кровавой каше. Внешности
их различимы, слова на поверхности.

Но что стоит за всем этим? Едва ли когда-то «документально» будет
доказана или опровергнута версия убийства Максима Пешкова.
«Документов» такого сорта история предпочитает не оставлять,
вынуждая довольствоваться слухами и собственными симпатиями и
антипатиями к героям прошлого. Но мы может точно ответить на
вопрос: кто за этой кашей стоял?

Горький!

Именно он был первопричиной и эпицентром тех трагических событий,
которые разворачивались в «семье» и вокруг нее. Именно за его
слово и дело сражались различные воли, интересы и
честолюбия, стараясь перетянуть уже смертельно больного, но
«застегнутого на все пуговицы» писателя на свою сторону. В этой драке
не могло быть примирения, и когда Горький это понял, то
«застегнулся» до упора. Однако, спасти этим людей, так или иначе
втянутых им в эпицентр его прежде невероятно энергичной
деятельности, он уже не мог.

Когда Максим в Сорренто уговаривал отца ехать в СССР, он,
разумеется, не понимал, чем это всё закончится. Но понимал ли это сам
отец?