Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Продолжение

Начало

Глава вторая

Чебурашки и клоуны

Потому что за столом стоял и серьезно смотрел на нас невысокий
подросток лет шестнадцати, одетый в щегольскую камуфляжную форму.
На груди его тускло поблескивал значок Айконоборца. Еще один глюк,
решил я, но подросток наклонил голову в знак приветствия, и стало
видно, что он абсолютно седой. Потом, присмотревшись, я понял,
что передо мной все-таки взрослый мужчина, просто удивительно
похожий на постаревшего вдруг ребенка.

– Прошу, господа, – сказал генерал Елдохин, и голос у него был
неожиданно твердый и ласковый. Он говорил тихо, но во всей его
позе, в выражении светло-голубых, словно выцветших на солнце,
глаз чувствовалась ярость сжатой пружины. Он сам был оружием,
которое только сделали похожим на человека, точнее, на подростка.

Мы говорили уже минут десять. Иван как раз перешел к своей дефиниции
«жизни во Зле», когда генерал, до тех пор хранивший молчание,
поднял руку и сказал:

– Я понял вас, господин Кудыбин. Вы абсолютно безнравственный
и наивный в своей безнравственности человек. Я не пытаюсь вас
осудить. Я не поп, и мы не на суде присяжных. Но мне кажется,
что вы с вашим молодым другом упускаете один очень важный фактор.

– Какой же, господин генерал? – встрепенулся Иван.

– Фактор чебурашек.

– Кого?! – не удержался я.

– Че-бу-ра-шек, – по слогам отчетливо произнес Елдохин. Все это
время он, не присаживаясь, простоял за столом, вынуждая и нас
оставаться на ногах. Теперь по-военному четко генерал опустился
в кресло, кивком предлагая нам последовать за ним. Мы присели
на краешки посетительских стульев.

– Чебурашки, это та опасность, о которой забывают в первую очередь.

– Это какой-нибудь специальный термин? – осторожно спросил Иван.
– Кодовое название?

– Нет, это пушистые маленькие твари с огромными ушами, – серьезно
ответил Елдохин. – Во внутренней документации мы называем их «мохнатыми
подкидышами». Вам еще не приходило в голову, что многие детские
сказки – вовсе и не сказки, а тонко продуманные провокации, рассчитанные
на подготовку общественного мнения. Дети избраны объектом воздействия
из-за доступности и незашоренности их психики, позволяющей напрямую
влиять на подсознание. Может быть, популярная книга господина
Успенского не так уж и невинна? Может, это оконце в мир страшной
тайны, тайны выживания человеческого рода? Есть много теорий,
подтверждающих, что цивилизация чебурашек, более древняя, чем
наша, и существующая параллельно, не так уж и безобидна. Ей приписывают
лютую ненависть к людям и всему людскому. Некоторые утверждают
даже, что пресловутые статуи с острова Пасхи - это их лап дело.
Так они изображают нас, своих заклятых врагов и конкурентов на
этой планете. Эти статуи инструментарны, они представляют собой
нечто вроде увеличенных куколок Вуду и некогда подвергались публичному
опусканию, – он так и сказал, «опусканию». – Чебурашки хитрее
нас и потому чрезвычайно опасны. Ведь большинство людей до сих
пор верят в эту бредовую сказочку с приторным душком политической
близорукости.

– Я был когда-то странной, игрушкой безымянной, – безумным голосом
пропел вдруг Елдохин. Мы слушали, не смея пошевельнуться. Душный
и липкий бред окутывал нас, как пар в бане.

– К которой в магазине никто не подойдет! – продолжал генерал.
Он опять вскочил на ноги, и мы поднялись вслед за ним.

