Онтологические прогулки

Жак Деррида умер в ночь с 8-го на 9-е октября от последствий рака
поджелудочной железы.

Я узнал об этом спустя несколько дней в российской сети из случайной
статьи, автор которой кратко упомянул об этом. Само это
событие в российских СМИ прошло по умолчанию, и на rambler.ru я
нашел в этой связи только несколько коротких сообщений.

На yahoo.fr их было, естественно, значительно больше, в частности,
там был приведен текст последнего интервью Жака Дерриды,
которое он дал обозревателю французской газеты “Le Monde” 18
августа с.г., за полтора месяца до своей смерти, о приближении
которой он, по-видимому, знал.

Об этом можно судить по первой фразе, которую он произнес в интервью:

«Нужно признать, что я серьезно болен, это правда, и в данное время
прохожу ужасающий курс лечения.»

В середине интервью, отвечая на вопрос журналиста, почему он
рассматривает себя, хотя и иронически, как «последнего защитника и
иллюстратора французского языка», Жак Деррида рассказывает
свою биографию, которую я привожу ниже в прямом переводе с
французского.

«Случайные обстоятельства сделали из меня французского еврея Алжира,
принадлежащего поколению, рожденному до «войны за
независимость»: это значительное своеобразие для еврея, даже для
алжирского. Я принимал участие в экстраординарной трансформации
иудаизма во французском Алжире: мои прадедушки и прабабушки
были еще очень близки к арабам по своему языку, обычаям и
т.п.

После декрета Кремье (Cremieux) (1870), в конце 19-го века следующее
поколение моих предков обуржуазилось: несмотря на то, что
они бракосочетались из-за погромов, почти подпольно, в
подсобных помещениях мэрии города Алжира (дело Дрейфуса в полном
разгаре), моя бабушка уже воспитывала своих дочерей как
парижских буржуазок (хорошие манеры парижского 16-го квартала,
уроки музыки,…).

Потом пришло поколение моих родителей: мало интеллигентных, в
основном, коммерсантов, скромных или более того, некоторые из
которых уже эксплуатировали колониальную ситуацию, выставляя
себя как эксклюзивных представителей известных марок
метрополии: в небольшом бюро в десять квадратных метров и без
секретарши можно было представлять в Северной Африке все «Мыло
Марселя» - я немного упрощаю.

Потом было мое поколение (большинство интеллектуалов: либеральные
профессии, преподавание, медицина, право и т.п.). Почти все
они к 1962 году перебрались во Францию. Я это сделал раньше
(1949). Именно начиная с меня, я слегка преувеличиваю,
начались «смешанные» браки. Это носило почти трагический характер,
было революционным, редким и рискованным.

И в силу того, что я люблю жизнь вообще и мою жизнь, то я люблю все,
что меня сформировало, частью чего является язык, этот
французский язык, который является единственным языком, который
меня научили культивировать, а также единственным языком, за
который, я могу себе это сказать, я являюсь, в какой-то
мере, ответственным».

В ходе интервью затрагивались различные стороны жизни и деятельности
Жака Дерриды, но центральной темой, которая началась с
вопроса журналиста относительно значения одной фразы из книги
Жака Дерриды «Призраки Маркса» (1993), была, на мой взгляд,
смерть. Эта фраза была:

«Кто-то, Вы или я, выходит и говорит: я хотел бы научиться жить, в
конце концов.»

Жак Деррида отвечает:

«Ну, хорошо, чтобы прямо ответить на Ваш вопрос, я говорю: нет, я
так и не научился жить. Ну совсем не научился ! Научиться жить
должно было бы означать научиться умирать, отдавать в этом
себе отчет, принять абсолютную смертность (без всякого
спасения, ни воскресения, ни искупления) – ни для себя, ни для
другого.

Начиная с Платона, это старое философское предписание:
философствовать – это учиться умирать. Я верю в эту истину, не следуя ей.
Все менее и менее. Я не научился принимать смерть.»

В своих дальнейших рассуждениях Жак Деррида постоянно возвращается к
теме смерти, рассматривая ее с различных сторон и в
различных ракурсах.

Несколько фрагментов могут дать, в какой-то мере, представление об
этом кружении вокруг, приближении и удалении, скольжении
вдоль смерти.

Жак Деррида говорит, что все живущие существа, человеческие или нет,
являются выживающими с отсрочкой (des survivants en
sursis).

Смысл выживания не сводится к и не выводится из жизни или смерти.
Оно, выживание, является исходным, структурным. Жизнь - это
выживание.

Он вспоминает, что Вальтер Беньямин различал два смысла в слове
«выживание», с одной стороны, выжить как пережить, как книга
переживает своего автора или как ребенок переживает своих
родителей, а с другой стороны, выживание как продолжение жизни.

