Литературная критика

Вспоминает Немирович-Данченко: «Весной 1902 года, приехав в Ялту,
я узнал, что Алексей Максимович живет в Олеизе, и когда я к нему
туда приехал, он мне прочел два первых акта «На дне». Там же находился
Лев Толстой, с которым Горький до этого уже встречался в Хамовниках
и Ясной Поляне. Горький вспоминал: «Прочел ему сцены из пьесы
«На дне», он выслушал внимательно, потом спросил:

- Зачем вы пишете это?»

Как ни странно, но можно предположить, что во время слушания пьесы
Толстого одолевали те же сомнения, что и цензора Трубачова. В
самом деле – зачем? Толстой воспринимал мир и искусство органически.
Если человек за стаканом водки произносит монолог о гордом Человеке,
значит, он просто бредит. Белая горячка.

Толстой ждал от Горького произведений в «народном» вкусе. И вдруг
такое! Нет, он конечно оценил тот факт, что Горький еще в первых
своих «очерках и рассказах» обратил внимание публики на человека
«дна», на «совсем пропащих». «Мы все знаем, - записывает Толстой
в дневнике 11 мая 1901 года в Ясной Поляне, - что босяки – люди
и братья, но знаем это теоретически; он же (Горький – П. Б.) показал
нам их во весь рост, любя их, и заразил нас этой любовью. Разговоры
его неверны, преувеличенны, но мы всё прощаем за то, что он расширил
нашу любовь».

В этой записи очень важна формулировка «заражать», так как главной
целью искусства Толстой полагал именно «заражать» читателя своими
мыслями, настроением, духовным строем. И если Горькому удалось
«заразить» читателя любовью к босякам, следовательно, он выполнил,
согласно Толстому, важную задачу.

А вот с позиции художественной органичности Толстой бывал к Горькому
беспощаден. Разумеется, начинающего драматурга Горького не мог
не задеть «скучный» вопрос, как бы случайно брошенный великим
старцем: «Зачем вы пишете это?» Но едва ли он знал, какие пометки
оставил Толстой на полях горьковских «Очерков и рассказов». Часть
горьковских книг, подаренных Толстому хранятся в яснополянском
музее. Читать маргиналии на них Толстого – испытание не для слабонервных.
Вот старческим, расслабленным почерком, карандашом он пишет на
полях рассказа «Супруги Орловы»: «Какая фальшь!» Ниже: «Фальшь
ужасная!» Еще ниже: «Отвратительно!» А вот мнение Толстого о рассказе
«Варенька Олесова», высказанное в двух словах, одно из которых
повторено им дважды: «Гадко» и «Очень гадко». И только рассказу
«Озорник» (милейшему, однако наиболее как бы «нейтральному» в
ряду более ярких горьковских вещей) великий Лев поставил «4»,
написав в конце текста рассказа: «Хорошо всё».

В вопросе об отношении Толстого к молодому Горькому часто уклонялись
от важного момента: слишком ранней и слишком преувеличенной славе
Горького и ревности к этому Толстого.

«Две вещи погубили писателя Максима Горького: успех и наивный,
непродуманный социализм», - писал в статье с выразительным названием
«Конец Горького» Дмитрий Философов.

К «наивному, непродуманному социализму» мы еще вернемся. А пока
посмотрим: какое влияние оказала на формирование личности М. Горького
внезапно обрушившаяся на мало кому известного 30-летнего провинциального
писателя российская, а потом - и мировая слава.

По воспоминаниям вождя символистов Валерия Брюсова известный и
плодовитый беллетрист Петр Боборыкин возмущался после сенсационного
успеха постановки «На дне» в МХТ: « - Всего пять лет пишет! Я
вот сорок лет пишу, 60 томов написал, а мне таких оваций не было!»

В самом деле было на что обидеться. В славе молодого Горького
действительно было что-то ненормальное, сверхъестественное. Его
фотографии продавались как сейчас продаются фотографии «кинозвезд».
В губернских и уездных городах появились «двойники» Максима Горького.
Они носили, как он, сапоги, с заправленными в них штанами, украинские
расшитые рубахи, наборные кавказские пояски, отращивали себе усы
и длинные волосы a la Горький и выдавали себя за настоящего Горького,
давали концерты с чтением его произведений и т. д. Простонародная
внешность Горького, лицо типического мастерового сыграли с ним
злую шутку.

Несомненно он задумывался над этим и через некоторое время резко
изменил свой «имидж», стал носить дорогие обувь, сорочки, костюмы.
«Зрелый» Горький, каким мы знаем его по фотографиям, это высокий,
сухопарый и необыкновенно изящно, хотя и с некоторой небрежностью
одетый мужчина, явно не стесняющийся фотографов, умеющий артистично
позировать перед ними. Сравните эти фото хотя бы с известным групповым
портретом Горького с Толстым - в Ясной Поляне.

На последнем неуютно чувствующий себя рядом с великим старцем
молодой писатель. Гордое и даже несколько заносчивое лицо не может
скрыть его смущения, «закомплексованности». Он не знает, куда
деть руки. Он жутко напряжен. Толстой рядом с ним похож на старика
деда, впервые выводящего своего внучонка в «свет».

