Жизнь как есть

Обсуждая вчера вечером достоинства любопытного портрета Ленина кисти
Петрова-Водкина, как-то по ассоциации, коль скоро речь
зашла о молодых революционерах, вспомнила я и свои юные годы, и
то, какое впечатление производили на меня тогда молодые
диссиденты-энтузиасты, эволюция которых бывала по большей части
столь поучительной, что эту тему не грех было бы затронуть
ещё раз – но теперь уже для более широкого круга читателей.

Так вот, где-то году этак в 1976-м (экая седая старина, прямо
скажем!), когда я заканчивала школу, в наш класс пришёл молодой
человек по имени Марик. Познакомившись со всеми нами, Марик
брезгливо дёрнул губой и сказал: «Ну, у вас тут не класс, а
болото – никакой жизни, никакого общественного сознания». Да и
правда, какая, с его точки зрения, у нас тут могла быть
жизнь: все мы дружно ходили в Малый театр, в Третьяковскую
галерею, писали сочинения о подвиге Зои Космодемьянской... Ну вы
же понимаете: тоска! Нафталин! Серость! «Совок»! И вот
тогда-то благодетельный Марик открыл перед нами новые горизонты.
Только мы собрались было пойти на оперу Глинки «Иван
Сусанин», как Марик сказал: «Ну, уж нет! Кто теперь, в наше время,
это старьё слушает?!» – разорвал билеты (по-моему, в
музыкальный театр имени Станиславского) и повёл нас на концерт
Окуджавы. На концерте прославленного исполнителя мне было
тоскливо, поскольку ничего интересного в этом жалком и безголосом
плюгавом мужичонке плебейски-бомжеватого вида я не
находила. А в его песнях, тексты которых были похожи на плохие
подстрочные переводы с иностранного, – тем более. Однако же сам
Марик был радостно возбуждён: глаза его сверкали, прядь его
иссиня-чёрных волос прилипла к вспотевшему от восторга лбу...
«Вот это да, правда?» – обратился он ко мне, пока бард
перестраивал свою гитару с «виноградной косточки» на «комиссаров
в пыльных шлемах». «Да...» – нерешительно протянула я, с
тоской вспоминая весёлый и торжественный инструментальный
грохот, сопровождающий с детства любимое «Славься, славься,
русский народ». Но билеты на «Ивана Сусанина» были, как
известно, разорваны бестрепетной рукой Марика.

Вторая атака была предпринята Мариком на наши живописные вкусы.
«Народ, вы куда?» – спросил он, когда мы стройными рядами
отправились было в Третьяковскую галерею. Узнав, куда мы держим
путь, Марик закатился гулким истерическим смехом, в котором
слышалось нечто байроническое. «О, я вас сейчас в такое место
поведу!» – заговорщицким тоном сообщил он нам и повёз нас на
метро до станции «Краснопресненская». Выйдя из подземки, мы
долго блуждали по каким-то переулкам, потом в торжественном
молчании долго стояли в длиннющей очереди перед невзрачным
домом... Короче, всё это называлось «Московский комитет
художников-графиков». Ну, сами-то картины, выставленные там, я
помню смутно: это было какое-то тошнотворное, кричащих
цветов, месиво из расчленённых женских тел, бетонных конструкций и
жутковатых всевидящих глаз в треугольниках – некое
страшноватое коллективное творение бригады наширявшихся маляров. Но
Марик, как всегда, был возбуждён: глаза его сверкали, прядь
его иссиня-чёрных волос прилипла к вспотевшему от восторга
лбу... «Вот это да, правда?» – обратился он ко мне, пока мы
благоговейно ожидали, когда нашему взору наконец предстанет
очередное полотно, загороженное плотной спиной какого-то
обсыпанного перхотью длинноволосого мастера. «Да...» –
нерешительно протянула я, с тоской вспоминая картины «Московский
дворик» и «Грачи прилетели». Правда, на сей раз тень сожаления,
пробежавшая по моему румяному, в те годы, лицу, была,
видимо, настолько очевидной, что Марик, по обыкновению, брезгливо
дёрнул губой и сказал: «Ну, ты ещё скажи, что тебе картина
«Три богатыря» нравится». Я этого, правда, тогда не сказала –
постеснялась. Но «Три богатыря» мне действительно
нравились. Однако подобное заявление в обществе Марика могло бы
прозвучать для меня приговором. Ну вы же понимаете: кто такой
Марик – и кто такие мы, комсомольцы, быдло!

