Онтологические прогулки

В чём разница традиционных (подчеркну – традиционных) менталитетов
Центральной Азии и, соответственно, России? Можно, конечно,
много разных ракурсов такого сравнения выбирать, и каждый из
них будет служить выражением какой-то одной части
исторической правды, однако в данном, интересующем меня, случае
граница менталитетов проходит вот по этому вот водоразделу –
человек и животное. Потому что – что такое Россия? Россия – это,
если говорить сугубо об образах, лошадь, тогда как
Центральная Азия – это конь и ишак. И в этом она для меня, как ни
парадоксально, очень близка, волнующе близка обожаемой мною
Испании, потому что Испания – это примерно то же самое, то есть
конь и мул. Потому что лошадей в Испании нет. Caballo – это
только конь, и никак иначе.

Чем отличается конь от лошади, а лошадь от коня? И-эх, это же так
очевидно: конь – это верховое животное, лошадь – тягловое. Ну
да, в былинные времена и у нас на Руси это, конечно, тоже
было – конь-огонь, пламень из ноздрей, чуткое ухо дрожит в
каждой жилке... Но, в общем, если вдуматься, это отнюдь не наше
местное ноу-хау, а именно что наследие Орды, Великой Степи.
Строго говоря, русский воин всегда мечтал стать пехотинцем
и, когда нужда в конном бое отпала, он с удовольствием сошёл
на землю, так что краткий ренессанс русской конницы и
самого по себе образа конногвардейства в эпоху Семёна Михайловича
был, если вдуматься, скорее «воспоминанием о будущем» или,
наоборот, прикосновением к тем глубинным пластам нашего
сознания, о которых мы давно уже и забыли. Так что, в общем и
целом, Россия не знала, что это такое – боевой конь и что это
значит – слиться с ним к экстазе (во всех, даже самых
неожиданных, смыслах этого понятия). Ну и потому, соответственно,
русская верховая езда – это, в сущности, забава – или для
мальчишек, гоняющих неосёдланных лошадей в ночное, или для
бар, «интеллигентов» и, строго говоря, бездельников: мужик и
баба, работая в поле и на минуту распрямившись, наверняка
смотрели на «прекрасных амазонок» и верховых господ онегинского
типа как на дармоедов, от нехрен делать топчущих посевы,
насаженные чужими, трудовыми, руками.

Относиться к лошади как к коню могли себе позволить в России только
поэты – такие поэты, например, как Есенин – милостью Божьей.
Ну да, «на розовом коне», вот именно. Или там, например,
знаменитая гоголевская тройка – образ того самого полёта,
который можно только прозреть, но никак невозможно почувствовать
в самой по себе лапотно-избяной нашей повседневности. Для
России никогда не существовало образа гордого коня, яростно
несущегося не пойми куда, потому что смиренная крестьянская
лошадка всегда ехала куда полагается – от кума к куме, из
деревни на ярмарку, из леса в деревню... Ну, разве что
«ухарь-купец, удалой молодец» мог, заради лихачества, пустить свою
тройку галопом под откос, чтобы от восторга и ужаса ухнули и
ахнули бабы и девки. А так... нет: Русь – это равнина и,
даже и с «дремучими лесами», – всё равно, как ни крути, степь,
так что тягловая лошадь, а особенно если она годами ходит
всё по одному и тому же маршруту, – это, по своей психологии,
всё тот же ишак, в общем-то: спокойно можно положить поводья
на куль с мукой, а потом, положив свою буйну голову на
другой куль с мукой, погрузиться в сладкий сон, потому что
лошадь не дура, сама придёт куда знает.

А вот в Центральной Азии этого нет. Там всё чётко разграничено:
тягловое животное – только ишак (потому что если на нём и можно,
конечно, поехать верхом, то верховой на ишаке – это человек
совсем другой возрастной и социальной категории, совсем
другого имущественного ценза -бедняк, старик, крестьянин), а
вот конь... это конь. Конь – это сила. Во всех смыслах этого
слова. Во-первых, человек на коне как бы вырастает – и
вырастает практически реально: взгляд на землю с высоты пешехода –
это совсем не то, что взгляд на землю с высоты верхового.
Совсем другая оптика и, соответственно, совсем другое
мировоззрение – исполненное достоинства. Во-вторых, у верхового, у
всадника, естественным образом распрямляется спина: всадник,
в отличие от пешего, просто не может чувствовать себя рабом
в силу своей конституции и, фактически, физиологии.
В-третьих, человек на коне – это практически новое, особое
существо, кентавр: когда ноги приучатся обхватывать конские бока и,
с природной естественностью, их, так сказать, облегать, то
ходить, после этого, по земле пешком кажется уже как-то...
кисло, что ли. И, в общем, оскорбительно: человек, которого, в
силу тех или иных причин, ссадили с коня, чувствует себя...
как бы это сказать... обесчещенным.