– Я не буду Елдохиным, если не защитю… не смогу защитить человечества
от проклятых блохастых чебурей. Они будут гореть, гореть, гореть!
Как во Вьетнаме, как в Афганистане, как в Чечне, как в печи, гореть!
Мы устроим им целый атомный фейерверк с водородной шипучкой. Я
вызвал вас сюда, потому что именно на таких молодых, преданных
родине и всему роду людскому парней мы и делаем ставку. Мой геройски
погибший друг и наставник полковник Дягилев говорил: «Враг – это
просто боевая единица противника, это гражданское лицо может прийти
и уйти, но враг сам никогда не уходит». Так выкурим же, наконец,
этих мохнатых лопоухих тварей из их трижды секретных нор!

– Я согласен, – закричал вдруг Иван. – Он попытался изобразить
патетическую позу, отставив правую ногу и опрокинув при этом стул,
и я с изумлением увидел слезы, блестевшие в его глазах.

– Я обещаю, что моя рука не устанет терзать гашетку, пока последняя
чебуречная сволочь не исчезнет с лица земли, стертая священной
яростью сынов… – тут он запнулся, и, попытавшись сесть на опрокинутый
стул, грузно плюхнулся на пол.

– Твой друг думает так же? – тихо спросил Елдохин и пристально
посмотрел на меня, будто уже прикидывая на глазок, какого размера
мне выдать форму.

– Это мой брат, господин генерал.

– Что ж, тогда по рукам. Я дам вам оружие, включая самые последние
разработки. И приставлю к вам моих лучших инструкторов, они же,
скажу вам со всей прямотой, будут докладывать мне о ваших шагах.
О каждом шаге. В дальнейшем я сведу вас с нашими людьми в Кремле.
Все, разговор окончен, господа, вас проводят.

Мы уже выходили из кабинета, когда я вдруг, на мгновение потеряв
над собой контроль, обернулся и, стараясь не встречаться взглядом
с Елдохиным, спросил:

– А что здесь делал клоун, господин генерал? – даже уставившись
в пол, я чувствовал, как паяльные лампы светло-голубых глаз выжигают
на мне узоры.

– Возьмите себя в руки, солдат, – услышал я, наконец. – Идиотскими
вопросами войну не выиграешь.

– Что на тебя нашло, отец? – испуганно накинулся на меня Иван,
когда мы опять стояли на обочине проселочной дороги, оставив далеко
позади и странный институт, и безумных его обитателей. – Ты чего
на рожон полез? С такими придурками не шутят.

– Но он же абсолютно чокнутый, – сказал я. – Это же просто «психоз»
в чистом виде. Чебурашки ему, видите ли, досаждают. По нему не
то, что санаторий, по нему желтый дом плачет!

– Да, с крышей у него проблемы, – согласился Иван. – Дырявенькая
у дядьки крыша.

– Ну, слава богу, а то я уж, было, решил, что ты и впрямь уверовал
в этот бред. Особо острая паранойя бывает заразна.

– Мне наплевать на этих сраных чебурашек, – закричал вдруг Иван,
– пусть хоть все крокодилы Гены этого мира восстанут против меня,
но я дожму свою линию. Я устрою мою заварушку с тобой или без
тебя. Даже если для этого мне придется оборвать уши всем дворнягам
и обезьянам.

И он, выпятив губу, как маленький обиженный ребенок, быстро зашагал
в сторону города. Ну что мне было с ним делать? Он и был большим,
так никогда и не повзрослевшим ребенком, страшно напуганным в
детстве укусившей его щукой. И я любил его за это.

Что такое Зло по генералу Елдохину? Это минимум боеприпасов при
максимуме живой силы противника. Это нелетная погода, заставляющая
вертушки лежать пузом в траве, как на кладбище гигантских стрекоз.
Это зеленка, в которой может укрыться враг. Это ее отсутствие,
когда надо брать укрепленную высоту. Это слепота все тех, кто
видит в приключениях «Чебурашки» только детскую сказку. Это милосердие
зажравшихся политиков. Это страх молоденьких новобранцев. Это
аморфность усталого от войн и контртеррористических операций мира,
потерявшего интерес к романтике и авантюре. Это пошлая попытка
пошлых людей откупиться от страшных снов деньгами. Это трусливая
тяга к виртуальному уюту, покою и сытости. Это все то, что ему
недоступно.

