Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Хорошее настроение

Книга живых

Начало

Продолжение

Глава третья

Большая Войнушка

В изложении этой главы я вынужден отойти от обычной повествовательной
формы. Ее мрачные события не поддаются никакой наративности. Воспоминания
о них настигают меня почти фотографическими вспышками, как какого-нибудь
гребаного вьетнамского ветерана. Они досаждают мне до сих пор.
Они зудят всеми моими ранами, чешутся и воняют.

Второе февраля.

Гном и Дебелый, два лучших бойца нашей маленькой литературной
армии, помещают в здание Министерства юстиции черный портфель.
Они просто сдают его в гардеробе. В портфеле целая кипа документов,
отпечатанных на тончайшем пластиде. Еще одна из шуток старика
Елдохина. Портфель тянет на 50 килограмм в тротиловом эквиваленте.
Гном беспрепятственно покидает здание, Дебелый задерживается,
чтобы купить кока-колу в автомате. Взрывная волна превращает его
толстое тело в мешок удобрений. Он тоже становится кладбищем потерянных
клеток. Если верить часам, подсоединенным к детонатору, у него
еще оставалось десять минут. Только одна маленькая поправка. Этот
идиотский будильник не имел никакого значения. Иван взорвал бомбу
по спутнику, не выходя из дачного сортира.

Там же, на даче, мы растроганно чокаемся шампанским.

За открытие нашего маленького праздника, – говорит Иван, – праздника
ХОРОШЕГО НАСТРОЕНИЯ!

Третье февраля.

Известный поэт-кокаинист Олег Смурной, прозаик Вышинский и все
тот же Гном посещают свой любимый ресторан «Муза на гриле». Они
объедаются до отвала. Это неудивительно, очень скоро ресторану
придется закрыться. Это произойдет примерно через полчаса после
того, как три молодых человека сбегут оттуда, не расплатившись.
По телевизору будет трудно отличить жареную баранину от трупов
гурманов, ее заказавших.

Третье же февраля.

Под вой милицейских сирен, летящих в сторону ресторана, Маугли
и писатель-старообрядец Якушкин подкладывают бомбу под Багратионовский
мост. Их замечает сторож, Маугли сносит ему выстрелом пол-лица.
На шум прибегают охранники, и бомбу удается в последний момент
обезвредить. В это время по мосту прогуливаются пара сотен беспечных
лентяев. Маугли и Якушкин успешно скрываются от погони на военном
катере.

Двадцать третье февраля.

Бывший День Советской Армии. Бывший праздник федеральных войск.
Кажется, он опять готовится стать «бывшим». Я нервно меряю шагами
большой кабинет, расположенный в номере все той же злосчастной
гостиницы «Украина». Из его окон виден весь город, он лежит перед
нами, как поляна закусок на шведском столе, поэтому мы здесь.
Паула испуганно замерла в углу. Маугли подпирает собой дверной
косяк. Никто не говорит ни слова. Я все жду, когда со стороны
Кремля раздастся гулкая канонада, знаменующая начало Новый Эры.
«Что-то случилось, – шепчет вдруг Паула. – С нами со всеми что-то
случилось». Я молчу.

Четвертое февраля.

Посреди старого Арбата собирается небольшая толпа зевак. В центре
внимания поэт-растаман Боб Марля. Он читает стихи, неуклюже пританцовывая
в такт:

Где собака за окном,
Кошка охраняет дом,
Где на улице пурга,
Джа хранитель очага.

Есть у бога свой закон
Там, где правил испокон
Человеков жалкий шум,
Остается только бум.

Мышь осталась без хвоста,
В мышеловке пустота,
Там, где был бесплатный сыр,
Джа построит новый мир.

Где, избавясь от души,
Нам пророчит миражи
Пьяный от гордыни ум,
Ныне и вовеки БУМ!!!

Выкрикнув последнее слово, Марля взрывается на тысячи горячих
плевков. К вечеру число унесенных им с собой в могилу доходит
до пятнадцати человек. Сомневаюсь, что знай бедолага Боб об уготованной
ему роли, он смог бы декламировать свои тупые стишата с бо’льшим
воодушевлением.

Пятое февраля.