Но уже очень скоро слава внучонка начинает не в шутку раздражать
Толстого. «Настоящий человек из народа», который так понравился
ему вначале своей, с одной стороны, стеснительностью, а с другой
– независимостью резких суждений, - вдруг обернулся кумиром публики,
известность которого затмила несомненно более талантливого Чехова
и стремительно, как воды потопа, поднималась к его, великого Льва,
олимпийской вершине. Но речь не может идти о зависти.

Толстой несомненно почувствовал, что со славой Горького наступает
какая-то новая эра в литературе. Внешне Горький как будто сохранял
преемственность литературных поколений. Горький клялся – и неоднократно
– на верности Короленко. Он, как и Иван Бунин, Леонид Андреев,
Борис Зайцев, Иван Шмелев и другие писатели-реалисты, с глубоким
и каким-то даже интимным пиететом относился к Чехову. Что же касается
Толстого, то для Бунина и Горького это бог, как, впрочем, и для
Чехова. Бунин вспоминал, что каждый раз отправляясь к Толстому
весьма независимый в своих речах и жестах Чехов очень старательно
одевался. «Вы только подумайте, - говорил он, - ведь это он написал:
«Анна чувствовала, как ее глаза светились в темноте»!

Для Горького Толстой, помимо писательской величины, являл собой
еще и величину духовную, воплощая в себе «человека».

«А я, не верующий в Бога, смотрю на него почему-то очень осторожно,
немножко боязливо, смотрю и думаю: «Этот человек – богоподобен!»
Конец его очерка о Толстом.

Но в то же время Толстой одним из первых почувствовал, что Горький
несет с собой какую-то новую мораль – мораль масс.

Это насторожило его, потому что решительно противоречило его философии
личного спасения, через индивидуальное деланье добра, вне лона
соборного православия. С Горьким же приходила какая-то новая,
искаженная «соборность» в образе социализма. Это тем более насторожило
Толстого, что он глубоко понял гордый индивидуализм раннего Горького
и его ницшеанские истоки. Особая вера Толстого все-таки выходила
из христианства и не порывала с ним, какие-бы «еретические» мысли
не высказывал Лев Николаевич Толстой о Божественном происхождении
Иисуса и Непорочном Зачатии, как бы разрушительно не отзывался
он о Таинстве Евхаристии (Причастия) и вообще институте церкви
в целом. Гордыня Толстого, как ни парадоксально звучит, имела
христианские истоки и проистекала из дерзкого желания «исправить»
христианское учение. В этом отношении Толстой был даже ближе к
Ницше, чем Горький. Он искал последней правды и хотел очистить
христианство от наносной лжи. Горький же, как мы показали, искал
уже не правды, но «выхода» из нее.

Поэтому так легко, одним коротким монологом Луки с Пеплом, автор
«На дне» разрушил идею «Бога в себе» Толстого.

Первые дневниковые записи Толстого о Горьком были, в общем и целом,
благожелательны. «Хорошо поговорили», «настоящий человек из народа»,
«показал нам их (босяков – П. Б.) во весь рост, любя
из, заразил нас этой любовью», «рад, что и Горький и Чехов мне
приятны, особенно (внимание! – П. Б.) первый». Но примерно
с середины 1903 года отношения Толстого к Горькому, если судить
по его дневникам, не просто меняется, но меняется резко. И даже
как-то капризно.

«Горький недоразумение», - записывает Толстой 3 сентября 1903
года и раздраженно добавляет: «Немцы знают Горького, не зная Поленца».

Первый недоуменный вопрос, который сразу же возникает: при чем
тут Поленц? Вильгельм фон Поленц (1861-1903), известный немецкий
писатель-натуралист, никак не мог составлять конкуренцию Горькому,
который к 1903 году прославился в Германии пьесой «На дне», пьесой
о русских босяках и о русской ночлежке? 10 января 1903 года в
Берлине состоялась ее премьера в Kleines Theater Макса Рейнгарта
под названием «Ночлежка». Пьеса была поставлена известным режиссером
Рихардом Валлентином, исполнившим роль Сатина. В роли Луки выступил
сам Рейнгарт. Успех немецкой версии «На дне» был настолько ошеломительным,
что она затем выдержала 300 (!) спектаклей подряд, а весной 1905
года уже отмечалось 500-е представление «На дне» в Берлине. Это
был беспрецедентный случай.

Разумеется, глупо и смешно подозревать Льва Толстого в зависти,
но, думается, известный момент художнической ревности в этой записи
присутствовал. Неслучайно, называя Горького «недоразумением»,
он вспоминает о немцах. Ошеломительный успех пьесы «На дне» не
только в России, но и в Германии уже дошел до его слуха. Толстой
слушал «На дне» еще в рукописи в исполнении самого Горького в
Крыму, и уже тогда пьеса показалась ему странной, непонятно для
чего написанной. Одно дело изображать босяков «во весь рост»,
чтобы привлечь сострадательный взгляд пресыщенной интеллектуальной
публики, напомнить ей о том, что в этом мире огромное количество
людей страдают. Это была главная задача всей русской литературы
ХIХ века, и сам Толстой ее неукоснительно придерживался.

Но в «На дне» он увидел не сострадание к падшим, а манифест новой
этики, которая как раз и отрицала это самое сострадание, как «карету
прошлого», в которой «далеко не уедешь».

Если бы пьеса не имела такого успеха, Толстой просто посчитал
бы что молодой писатель сделал неверный творческий выбор да и
только. Он ведь и до этого упрекал Горького за то, что его мужики
говорят «слишком умно», что многое в его прозе преувеличено и
ненатурально.