Что такое зло для нас? Это попытка, наконец, заговорить с Богом
на его языке. Языке насилия и приказов, страха смерти и ее неизбежности.
Телефон с одной большой серебристой кнопкой. Дохлая щука в дырявом
пакете. Свобода ненависти ко всему. Когда не надо заботиться о
причинах, искать повода, оправдывать себя необходимостью. Жизнь,
превращенная в литературу, – это апогей свободы. Вот сейчас я
могу написать: «Я убью, я убил, я убиваю». И никто не подумает
долбануть меня резиновой дубинкой, посадить в клетку, истратить
на меня девять граммов отличного казенного свинца. Бумага не краснеет,
так, кажется, говорят. Бумага все стерпит, и слово написанное,
это уже далеко не тот гребаный воробей, которого, вылетит, не
поймаешь. Он пойман, классифицирован, принят в коллекцию и почти
всегда ненаказуем. Мир, теснящийся под нашей черепной коробкой,
скрывает своих чебурашек, от которых внешний мир никак не защищен.
Ни один генерал не в силах остановить их, когда перо касается
бумаги. Ты достаешь новый лист, как будто снимаешь предохранитель.
И каждое слово ложится выстрелом между глаз.

Как-то раз Юлия спросила меня, плакал ли я, когда умерла моя бабушка?

– Да, – не раздумывая, ответил я.

– А кого тебе было жалко? Себя или свою память о ней, только не
говори, что саму бабушку.

– Мне было жалко себя, потому что она не завещала мне свою старую
швейную машинку, настоящий «Зингер», которая стояла у нее в спальной.
Ребенком я обожал это промасленное решетчатое чудовище, похожее
на ящеров Гигера. Я мечтал, что, когда бабушка умрет, я смогу
играть на ней бесконечно. И хотя, когда старушка, наконец, почила
в бозе, я уже учился в институте, а все равно ревел из-за этой
гребаной машинки. Только из-за нее.

– Да, это честно, – тихо сказала Юлия. – Кстати, ты ничуть не
изменился.

И еще про Юлию. Галлюцинация, посетившая меня в приемной Елдохина,
долго еще не давала мне покоя. Клоун с черными, блестящими, как
гигантские икринки, глазами шлялся по моим снам, что твой бомж
по помойкам дешевых ресторанов. Он шарил в них, словно что-то
потерял и никак не может найти. При этом он отвратительно вонял,
бывало, я даже просыпался от его гнусного запаха. Я представлял
себе, что так пахнет, разлагаясь, человеческое мясо. Мне казалось,
что я уже когда-то видел этого Пеннивайза. Может, в другой жизни,
ха-ха. Нет, серьезно, это унылый весельчак не шел у меня из головы.
И тогда я вспомнил, как Юлия в тот самый последний вечер, когда
я прочел ей рассказ по мотивам «Иванова детства», тоже разоткровенничалась
и, прежде чем заснуть, поведала мне следующую историю. Вот ее
история.

Мне было тогда восемь лет. Мы жили в маленьком подмосковном
городе, не примечательном ничем, кроме памятника пионеру-герою
на главной площади, который ставил, по слухам, сам Церетели. Минимум
три улицы в городке были названы именем этого пионера. Вот жуть,
правда? Рано утром я уходила в школу и потом оставалась в продленной
группе, потому что и мать и отчим работали допоздна, а ключ от
квартиры они мне не доверяли. Так что домой я возвращалась только
вечером. Часто меня провожали соседи, забиравшие своих детей –
моих одноклассников, но иногда мне приходилось идти одной. Наша
школа располагалась рядом с цирком, и дорога домой пролегала по
периметру его высокой, узорной ограды. Если цирк не был на гастролях,
можно было увидеть, как веселые молодые циркачи и дрессировщики
тренируются на специально оборудованной площадке, как угрюмые,
похожие на обкуренных хиппов, пони тупо бегают по кругу, а всегда
голодные, тощие тигры трутся о прутья своих клеток, точно большие
котята о ножки стула. Но, конечно, самым интересным зрелищем были
репетиции клоунов. Их в нашем цирке было двое. Бим и Чупс. Бим
был постарше, он так сильно пил, что его нос светился в темноте,
как неровно заляпанная красной краской лампочка, и он мог экономить
на картонных носах. Чупс был моложе, тоньше и печальней. Если
их развести по классическим ролям, то Чупсу досталась бы роль
Пьеро. Его шутки были такими же печальными и маленькими, как и
он сам. Все дети, включая меня, больше любили шумного и простоватого
Бима. Чупс навевал на нас тоску.

