Лаборатория бытийной ориентации #34. Любовь как любовная ненависть и ненавистная любовь
В конце марта на форуме «Топоса» вспыхнула
странная дискуссия о городе Тюмени и ее обитателях. Страсти чрезвычайно
накалились и, должно быть, со стороны странно было наблюдать эти
разряды ненависти и клятвы в любви. Ну, Тюмень и Тюмень: кому-то
нравится здесь жить, кому-то – нет. Понятно, что в Питере
и красивее, и «культурнее», и Исаакий опять же, и родился стремительно
теряющий остатки популярности Путин. Но зачем же, однако, так
ненавидеть Тюмень и ее тюменцев? А зачем вообще вокруг нас столько
ненависти? Зачем один водитель убивает другого только за то, что
тот его подрезал? Зачем мы не слышим спокойные, разумные голоса,
а с упоением слушаем призывы к насилию, войне, крови? Можно было
бы объяснить нашу ненависть многолетней концентрацией в обществе
ненависти и насилия, порожденных большевистским «бей, круши!»,
что, в свою очередь, является следствием марксистского понимания
«единства и борьбы противоположностей» – именно как борьбы
безо всякого там единства. Однако, в мире людей нет никакой «социальной
физики», и одно любящее сердце способно остановить килотонны ярости
и злобы. Почему-то не останавливает.
На полке у меня несколько лет уже стоит книга Ренаты Салецл «(Из)вращения
любви и ненависти». Москва, «Художественный журнал», 1999 год.
Все время хотел ее почитать, но все руки не доходили. И вот теперь
думаю: дай-ка, прочту эту книгу и пойму все про любовь и ненависть
в современном мире. Книгу я прочел, любовь и ненависть лучше понимать
не стал, но, как мне показалось, понял, зачем автор, философ,
психоаналитик и криминалист из Любляны Рената Салецл ее написала
в мучительно умирающей Югославии, среди людей растерянных, дезориентированных,
мечтающих об обретении своей идентичности. Похожая атмосфера была
в России на протяжении всего последнего десятилетия: государство
постоянно находилось на грани полного распада; люди, уставшие
от ненависти, как справедливо писал А.
С. Панарин, в ужасе не могли понять, где же находится та граница,
за которой располагается подлинная Россия; почему столь трагическим
образом расходятся между собой демократическая и государственная
идея; кто они такие и что такое страна, в которой они живут и
которую должны любить.
Рената Салецл избегает банальных утверждений в духе пресловутой
политкорректности. Культурные релятивисты, говорит она, не понимают,
что их терпимость к различиям – это всегда иная форма терпимости,
которая всегда позволяет их правительствам решать этнические и
расовые конфликты в других странах в соответствии с собственными
интересами. Почему же звучит речь-ненависть, и кто отвечает за
оскорбительные речи – история (социальная среда), или человек?
Этот вопрос о бремени ответственности не такой банальный, как
кажется на первый взгляд. Российские дореволюционные социал-демократы
всегда считали, что во всем, что человек говорит и делает, виновато
общество. Деконструктивисты полагают, что говорящий оскорбительные
вещи есть «продукт цитаты». Но, разумеется, всегда есть место
для личной ответственности говорящего, который обязан, ища подтверждения
своей идентичности, не растворяться целиком в социальном и лингвистическом
контексте.
Через всю работу проходит понятие о Большом Другом. Виктор Мазин,
автор предисловия, рассуждает о поисках утраченной идентичности
в отсутствии отца этой идентичности, Большого Другого, в качестве
которого – по мысли Мазина – выступать могут Бог, Истина,
Просвещение, Коммунизм, Деньги, Сталин и проч. «Нам всегда было
известно, что Большой Другой – это фикция», – пишет
Рената Салецл. Она считает, что мы имели дело не с верой, а с
верой в веру других. Так родители, чтобы не обидеть детей, притворяются,
что верят в Деда Мороза; дети же, в свою очередь, чтобы не обидеть
родителей, тоже вынуждены притворяться, что верят в Деда Мороза.
Она считает, что вера в Большого Другого – это просто вера
в слова даже тогда, когда они противоречат тому, что видят глаза.
Человеку трудно поверить, что вымысел это вымысел, и он отчаянно
призывает его не быть вымышленным. Что сказать в ответ на это?
