Искусство

Как хотите, а мне всё-таки чем-то нравится мыльный сериал о Есенине.
С одной стороны, туфта, конечно, полная, но, с другой стороны,
акценты расставлены верно – во всяком случае настолько, чтобы
донести до сознания обывателя несколько существенных мыслей. То,
что Есенин был убит, этот стародавний секрет Полишинеля, становится,
в сухом остатке, фактом уже совершенно несекретным. Например,
для меня это стало очевидным давным-давно, и окончательно убедили
меня в этом не догадки из области криминалистики и судебной медицины,
а сам факт того, что «Англетер» был поспешно и секретно, «без
шума и пыли» снесён в горбачёвские времена – через несколько лет
после сноса дома Ипатьева. Всё логично: самые опасные свидетели
ритуального убийства – стены дома, его облик. Нет дома – нет человека,
можно сказать.

А теперь по сути фильма. Безруков-младший, играющий главную роль,
– конечно, клинический дурак: папа сочинил для него роль первого
диссидента в обличии золотоволосого Ивана-дурака, и бывший герой
«Бригады» в неё органично вписался. Правда, и в самом деле органично
– и за это его нельзя не похвалить. Вообще-то талант у Сергея
Безрукова – цыплячий, но вот поди ж ты, какие чудеса делает с
человеком диета вкупе с занятиями спортом: из малоподвижного,
сыроватого увальня он за несколько лет превратился, в смысле пластичности,
почти в Ивана-царевича и иногда даже выделывает такие антраша,
что впору вспомнить о блистательном Андрее Миронове. Да и белые
нэпмановские костюмчики Безруков носит здорово, опять-таки органично
– так сказать, просто и шикарно. Этим, правда, все его актёрские
достижения и исчерпываются, потому что он играет того, лубочного,
Есенина, которого втайне обожали комсомолки тридцатых, под большим
секретом переписывая в школьные тетради: «...Не расстреливал несчастных
по темницам». Но лубочный Есенин – это, так сказать, икона для
простонародья, потому что за ней скрывается совсем другая, подлинная,
«икона» – та самая поздняя фотография, которая обычно почему-то
никогда не тиражируется, но которая очень уместно показывается
здесь, в этом фильме, в заключении каждой серии. Замечательная
фотография, вглядитесь: в ней нет ничего ни мечтательного, ни,
наоборот, разухабистого. И основное впечатление от лица Есенина
на этой фотографии я бы определила так: трагическая сосредоточенность.
«Я всё знаю. Я знаю, навстречу чему я иду. Хреново мне, братцы.
Хотя... чего там: хули сопли-то размазывать».

И вот до такого – такого! – выражения не подняться никакому Безрукову:
это мог бы сыграть только Александр Михайлов, который, играя в
этом фильме следователя, проживает здесь сразу две трагические
судьбы, фатально устремлённые к гибели, – судьбу Есенина и судьбу
того, кто расследует обстоятельства его гибели. Несмотря на сиротскую
драматургию роли, обожаемый мною Михайлов теперь, много лет спустя,
воспроизводит в ней, но уже со старческой умудрённостью и с ещё
большей сосредоточенностью, то же самое, что он некогда сыграл
в «Змеелове»: «Я не смогу не погибнуть, но должен идти до конца
как можно спокойнее и сосредоточенней, чтобы успеть сделать как
можно больше из того, что мне сделать дОлжно».

Вот именно: пожилой Михайлов сыграл в этом фильме именно то, что
и составляло message судьбы молодого Есенина как таковой – судьбы,
в которой, несмотря на её хаотическую буйность, не было ровным
счётом ничего прихотливого или случайного. Вот как раз к этому
я и веду: Есенин – это главный юродивый нашей литературы – «юродивый»
не в оскорбительно-пренебрежительном, а в высоком, религиозном
смысле этого слова – можно сказать, Василий Блаженный двадцатого
века, потому что все эти публичные демарши и дебоши были, если
вдуматься, не более чем дымовой завесой, благодаря которой Есенину,
как ему казалось, было проще совершать свою миссию – и совершать
её, так сказать, методично и сосредоточенно.

Как её, эту миссию, определить? Я бы определила её как стояние.
«Нет, черти, голыми руками не возьмёте: я – не ваш, я – ушёл».
Я – не ваш: я не хочу и не буду жить по законам стихий «века сего»,
а всё остальное уже не столь существенно – даже и пресловутый
«еврейский вопрос», потому что и здесь соответствующее окружение
Есенина разделилось в пропорции «фифти-фифти», а Троцкий и Блюмкин
были, выходит дело, своего рода ангелами-хранителями (очень парадоксальными,
как и положено на страже у юродивого, ангелами-хранителями), опекавшими
его до тех пор, пока свыше не было произнесено сакральное: «Свершилось».

Вот такие вот соображения. Собственно, я всегда об этом догадывалась,
но вот этот кичовый, по всей видимости, фильм не понятно почему
стал катализатором тех мыслей, которые имелись у меня давным-давно,
но которые удалось систематизировать только сейчас.