Жизнь как есть

Сегодняшний день. Полдень. Еду в автобусе в родное Новокосино.
Настроение прекрасное, поскольку ночевала не дома. Голова чистая,
ботинки новые. Жизнь улыбается. Красота! В автобусе публики немного,
поскольку один час пик прошёл, а другой ещё не наступил. Едет
в основном молодёжь, пенсионеры и примкнувшие к ним деклассированные
элементы типа автора этих строк. На одиночном сиденье сидит пацан,
слушает плеер. Входит почтенный старикан. Пацан продолжает сидеть.
Старикан начинает говорить. Говорит он громко и правильно — как
в грамматическом, так и в социальном смысле. Смысл его речи был
таков: мы за вас кровь проливали, а вы что?.. (Замечу в скобках,
что, судя по его внешнему виду и возрасту, старикан и впрямь воевал
и, не исключено, проливал кровь.) Под влиянием произнесённых в
его адрес слов пацан немедленно освобождает место и пристыжено
отходит в сторону. Старикан продолжает произносить свою речь,
обращаясь на сей раз уже ко всей публике вообще: теперь он говорит,
так сказать, «городу и миру». Речь его по содержанию была вполне
«наша», хорошая, красно-коричневая: оставив в покое конкретного
пацана (простите за невольный каламбур), он стал яростно клеймить
оккупационный режим в целом — да не беззубо (несмотря на отсутствие
зубов у него лично), а с совершенно отчётливым повстанческим оттенком:
он перечислял митинги и акции протеста, в которых участвовал он
сам, и призывал пассажиров не дать себе засохнуть, не быть быдлом.
Все слушали в почтительном молчании: правота его слов, за которыми
стоял немалый жизненный опыт, была неоспорима. Другое дело, что,
помимо него, в автобусе (если не считать меня) больше не находилось
никого, кому было бы нечего терять, кроме своих цепей. Ну и правда:
покрой он Путина хоть с ног до головы матом, пенсии-то у него
всё равно не отнимут! Так что, выходит, социальное положение естественным
образом помогало ему рубить правду-матку (правда, не матом: советское
воспитание учило словесному целомудрию, и теперь переучиваться
уже поздно). Все же остальные пассажиры были, судя по всему, так
или иначе связаны с компрадорским режимом, находясь в основном
у него в услужении, и потому, не возражая правдорубу, его в то
же время словесно и не поддерживали. Я внимательно слушала фронтовика-сопротивленца,
готовясь выступить в его защиту только в том случае, если кто-нибудь
разинет своё хайло, чтобы оспаривать тезисы НАСТОЯЩЕГО ЧЕЛОВЕКА.

И вот тут вступила в полемику бабуля, сидевшая через проход от
этого мощного старика, но на одном уровне с ним. Бабуля высказалась
в том духе, что всё это, то, что он говорит, — оно, конечно, так,
и всё-таки не надо так-то уж особо нападать на молодёжь, потому
что она, молодёжь (как, впрочем, и все прочие) живёт в таких условиях,
которые существуют как данность, и что вся гниль, которая имеется
в обществе, льётся сверху. Нам, мол, плетью обуха не перешибить
и единственное позитивное дело, которое мы в данных условиях можем
с пользой для общества делать, — так это относиться к своим ближним
по-человечески. И даже молодёжь у нас теперь не вполне безнадёжна;
нет, она даже вменяема, просто с ней надо уметь по-человечески
говорить. (Да и вообще: на слово «по-человечески» она в своей
ответной речи очень сильно напирала.) «Ну так и что, если так
всё и терпеть, — так у нас не страна, а дом терпимости будет,
— убеждённо сказал ей в ответ старикан-сопротивленец. — За это
ли мы на фронте свою кровь проливали…» — «Так и я тоже во время
войны сутками на заводе работала, хотя мне всего двенадцать лет
было», — отозвалась гуманистическая бабуля. Так полемика сама
собой и прекратилась. Граждане вернулись к прерванным было занятиям
— зеванию и чтению Донцовой.

А я, по, обыкновению, стала размышлять. И вот к какому выводу
я пришла: национальное сопротивление, стратегически единое, в
тактическом плане естественным образом должно быть разнообразным
по своим формам и методам, сочетая открытые повстанческие акции,
к которым призывал мужественный старикан, с сопротивлением внутренним
— то есть с тем самым «человеческим» отношением, к которому призывала
смиренная бабуля. Вести себя «по-человечески» в наших условиях
значит не вести себя по-скотски, по-зверски, по законам капиталистической
конкуренции, то есть не оттаптывать никому рук и ног. Стрелять
в открытую — это честно, а вот обманывать кого-то, будь он хоть
четырежды говном, — нет.

И ещё я подумала о том, что автобус — это, по нынешним временам,
наш единственный Гайд-парк, где можно и услышать глас народа,
и присоединить к нему свой собственный. Вот сейчас принято огульно
хаять горбачёвские времена, но я думаю, что, при всем нашем праведном
гневе, нам имеет смысл быть объективными и вспоминать нашу историю
без гнева и пристрастия. В горбачёвские времена у нас, например,
существовал скверик рядом с «Макдоналдсом», напротив «России».
(Символично, да? В смысле — на перепутье между национальной традицией
и денационализированным обществом потребления. Тогда у нас ещё
было время и ещё можно было делать свой выбор.) Там драли глотки
поборники нарождающейся демократии (кто-то — по спецзаданию, а
кто-то — и вполне искренне, не ведая, что творит), с ними спорили
традиционалисты-коммунисты, в толпе шныряли заметные невооружённым
глазом соглядатаи... Ну и всё равно, даже и в таком, полу-пародийном,
виде, это была наша агора, это был наш форум. Теперь нам остались
только автобусы.

Так сделаем же автобусы трибуной для выражения общественного негодования!