То, что случилось в один их тех вечеров, когда мне пришлось возвращаться
домой в одиночку, перевернуло мою жизнь не слабее, чем глас небесный
по пути в Дамаск планы бедняги Савла. Была поздняя осень. Темнело
рано, и фонари, заливавшие пустынные улицы электрическим формалином,
лишь подчеркивали сумрак, вызывая уныние.

Я шла и пела вслух песенку про «Антошку, которому пора пойти и
копать какую-то картошку», потому что так идти было веселее. Я
уже почти прошла цирковую ограду, когда от пустых в это время
года клеток донеслись голоса.

– Я тебя убью, – сказал первый голос. Более низкий.

– Ты пьян, – ответил второй, более высокий и молодой. – Ты на
ногах-то еле держишься.

– Я убью тебя, – упрямо повторил первый.

– Иди, проспись, пока я тебе порядком не накостылял. А не то так
еблище разукрашу, что мама родная не узнает.

– Ты обманул меня, и я тебя убью.

– Послушай, говносос, – терпеливо и вкрадчиво ответил второй,
– да я наебал тебя, потому что ты сам напросился. Ты опять был
в говно. Ты даже не помнишь, кому мы продали второго тигра!

– Почему? – обиделся первый. – Помню!

– Ну и кому же?

– Этому, как его, черт, ну этому…

– Вот, вот. Этому. Именно ему. Теперь понимаешь, что ты не заслужил
и того, что уже получил? Впрочем, это не важно. Дай я тебе хоть
сто тысяч рублей, ты и их бы пропил дня за три. Ты и твоя вонючая
кассирша.

– Не трогай Шурку, – завыл первый голос.

– Да, будь у меня железные протезы вместо рук, я не дотронулся
бы до нее. Будь они даже из того же материала, что и твоя башка.
К сожалению, не все так щепетильны. Я вот видел, как наш дрессировщик…

– УБЬЮЮЮЮЮ!!!

Я все это время простояла, словно завороженная, прилипнув к грязным
прутьям ограды. Это было куда страшнее и интереснее, чем все полицейские
сериалы, которые так обожала моя мать. После последнего вопля,
в котором расцвела страшная буква «Ю», мне послышалось, будто
кто-то упал, сдавленно охнув, потом от клеток донеслась тихая
возня, перемежающаяся матом и хрипами, и вдруг – я никогда, слышишь,
никогда не забуду этого, – какое-то чудовище прыгнуло из темноты
на меня и, зазвенев, сползло по разделявшей нас решетке. Я даже
не закричала, а запела от ужаса. «Антошка, Антошка, Антошка»,
– ревела я, как заевшая пластинка. Но тут чудовище подняло голову,
и я увидела, что это один из клоунов, тот, что поменьше и попечальнее.
Несчастный Чупс лежал у меня в ногах, и из его рта текла и впитывалась
в густой слой пудры темная струйка. Даже в восемь лет мне сразу
стало понятно, что он умирает. Более того, я догадывалась, что
то, что Чупс наподобие ценного подарка прижимает обеими руками
к животу и что издалека напоминало гирлянду сосисок из бакалеи,
не относится к их выступлению. Эти сосиски были какими-то слишком
мокрыми и слишком живыми. От них шел пар, и они пахли. Они отвратительно
пахли. Я, продолжая орать, бросилась наутек. Оглянувшись, чтобы
убедиться, что никто за мной не гонится, я увидела Бима, припавшего
к ограде в том месте, где только что сполз по решетке Чупс. Он
смотрел мне вслед и улыбался. Он тоже был при полном клоунском
параде. Вероятно, они с Чупсом готовились вот-вот выйти на сцену.
Представление в цирке начиналось через пять минут. Где-то зрители
уже нетерпеливо вгрызались в свои эскимо, и дети ерзали, поудобнее
устраиваясь на коленях у родителей, а здесь в сумерках, в мертвенном,
словно протухшем, свете фонарей стоял живой клоун и улыбался.
Он улыбался мне.