День рождения Юлии. Мы сидим на полу ее крошечной кухни и играем
в покер. Я только что преподнес ей подарок – серебряную цепочку
с маленьким изящным кулоном в виде черепа. Если смотреть на череп
сбоку, кажется, что он улыбается. Я не выбирал ее часами в затхлых
дешевых магазинчиках, торгующих эзотерической бижутерией и таблетками
для эрекции. Я не крал ее из провонявшей нафталином и кошачьей
мочой шкатулки моей незабвенной бабки. Я вообще уже полгода не
покидал эту гребаную квартиру. Просто однажды в поисках сигарет
я засунул руку в штаны и нашел ее. Вот так, цепочка просто была
там и ждала своего времени. Времени стать Подарком. Нацепив ее
на шею, Юлия тут же разревелась. Она вообще была плаксой. Ей никто
не дарил подарков с тех пор, как она в четырнадцать лет сбежала
из дома с соседскими панками. А тем более таких дорогих. Я решил
промолчать, все-таки это был ее день, и если бедная дуреха считает
фитюльку из низкопробного, а скорее всего поддельного, серебра
роскошным подарком, то почему бы и нет, «в рождество все немного
волхвы», говорил поэт и был прав. Чтобы окончательно добить ее
своим великодушием, я предложил сыграть в покер. Эту игру Юлия
обожала еще больше, чем секс и стихи о смерти. Мы уселись прямо
на полу и стали играть. Мне редко везет в карты, для этого я слишком
самоуверен, но на пятом кону мне действительно подфартило. Я получил
три туза на раздаче и, затаив дыхание, поменял две оставшиеся
карты. Я не верил своим глазам, у меня в руках оказалось тузовое
каре с бонусом в виде хитрого джокера в идиотском шутовском колпаке.
Первый и последний раз в жизни мне выпал тузовый покер. Прошу
любить и жаловать. Мы играли на мелочь, которую наскребли по карманам,
на спички и на желания, но дело было не в выигрыше, дело было
в азарте. Я очень боюсь, что Юлия почувствует мой успех и спасует,
но удача не оставляет меня: по ее счастливой физиономии я догадываюсь,
что девочке тоже досталась неслабая комбинация. Во время торговли
она бросает на меня пугливые взгляды. Юлия, как и я, надеется
снять весь банк. Спички кончаются, приходит время открыться, и
мы выкладываем карты на пол рубашками вниз. У бедняжки чистенький
флэш-рояль, в другое время у меня глаза бы на лоб полезли, но
только не сейчас. Зато Юлия издает сдавленный писк и в бессильной
ярости смешивает карты.

– Ненавижу клоунов, – шипит она, – как же я ненавижу клоунов.

– Это ты про джокера? – невинно осведомляюсь я. – Чем тебе не
нравится дурак в бубенцах? Крутая чернуха.

– Старая история, сейчас не хочу вспоминать. – Она умолкает.

– Сыграем еще.

– Нет, надоело.

– И что будем делать?

– Почитай мне стихи. И обними скорее, мне холодно.

Я ненавижу ее псевдобогемное кокетство, но соглашаюсь, скрепя
сердце. Этот вечер еще принадлежит Юлии. И я читаю ее любимое
«В том лесу белесоватые стволы…», а потом «Когда он пришел там,
откуда куда…» и так далее.

Шестое февраля.

Елдохин выходит с нами на связь. Он сухо поздравляет нас с неплохим
почином. В Генеральном штабе только и разговоров, что о последних
терактах.

– Надо действовать еще решительней, – говорит он напоследок, –
эти педики в Кремле долго не продержаться. Они и так уже наложили
себе в штаны. Еще парочка кровавых акций, и им придется объявить
чрезвычайное положение. По закону власть на это время почти полностью
перейдет в руки Специального Комитета. У него, Елдохина, все шансы
возглавить эту лавочку, вот тогда уж чебурашкам придется несладко.
Но Елдохин никогда не забывал о своих друзьях. Мы можем рассчитывать
на должность его советников. Отчизна нас тоже, как водится, не
забудет. Аминь. То есть отбой.

Иван шепотом выматерился в кулак и залпом выпил стакан свежей
крови, заботливо нацеженной Варей. У нас, как у всякой счастливой
семьи, был свой маленький домашний секрет. Свои скелеты в шкафу,
точнее в подвале. Когда наступало время Великой Жажды, посещавшей
его все чаще и чаще, Ивану больше не нужно было срываться и мчаться
в город. Маугли с другими бойцами ловили возле железнодорожной
станции бомжей или просто запоздалых прохожих, притаскивали их
на дачу и сажали в подвал, приковав наручниками к отопительным
трубам. По утрам Варя первым делом шла доить своих «бычков», или
«доноров», как называл их Иван. Я поражался ее хладнокровию. Бедолагам
не давали умереть, кормили их витаминами и свежими овощами, хорошо
с ними обращались во избежание выделения гормонов страха (ха-ха,
как будто они не обсирались ежечасно от ужаса) и вообще относились
к ним, как к глуповатым, но полезным домашним скотинам. Я ни разу
не спускался в подвал с тех пор, как однажды увидел там Варю,
безуспешно пытающуюся разбудить пятнадцатилетнего бомжа, не замечая,
что он немножечко умер. Брр! Маугли даже рассказывал, что она
иногда насилует их по ночам. Впрочем, ее можно понять, во время
Великой Жажды Иван полностью терял интерес к сексу. А мне было
абсолютно на это наплевать. Это было просто неважно.

– Ты был прав, – сказал Иван, утирая мокрые губы тыльной стороной
руки, – мы теряем. Пока еще не контроль, пока еще только людей.

После «самоубийства» Боба наши ряды стали заметно редеть.

