Литературная критика

Переход и гибель (окончание)

«Карьера Горького замечательна,— писал об этом впоследствии князь
Д. П. Мирский,— поднявшись со дна провинциального пролетариата,
он стал самым знаменитым писателем и наиболее обсуждаемой личностью
в России <...>, его нередко ставили рядом с Толстым и безусловно
выше Чехова». В 1903 году было продано в общей сложности 102930
экземпляров его сочинений и отдельно: 15246 экземпляров пьесы
«Мещане», 75073 экземпляра пьесы «На дне». В то время эти тиражи
считались огромными.

В конце сентября 1899 года Горький впервые приехал в Петербург.
И уже через десять дней басовито дерзил именитым столичным литераторам
и общественным деятелям на банкете, организованном в журнале «Жизнь»
едва ли не ради того, чтобы познакомиться с ним лично. Именитости,
конечно, обижались. Но — терпели. Почему? В их глазах Горький,
выражаясь сегодняшним языком, был выразителем «“альтернативной”»
культуры, «“культуры — 2”». Не зная толком, ни кто он, ни откуда
явился, все видели в нем «вестника» неизвестной России. Той, что
начиналась даже не за последней петербургской заставой, а в каком-то
мистическом пространстве, где прошлое соединяется с будущим. Конечно
это случайность, что появление «Очерков и рассказов» почти буквально
совпало с выходом в свет первого русского перевода «Так говорил
Заратустра» (1897). Но Горький к той случайности задолго хорошо
подготовился.

В архиве Горького хранятся любопытнейшие воспоминания жены его
сперва нижегородского, а затем киевского знакомого Николая Захаровича
Васильева. Химик по профессии и философ по призванию он буквально
напичкал Пешкова древней и новейшей философией, так что, в конце
концов, привел его на грань сумасшествия. В очерке «О вреде философии»
Горький ярко описал и самого Васильева, и то состояние, до которого
Васильев довел его в 1889-1890 годы. «Прекрасный человек, великолепно
образованный, он, как почти все талантливые русские люди, имел
странности: ел ломти ржаного хлеба, посыпая их толстым слоем хинина,
смачно чмокал и убеждал меня, что хинин — весьма вкусное лакомство.
Он вообще проделывал над собою какие-то небезопасные опыты: принимал
бромистый кали и вслед за тем курил опиум, отчего едва не умер
в судорогах; принял сильный раствор какой-то металлической соли
и тоже едва не погиб. Доктор, суровый старик, исследовав остатки
раствора, сказал:

— Лошадь от этого издохла бы. Даже, пожалуй, пара лошадей!

Этими опытами Николай испортил себе все зубы, они у него позеленели
и выкрошились. Он кончил все-таки тем, что — намеренно или нечаянно
— отравился в 901 году в Киеве».

Над своим другом Васильев поставил несколько другой эксперимент.
«Будем философствовать»,— однажды заявил он. Для начала «развернул
передо мною жуткую картину мира, как представлял его Эмпедокл.
Этот странный мир, должно быть, особенно привлекал симпатии лектора:
Николай рисовал мне его с увлечением, остроумно, выпукло и чаще,
чем всегда, вкусно чмокал».

За Эмпедоклом последовали и другие. И наконец — Ницше, о котором
в России в то время еще даже не упоминали в печати. В своих воспоминаниях
жена Н. З. Васильева пишет: «Из литературных их (Пешкова и Васильева
— П. Б.) интересов этого времени помню большую любовь
к Флоберу, которого знали почти всего. Почему-то, вероятно за
его безбожность — не было перевода «Искушения св<ятого>
Антония», и меня заставили переводить его, так же как впоследствии
Also sprach Zaratustra (Заратустра) Ницше, что я и делала — наверное
неуклюже и долгое время посылала Алексею Максимовичу в письмах
на тонкой бумаге мельчайшим почерком».

Судя по сохранившимся в архиве письмам Васильева, он достаточно
методично «просвещал» своего приятеля и потом сурово разбирал
все его ранние произведения с точки зрения соответствия какой-то
новой, особой, ницшеанской «морали». Вот Васильев пишет: «Прежде
всего все твои произведения я разделяю на две более или менее
резко разграниченные категории: в одних ты придерживаешься «старого
инвентаря», как говаривал один из моих добрых приятелей, c'est
a dire ¹, исповедуешь и проповедуешь
так называемую гуманитарную мораль, мораль христианско-демократическую,
как говорит Ницше, основным принципом которой в конце концов,
что бы ни говорили ее апологеты, является эвдемонизм, наибольшее
количество удовольствия для наибольшего количества людей, в ней
люди ценятся именно постольку, поскольку они делают для благополучия
других и способствуют уменьшению «зла», по их терминологии, т.
е. страдания на земле. К этой категории я отношу например «Песнь
о Соколе», «О чиже», «Ошибка», «Тоска», «Коновалов», «В степи»
и т. д. К другой «Месть», «Челкаш», «Мальва», «Бывшие люди», «Варенька
Олесова»,— тут является мораль иного сорта, по которой человек
оценивается не по его поступкам или мотивам их, а по его внутренней
ценности, красоте, силе, благородству и проч., а также и потому
насколько он влияет на усиление высоты пульса жизни в себе и других,
безотносительно к тому делает ли он это заставляя других или себя
наслаждаться или страдать...»

