Жизнь как есть

«У тебя есть дача?». Нет, у меня нет дачи. У меня есть деревня.
Деревня под названием Дворики, от чего, как мне кажется, я уже
имею право требовать себе столбовое дворянство. Дом,
в который мои родители вместе со мной вошли больше тридцати лет
назад, представлял сплошную руину, посреди которой, словно обломки
кораблекрушения, крушения старого крестьянского уклада, оставались
неповреждёнными только несколько деталей: всего одна, гигантской
ширины, суковатая половица; толстенная потолочная балка под названием
«матица», с огромадной величины железным крюком, на котором, сменяя
одна другую, наверняка висело несколько поколений лубяных люлек;
безобразно погнутый кусок от иконной ризы и, самое для меня трогательное,
листок отрывного календаря за 1811-й год, когда крестьянская Россия
ещё и слыхом не слыхивала про «Наплюйона». Мы тогда долго смотрели
на эти руины, однако вскоре и половица, и матица вписались в новый
интерьер собранной из подручных материалов избы, кусок от ризы
был разогнут, подреставрирован и занял своё место в божнице, а
календарный листок помещён под стекло, став своего рода охранной
грамотой нашего нового старого дома.

И с тех пор у меня год от года всё крепло и крепло возникшее в
отрочестве ощущение: это — моя страна; это — моя земля; это —
моя деревня; это — моя любовь. За истекшие тридцать лет изменились
люди и даже пейзажи. Хитроватые старики-матершинники и сердобольные
бабушки с лицами, похожими на печёное яблоко, переселились в мир
иной. Деревенский выгон был отведён под строительство дачных участков.
Достоверные рассказы о том, как белые грибы собирали в рогожные
мешки из-под картошки, стали восприниматься как фантастические
легенды. Изменилось практически всё — и практически всё осталось,
потому что, несмотря на свою видимую деградацию, деревня всё равно
сохраняет это свойство — свойство русскости, которое Бог весть
куда исчезает (и, казалось бы, навсегда), но потом, уже почти
угаснув, неизвестно откуда снова берётся. В русскости нет ничего
мистического, потому что она до неприличия проста и в высшей степени
функциональна. Нефункционален окружающий мир, мир дачников, которые
целую неделю неизвестно на кой маются в своих офисах, в городе,
потом приезжают сюда по выходным жарить шашлыки, но даже и это
почему-то не доставляет им удовольствия, и они возвращаются по
месту постоянной прописки всё с теми же тусклыми и скучными лицами,
с какими они сюда и приехали. Всё, что я делаю здесь, — ношу воду,
топлю печь, пилю дрова — функционально до неприличия, и я даже
не знаю, работаю ли я при этом или отдыхаю. Здесь я заражаюсь
прародительским здоровым скопидомством, которое выражает себя
в этой вот молодечески-скептической усмешечке: «Ну да...»

«Папа, продают машину дров за две тыщи, на зиму хватит за глаза
и за уши. Давай куплю, чего мучиться-то!» — «Ну да, здоровая баба,
сама перепилишь; давай, без разговоров — пилу в зубы, да на задний
двор». — «Ёксель-моксель, — говорю я про себя, чирикая пилой по
двадцать пятому осиновому стволу. — Для чего я деньги-то зарабатывала?
Чего горбатиться? За что боролись?» Правда, потом, недели полторы
спустя, оглядев хозяйским оком потомственной куркулихи ровные
ряды дровишек, подпирающих сарай со всех четырёх сторон и даже
громоздящихся на крышу, я с удовольствием потираю руки и, забыв
о ноющих плечах и несгибающейся пояснице, повторяю про себя всё
то же сакральное: «Ну да...» — Ну да, стоило ли бросать на ветер
целые две тыщи, если есть свои руки-ноги: «деньжищи-то колоссальные».