Странным является само понятие Большого Другого: это похоже на
то, как ребенок произносит маловразумительное «ка», называя им
и кошку, и машину, и Солнце за окном. Что объединяет Истину, Сталина
и Абсолют? То, что они могут выступать в качестве абсолютной ценности
и объекта веры? Но чему угодно безумный человек может поклоняться,
и сам факт ниспровержения одних идеалов отнюдь не означает ниспровержения
всех возможных идеалов. И самое главное, – то, чем является
наша вера, – зависит от того, во что мы верим. Религиозная
мысль говорит о том, что многие наши беды и страдания как раз
и проистекают из неразличения добра и зла, истинного и ложного,
высокого и низкого. Как обрести веру в Бога, если мы перестали
в него верить? Сделать это очень сложно, но в то же время и очень-очень
просто: для того, чтобы плавать – нужно плавать; для того,
чтобы быть церковным человеком – нужно жить по-церковному,
для того, чтобы приближаться к Богу – нужно к Нему идти,
а для того, чтобы Бог отвечал, нужно Его спрашивать...
Вся книга, по сути дела, – это попытка понять, что происходит
с любящим и ненавидящем человеком в отсутствии Большого Другого.
Один из способов справиться с таким отсутствием – нарциссическое
самопоклонение. Идеология высокой моды в последнее время настаивает
на уникальности субъекта, у которого уже нет потребности одеваться
как кто-то еще. Человеческая индивидуальность – сокровище,
которое нужно выставлять напоказ. Следование лозунгу «Быть собой»
предполагает веру в свободное построение своей идентичности без
соотнесения с другим. Генеалогию восприятия субъективности Р.
Салецл раскрывает, анализируя перечень наименований духов Кельвина
Клайна. Она говорит об ответе на атомизированно-раздробленную
среду ультраиндивидуализированной идентификации неформала с сообществом
себе подобных, об идентификации африканских иммигрантов с собственной
этнической традицией, и проч.
Без Большого Другого, когда властные отношения нечетки, а авторитеты
замаскированы, люди начинают заниматься играми со своей идентичностью,
изменять свой образ. Человек может вступить на путь самокалечения
и самоуничтожения. Автор подробно описывает клитородиктомию и
мазохистский боди-арт, рассматривая их в качестве попыток преодолеть
тупиковые пути постсовременности. В условиях всеобщей перверсии
и всеобщего психоза проявляется недоверие к телу (австралийский
художник Стеларк, например, всем своим творчеством пытался доказать,
что наше тело не пригодно к технологическому уровню современного
общества). Рената Салецл склонна усматривать в самокалеченьи некий
животный реализм: субъект не хочет иметь дело с воображаемыми
подобиями и пытается в разрезаемом теле найти место чего-то реального.
Но, скорее всего, это месть телу: когда исчезает дух и прячется
душа, и мы остаемся один на один с вонючим мешком тела, с отчаяньем
мы теряем веру в его преображение, и тогда нам остается его только
лишь покалечить. Салецл говорит, что художники, изменяющие тело,
бросают вызов самой идее стабильной идентичности. А зачем он нужен-то,
этот вызов? Если мы все одно едино-живущее и личность каждого
не важна, то тогда, конечно, без разницы – с хоботком мы
сегодня идем или с щупальцами. А если нет?
Автор с удивлением констатирует, что отказ от старых сексуальных
запретов совсем не упрощает любовную жизнь человека. «Любовь и
сегодня дело соблазнения». Субъект ищет новых директив –
и вот возникают, например, «Правила» – феминистская версия
старых запретов, движение «Девушек правил» и прочие странности,
о которых пишется в книге. Да, такая вот любовь странная штука,
предполагающая не преодоление всех и всяческих пределов, как сегодня
принято считать, а невероятно тонкое и деликатное осознание-преодоление-установление
всевозможных границ, пределов и дистанций (и не только любовь:
истина, творчество, счастье и т.д.). Салецл дает очаровательное
определение предмета любви: это «то, что в субъекте превосходит
его самого».
Задумываясь над тем, что любит в нас другой, философ приходит
к странной дилемме между голосом и внешностью. Голос в большей
степени удостоверяет субъекта, чем внешность. В фильме Джона Ву
«Без лица» детектив Арчер (Джон Траволта) предотвращая преступные
планы страшного злодея Кастора (Николас Кейдж) берет себе его
лицо. Кастор же, видя такое дело, пересаживает себе лицо Арчера.
И вот в финале фильма Арчер и Кастор схватываются на глазах дочери
Арчера. Кастор с лицом Арчера кричит: «Верь своим глазам!». И
она стреляет в отца. Еще Салецл рассказывает о чокнутой художнице,
по имени Орлан, которая делает бесконечные операции пластической
хирургии на своем лице и записывает все это на видео. Лицо неузнаваемо
меняется, лишь голос остается неизменным, но его страшно слышать
в тот момент, когда от лица отделяется кожа.
 |
- Вадим Руднев. Объект а: версии Ренаты
- А. Усманова. Репрезентация как присвоение: к проблеме существования Другого в дискурсе
Предыдущие публикации:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