Результатом этой философской учебы стало то, что однажды в Нижнем
Горький почувствовал, что сходит с ума. «Жуткие ночи переживал
я. Сидишь, бывало, на Откосе, глядя в мутную даль заволжских лугов,
в небо, осыпанное золотой пылью звезд, и — начинаешь ждать, что
вот сейчас, в ночной синеве небес, явится круглое черное пятно,
как отверстие бездонного колодца, а из него высунется огненный
палец и погрозит мне.

Или: по небу, сметая и гася звезды, проползет толстая серая змея
в ледяной чешуе и навсегда оставит за собою непроницаемую, каменную
тьму и тишину. Казалось возможным, что все звезды Млечного пути
сольются в огненную реку и вот сейчас она низринется на землю...»

И наконец явные признаки безумия: «Я видел Бога, это Саваоф, совершенно
такой, каким его изображают на иконах и картинах...»

Примерно в это же время, в январе 1889 года, в Турине Ницше настигает
апоплексический удар прямо на улице, за которым следует окончательное
умопомрачение. Он рассылает знакомым безумные почтовые открытки
с подписями «Дионис» и «Распятый». 17 января мать больного с двумя
сопровождающими отвозит его в психиатрическую клинику Йенского
университета. Улыбаясь, как ребенок, он просит врача: «Дайте мне
немножко здоровья». Потом начинаются частые приступы гнева. Кричит.
Принимает привратника больницы за Бисмарка. В страхе разбивает
стакан, пытается «забарикадировать вход в комнату осколками стекла».
Прыгает по-козлиному, гримасничает. Ни за что не желает спать
в кровати — только на полу. Это был конец.

Горький отделывается легче... Нижегородский психиатр, "маленький,
черный, горбатый часа два расспрашивал, как я живу, потом, хлопнув
меня по колену странно белой рукой, сказал: — Вам, дружище, прежде
всего надо забросить ко всем чертям книжки и вообще всю эту дребедень,
которой вы живете! По комплекции вашей вы человек здоровый, и
— стыдно вам так распускать себя. Вам необходим физический труд.
Насчет женщин — как? Ну! это тоже не годится! Предоставьте воздержание
другим, а себе заведите бабенку, которая пожаднее к любовной игре,—
это будет вам полезно!»

И в апреле 1891 года Горький действительно бросает «ко всем чертям
книжки и вообще всю эту деребедень» и отправляется из Нижнего
в свое знаменитое странствие «по Руси». Вместо гибели он выбирает
переход. А через год в тифлисской газете «Кавказ» появляется его
первый рассказ «Макар Чудра», который открывался следующими рассуждениями
старого цыгана: «Так нужно жить: иди, иди — и все тут. Долго не
стой на одном месте — чего в нем? Вон как день и ночь бегают,
гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про
жизнь, чтоб не разлюбить ее. А задумаешься — разлюбишь жизнь,
это всегда так бывает. И со мной это было. Эге! Было, сокол...»

И это не просто фразы. Это целая жизненная философия. Это «мораль
иного сорта», говоря словами из письма Васильева. О ней догадывался
и Ницше, когда писал о том, что главное несчастие Гамлета, выразителя
европейского духа, состоит именно в его «задумчивости». Задумался,
и жизнь опротивела! На смену этим людям, считал Ницше, должны
прийти люди с «моралью иного сорта», люди воли, поступка, а не
мысли и сомнений. Они и пришли к власти в Германии в конце 20-х.
К счастью для Ницше, он этого уже не застал. Но в России, с ее,
увы, несчастным свойством первой испытывать на себе все новое
(подобно тому как химик Васильев испытывал на себе химические
препараты), эти люди появились гораздо раньше. Именно Горькому
суждено стать их «вестником»...

К несчастью для Горького, он до конца смог наблюдать, куда заводит
новая внехристианская «мораль» и даже оказаться одной из ее жертв.
Но поразительно, что обо всем этом он, кажется, догадывался еще
в 90-е годы. В письме к Чехову вдруг неуклюже сравнил себя с паровозом,
который мчится в неведомое:

«Но рельс подо мной нет <...> впереди ждет меня крушение...
Момент, когда я зароюсь носом в землю — еще не близок, да если
б он хоть завтра наступил, мне все равно, я ничего не боюсь и
ни на что не жалуюсь».

¹ Так сказать.