«Папа, давай купим насос: ну сколько можно вёдрами на поливку
воду таскать». — «Ну да, здоровая баба, сама переносишь; давай,
без разговоров — вёдра в зубы, да на пруд». — «Ёксель-моксель,
— говорю я про себе, выливая в бездонную бочку неизвестно-какое-по-счёту
ведро. — Для чего я деньги-то зарабатывала? Чего горбатиться?
За что боролись?» Правда, потом, недели полторы спустя, оглядев
хозяйским оком потомственной куркулихи стройный лес картофельных
кустов, я с удовольствием потираю руки и, забыв о ноющих плечах
и несгибающейся пояснице, повторяю про себя всё то же сакральное:
«Ну да...» — Ну да... Обходились же без насоса и раньше — и дальше
обойдёмся.

«И дальше обойдёмся» — это для меня вообще как девиз, как лозунг
жизни — жизни вообще и русской жизни в частности. «И дальше обойдёмся»
— повторяю я про себя, когда возвращаюсь в Москву на электричке
и смотрю в окно, за которым, на всём стокилометровом участке дороги,
нет ни одного такого дерева или забора, каковые не были изучены
детально, не намозолили бы глаза. «Почему ты не купишь себе новую
мебель?» — «Раньше обходились и дальше обойдёмся» — «Почему ты
не защитишь диссертацию?» — «Раньше обходились и дальше обойдёмся».
— «А почему бы России не вступить в НАТО?» — «Раньше обходились
и дальше обойдёмся». Понимаете, да? — Всё — в одну кучу, но всё
это железно, безапелляционно, на автопилоте. Генетическая память,
тысячелетняя крестьянская память.

Русская деревня, в каком бы виде она ни существовала, — это воля.
Понимаете, именно воля, а не вольница, не гуляй-поле. Русская
деревня — это труд, тягостный, монотонный, бессмысленный и неблагодарный,
уничтожаемый дождём, градом, засухами и заморозками. Но труд этот,
как ни странно, отнюдь не рабский, потому что тот, кто ещё вчера
чувствовал себя кормильцем и тягловой лошадью в человеческом обличье,
сегодня вдруг ложится на печь или садится на завалинку и, несмотря
на все уговоры хлопотливой хозяйки, только смолит самокрутки да
тренькает на балалайке. «Ну давай, вставай, родимый! Робятёнки
плачут, хлебушка просят». — «Не желаю». «Не ндравится». «Да пропадите
вы пропадом». — «А как же дети, кормилец: перемрут ведь как мухи…»
— «Мужик что вошь, новый народится». Вот и я так живу в вашем
мире: не хочу я с ним входить в лишние отношения. Не желаю. Не
ндравится.

Я люблю валенки с калошами, люблю ватники и ежовые рукавицы, колючками
кверху. «Женщина, этот дом продаётся?» — «Нет». — «А всё-таки?
Мы предложим хорошую цену». — «Нет. Нет такой цены». — «Да вы
подумайте получше, мы не обидим». Третьим ответом на третий вопрос
является удар лома, который раскалывает лёд обледенелой дорожки
вместе с находящимся под ним камнем. «Поехали отсюда, Колян —
она шальная, не ровён час…» Ну и правильно. Не желаю. Не ндравится.
«Раньше обходились и дальше обойдёмся».

…Ночью, выйдя из жарко натопленной избы и накинув ватник прямо
поверх ночной рубашки, я долго сижу на крыльце и смотрю вдаль,
на лес, которого, впрочем, совершенно не видно, что, однако, всё
равно мне не мешает на него смотреть — пристально и радостно.
Откуда-то из-за угла выходит кошка Буся, садится мне на колени
и, старательно подгибая когти, в порыве нечеловеческой нежности
проводит мне лапой по физиономии. Кошке уже больше пятнадцати
лет, она стара и слепа, но по-прежнему беременна. Я смотрю на
неё и говорю: «Ну и ну, старушка, пора бы тебе и о душе подумать,
а ты всё туда же». — «Всюду жизнь, милая», — отвечает мне она
своим «мяу», больше похожим на «мама».

…А в общем и целом, да: это — моя страна; это — моя земля; это
— моя деревня; это — моя любовь.

И я не уйду отсюда.

Пусть уходят другие.

Раньше обходились и дальше обойдёмся.