Вот такая история. Я записал ее уже позже, когда начал по совету
Паулы коллекционировать «Исповеди дьяволу», как я их про себя
называл. Под этим же заголовком я собирался объединить их в книгу.
«Классная чернуха, – сказала бы Юлия. –Декаданс!» И теперь я снова
раскопал ее рассказ и перечитал его, потому что он мог пролить
(а с таким же успехом и не пролить) свет на историю с загадочным
клоуном из приемной Елдохина. Призрак из детской страшилки ожил
и теперь запросто шастает по кабинетам свихнувшихся на детских
же сказках генералов. Остается только решить кто это, Бим или
Чупс. И то и другое не сулило ничего хорошего. Однако, прочитав
рассказ, я почему-то наоборот успокоился и стал понемногу забывать
о странном видении. Так переставая теребить языком ранку во рту,
мы даем ей шанс затянуться.

– Зачем тебе это? – спросила Паула. Она только что допела свое
последнее «si, oh, si!» и теперь уютно свернулась калачиком рядом
со мной. – Разве тебе скучно? Тебя вот-вот обещают напечатать
в толстый журнал. Это модно! – Паула упорно называла все журналы
«толстыми», даже если речь шла о какой-нибудь занюханной газетенке.
– Ты молод, ты имеешь большой талант, да, не спорь, очень имеешь!

Честно признаюсь, ее вопрос застал меня врасплох.

– Я хочу освободиться, – как можно тверже ответил я, – перестать
прятаться от своих мыслей. – В голове упорно крутилось и просилось
на язык бесполезное «стать кузнецом собственного счастья», но
ничего лучше я придумать не мог. Я закурил сигарету и отхлебнул
виски из бутылки, стоявшей под кроватью. А потом меня вдруг прорвало:

– Вот, например, ты, Паула. Когда ты стоишь в длинной очереди
за прокладками или лимонными дольками, разве ты ни разу, хоть
на секунду, не пожалела, что у тебя нет под рукой какого-нибудь
завалящегося огнемета. Просто чтобы быстрее добраться до кассы.
Или летом в метро, разве у тебя не возникало желания, выбравшись,
наконец, из потной, вонючей толкучки, где люди, как слипшиеся
леденцы, одним куском мотаются по жестянкам поездов, запустить
в вентиляцию немножечко Циклона Б. Все говорят, что ублюдок Мэнсон
убил беременную жену Поланского, но кто посчитал всех тех бедолаг,
которых малютка Поланский убивал в своей голове, единственно в
угоду буксующему сюжету! В этом прелесть и порок правосудия. Недотраханная,
безглазая Фемида (стоп! Звоночек: я опять вспомнил клоуна!), распятая
на железной кровати превратно понятой морали! Ей так и хочется
вдуть паяльною лампой. Все то, о чем мечтают миллионы людей, зомбированных
пропагандой абстрактного человеколюбия, мы собираемся выпустить
на волю, освободить, вырвать из цепких лап виртуальности. Свободу
ХОРОШЕМУ НАСТРОЕНИЮ!

– О, милый, ты так очень красиво говоришь, – промурлыкала Паула,
– так красиво всегда говорил профессор Брунетти, когда я брала
курс политики в Булоньи, знаешь Булонья? Мы с подругом всегда
специально приходили на его лекции, чтобы трогать себя под партами.
Он так эротично говорил! Иди ко мне, милый, я возьму тебя в рот.

Продолжение следует.