Да, и вот тут-то мне придётся сказать самое главное: Марик не был
комсомольцем. Не был и не хотел им быть. «Имею право!» – гордо
говорил он. Марик, конечно, имел право – но за него
почему-то отдувалась безропотная Люся Комарова, комсорг: по-моему,
её даже в ЦК ВЛКСМ по делу Марика вызывали. (Впоследствии
выяснилось, что Люсе написали какую-то очень плохую
характеристику и она, несмотря на серебряную медаль, поступила в
институт только с третьего раза, меж тем как Марик, вступив в
ряды молодёжной ленинской организации каким-то почти приватным
образом, без шума и пыли, поступил в престижный медицинский
институт сразу же – и это несмотря на то, что его познания в
области химии ограничивались поговоркой «Сапоги мои того –
пропускают аш-два-о».)

...Прошло почти четверть века. Мы, бывшие одноклассники, в конце
концов встретились – и почти в полном составе. Встретились мы
дома у Марика. Его «дом» представлял собой целый этаж
роскошного дома на Пятницкой. В бывшей коммунальной квартире,
перепланированной и отделанной, было около пятнадцати комнат –
Марик и сам не знал, сколько именно. Зато число своих детей он
знал точно: их у него было десять – начиная от грудастой
девицы с глазами-маслинами и кончая трёхмесячным младенцем
неопределённого пола. «Дети» – это было теперь его кредо. «Мы
должны спасти наш народ от депопуляции», – внушительно сказал
он, с вожделением рассматривая крепкий малосольный огурчик,
воздетый им на вилку. «Какой народ, Марик?» – осторожно
спросила я, но Марик вместо ответа только брезгливо дёрнул
губой. Теперь у него была своя вера: и жена Вера и просто –
Вера. Православная, естественно. Марик по-прежнему был радикален
во всём и потому, крестившись в Православной Церкви, сразу
же после крещения облачился в чёрную косоворотку,
непроницаемые порты едва ли не из козловой кожи и высокие блестящие
сапоги. С аппетитом выпивая и закусывая, Марик с большим
энтузиазмом нахваливал нам РНЕ и клеймил «инородцев». В
продолжение его исполненной воодушевления патриотической речи
несколько раз раздавалась телефонная трель. Жена Вера в надвинутом
на самые брови платке и в длинной юбке покорно семенила к
супругу, подавала ему трубку... Марик рассеянно слушал,
брезгливо дёргал губой, утомлённо говорил: «Двести» – потом лениво
добавлял: «Ваши проблемы» – и снова возвращался к
душеспасительному разговору о Вере. «А чего – двести?» – спросила я
Марика после очередного его стереотипного ответа неизвестному
собеседнику. «Ну не рублей же!» – возмущённо ответил Марик,
иронически рассмеялся и снова вернулся к вопросу о Вере.
Православной Вере, вы же понимаете. (Впоследствии выяснилось,
что двести баксов он брал за пятиминутную консультацию,
которую он давал исключительно православным и стойким в вере
женщинам – в качестве «православного акушера-гинеколога».)

Такая вот, друзья, поучительная история. Когда я вкратце рассказала
её Питириму Карповичу, человеку высокого призвания и
непростой судьбы, ответил мне на неё немецкой фразой «Von links
unten nach rechts oben», что означает: «Из левых низов – в
правые верхи». И эта фраза мне очень понравилась.

Так что, как видите, она даже и сюда, в заголовок, попала.