При написании текстов автор не знает, к кому они обращены и как они
будут прочитываться.

Тексты после написания обретают свое самостоятельное существование и
действуют как машины, в лучшем случае, как марионетки
(«Бумажная машина», 2001).

После публикации, хотя к этому никто меня не принуждает, «моей»
книги, говорит Жак Деррида, я становлюсь существом «возникающим
и исчезающим, как тот необучаемый призрак, который никогда
не научится жить».

«След, который я оставляю, значит для меня, одновременно, и мою
смерть, которая наступит или уже наступила, а также надежду,
что, он, след, меня переживет.

Это не является претензией на бессмертие, это носит структурный характер.

Я оставляю здесь кусок бумаги, я ухожу, я умираю: невозможно выйти
из этой структуры, которая является постоянной формой моей
жизни.

Каждый раз, когда я оставляю что-то, я проживаю свою смерть в письме.»

Кто будет получателем текстов, кто станет их «наследником» и как
долго будет длиться это наследование ? - спрашивает себя Жак
Деррида.

Если ранее тексты, в зависимости от их качеств, могли наследоваться
в течение одного, двух, а в случае Платона и двадцати пяти
веков, то во времена скоростной техно-культуры, износ и
разрушение процесса архивирования текстов меняют структуру и
темпоральность наследования непредсказуемым образом.

«В моем возрасте я готов к самым противоречивым гипотезам на этот
счет: у меня двойное ощущение, прошу Вас поверить мне в этом,
что, с одной стороны, и я должен сказать это с улыбкой и без
должной скромности, меня еще и не начинали читать, хотя и
имеется, конечно, уже много хороших читателей (несколько
десятков во всем мире, может быть), но по существу, только позже
этот процесс имеет шанс начаться; но и также, с другой
стороны, что спустя пятнадцать дней или месяц после моей смерти
ничего не останется. Кроме того, что официально хранится в
библиотеках.

Клянусь Вам, я одновременно и искренне верю в обе эти гипотезы.»

Обсуждая точку зрения Жака Дерриды на современную Европу, журналист
подчеркивает противоречивый характер его суждений по этому
вопросу.

Жак Деррида отвечает:

«Я нахожусь в состоянии войны с самим собой, это правда, и Вы не
можете знать до какой степени это превосходит все то, что Вы
можете себе представить.

Я говорю противоречивые вещи, которые, скажем, находятся в реальном
напряжении и которые меня формируют, заставляют жить и
заставят умереть.

Эта война, которая иногда видится мне как ужасная и изнуряющая, но в
то же время я знаю, что это жизнь. Я обрету мир только в
вечном покое.

Следовательно, я не могу сказать, что я принимаю эту
противоречивость, но я знаю также, что она позволяет мне жить и ставит
передо мной вопрос, именно тот, который Вы упомянули «как
научиться жить ?».

В конце интервью журналист отмечает, что в своих двух недавно
опубликованных книгах («Каждый случай уникален, конец мира» и
«Тараны (Beliers). Прерванный диалог. Между двумя
бесконечностями, поэма» 2003) Жак Деррида возвращается к теме спасения,
невозможного траура, выживания, и задает ему последний вопрос:

« Если философия может быть определена как «озабоченное
предвосхищение смерти» (l’anticipation soucieuse de la mort) («Предать
смерти», 1999), то можно ли рассматривать «деконструкцию» как
нескончаемую этику выживающего ?»

Заключительное слово Жака Дерриды по этому поводу:

«Все, что я говорю – начиная с моей книги «По меньшей мере» (Pas au
moins, 1986) – о выживании как об осложнении (complication)
оппозиции жизнь-смерть, проистекает у меня от безусловного
утверждения жизни.

Выживание – это жизнь после жизни, это больше, чем жизнь, и мой
дискурс не смертоносен, а наоборот, это заявление живого,
который предпочитает жить и, следовательно, переживать смерть, так
как выживание – это не только то, что остается, а это и
жизнь в своей наибольшей интенсивности.

Я никогда не бывал так одержим необходимостью умереть, как в моменты
счастья и радости. Радоваться и оплакивать смерть, которая
меня преследует, для меня составляет одно и то же.

Когда я вспоминаю свою жизнь, то у меня возникает желание думать,
что у меня был этот шанс любить даже наиболее несчастливые
моменты моей жизни и благославлять их. Почти, все из них, за
редким исключением.

Когда же я вспоминаю счастливые моменты, я их тоже благославляю,
конечно, но в то же время они меня подвигают к мысли о смерти,
к самой смерти, потому что, это уже прошло, кончено…»