Вот именно! И как раз поэтому именно в Центральной Азии понимаешь,
отчего это в старые добрые времена можно было отдать
«полцарства за коня». Не только потому, что хороший конь – это
мерило богатства, успеха, власти. Это всё важно, но, конечно,
вторично. Главное – что человек на коне – это, так сказать,
«человек достойный» и в полном смысле слова homo erectus (в том
числе, разумеется, и в сексуальном), тогда как пешеход,
человек без коня, – это, если можно так выразиться,
недочеловек, человек недоделанный и не достигший высшей стадии своего
развития – стадии кентавра.

Ну, и, наконец, последний аспект этой темы, который можно было бы
озаглавить так: «Конь и имперское строительство». Например,
Российская империя – это, конечно, великая вещь, но в отличие
от империи, например, Тимуридов, она именно что строилась –
так сказать, тесалась топором «в буднях великих строек». А
если Российская империя и расширялась – то расширялась она
именно естественным путём, путём экспансии: росло, так
сказать, её тело, росло как квашня, по ходу истории перетекая и
переваливаясь за изначальные границы. Потому что как оно было?
– Нужен был Урал – абсорбировали Урал, нужна была Сибирь –
абсорбировали Сибирь. И в самом деле: зачем завоёвывать, если
можно просто так – взять, приехать и вбить полосатый столб:
«Здесь находится Российская империя»? И бескровно, в
общем-то. Почему? Да потому что под ногами – глина. С одной
стороны, она, конечно, тормозит движение, но, с другой стороны,
она же и податлива, пластична: как говорится, «трюх-трюх,
помаленечку» едем на восток, едем и едем на своих смиренных
лошадках, едем незнамо куда... И вот, слава тебе Господи,
доехали... и что? Мать честная, да это ж Тихий океан,
ёлки-моталки! Вот ведь оно как вышло, кто бы мог подумать...

И вот совсем, совсем другое дело – это логика экспансии
центрально-азиатской империи и, в частности, образцовой, эталонной
империи обожаемого мною Амира Те(и)мура, Тамерлана. Потому что
логика строительства такой империи – это не логика
естественной экспансии и даже не логика самого по себе завоевания. Это
– логика ритма, ритма сотен и тысяч конских копыт,
высекающих искры из тянь-шаньских камней. Логика империи Тимуридов –
это очень простая логика: невозможно усидеть на месте. Более
того: невозможно устоять на месте, потому что конь без
движения просто погибает. И для коня это благо, это жизнь –
чувствовать под копытами горные камни, которые резонируют,
соскальзывают в пропасть, оказывают сопротивление, но, как ни
парадоксально, зовут, властно зовут к дальнейшему движению. И
тут главное в том, чтобы кто-то один, самый смелый, выехал в
поход первым. Если сопротивление камня, ветра, неизвестности
и опасности преодолеет он, только он один, то потом...
потом всё будет уже легко: воодушевляемые друг другом, заводящие
друг друга, естественно поддерживающие друг друга в этом
совместном движении фактически в никуда, они, как ни
парадоксально, сами выедут куда надо: сама логика движения, сама
животная интуиция коня, не сравнимая ни с каким полководческим
расчётом, выведет, вывезет в ту или иную точку пластичной и
практически безбрежной империи без границ – такой органичной,
что по ней уже нет надобности расставлять межевые,
таможенные, пограничные столбы, потому что плюс-минус десять, сто,
тысячу и даже миллион квадратных километров – это, в
сущности, такие пустяки в тех поистине галактических масштабах,
какой была империя Тимуридов!

Потому что вся она была именно такой – одним сплошным
безостановочным движением конницы – то несущейся по долине, то осторожно,
но бесстрашно ступающей по горным перевалам. Потому что
главное состояло именно в этом – не прекращать движение.

Да и как его, в сущности, прекратить, если всё это заводит и
зажигает – всё нарастающий и всё явственнее звучащий в унисон топот
сотен и тысяч конских копыт по горному бездорожью?