– Отныне никаких больше камикадзе. Мы переходим к поджогам, растяжкам
и бомбам с часовым механизмом. Здесь кто-то слишком много болтает,
иначе откуда ребята догадались о шутках с дистанционным управлением,
а длинный язык – это настоящее зло. Кстати, отец, – задумчиво
спросил он, – ты когда-нибудь пробовал человеческий язык?

Иван, казалось, все-таки заразился от нашего безумного генерала.
Только вместо чебурашек ему повсюду мерещились шпионы. Он заставил
(ну скажем, очень попросил) меня позвонить Илье Петровичу. Я долго
ждал, пока нас соединят, вертя от нечего делать в пальцах визитку.
Наконец далекий женский голос осведомился, с кем имеет честь.

– Иван Петрович просил особо не распространятся, – осторожно сказал
я, – передайте ему, что звонит человек, с которым он не так давно
беседовал о вампирах.

– Сожалею, но следователь с таким именем здесь не работает, –
был мне ответ.

Я заметил, что Иван вышел из комнаты, когда я еще только набирал
номер. Он знал, что Ильи Петровича на Лубянке уже нет. Он хотел
проверить меня.

– Ты параноик, – сказал я ему.

– Только заметил? – улыбнулся он.

– Ты не доверяешь мне?

– Нет. Но это ничего не значит. Мы – братья, забыл уже?

Паула как-то обмолвилась, что чужая кровь слишком сильно действует
на Ивана. «Она ударяет ему в голову», – сказала Паула. Сам факт
вампиризма ее не удивлял. Она сказала, что, по ее мнению, это
куда пристойнее некрофилии или скотоложства. Вообще, в отличие
от Юлии, Паула редко чему удивлялась. Казалось, все происходящее
забавляло ее, как забавляют истинного книголюбителя изощренные
интриги Дюма или больные миры Достоевского. «Паула абсолютно безнравственный
потребитель чужих катастроф, – любил говорить Иван, – и этим она
нам подходит». НАСИЛИЕ, СЕКС И ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ были ей необходимы,
хотя бы потому, что без них не завернуть стоящего сюжетца. Ее
отнюдь не прельщала романтика смерти, ее прельщал лишь соблазн
участия в ней. Она нуждалась в ней не меньше, чем во всех своих
гребаных духах. Постоянно пытаясь избавиться от них, Паула намертво
привязывала их к себе. Но об этом я, кажется, уже писал.

Седьмое февраля.

На открытии фестиваля «Японской поэзии в изгнании» выступает и
наш активист Трухлявый Тростник. Он преподносит почтенной публике,
среди которой присутствует невестка господина Президента, изумительный
цикл изысканных хоку и… небольшой освежающий коктейль по рецепту
маэстро Елдохина. Сам Трухлявый Тростник благополучно скрывается
в общем ажиотаже. Как жаль, что кроме него никто не догадался
прихватить с собой на открытие противогаз. Результат: около сотни
ценителей истинного искусства, захлебнувшихся собственной блевотиной.

Восьмое февраля.

Господин Президент, безутешно скорбя о невестке, так же оказавшейся
в числе жертв, объявляет в стране общенациональный траур. Флаги
тактично сползают вниз, как трусы по ноге дистрофика. В Кремле
собирается Совет Безопасности. Один из его постоянных членов генерал
Елдохин осторожно выносит на повестку дня вопрос о введении в
столице чрезвычайного положения. Его поддерживает пятый референт
Президента, некий господин Тараскин. Совет отклоняет предложение
генерала большинством голосов при одном воздержавшемся. Ох уж
этот Тараскин. Всю информацию мы узнаем из первых рук от Вари,
нашего тайного агента в Кремле. Заседание досрочно прерывается
сообщением о взрыве на Ярославском вокзале. Только чудом удалось
избежать больших жертв. Служащий вокзала случайно обнаружил подозрительный
продуктовый пакет и успел донести его до туалета, когда сработал
запал. Итог: «всего» трое погибших, включая несчастного служащего,
и десять раненых. Всего три человеческие жизни, превращенные в
кладбища потерянных клеток. Елдохин в сердцах покидает заседание
Совета.

Двадцать третье февраля.

Я смотрю в окно гостиницы. Мне кажется, что по мосту, по набережной,
по всему городу маршируют колонны взбесившихся клоунов. Все они
в черных очках и дурацких колпаках с бубенцами. Все движутся в
одном направлении: их цель – небольшой каменный пятачок перед
входом в гостиницу. Они идут оказать последние почести человечку,
лежащему там. Человечку, от которого осталось только странное
имя: Ю-л-и-я.

– Ну что там?

– Ничего, – я прогоняю проклятое наваждение. Клоуны исчезают.
Их сменяют бесконечные потоки машин и прохожих, чей вид вызывает
еще большее омерзение. Это они виноваты в том, что мы до сих пор
не слышим желанную канонаду, это они своей муравьиной волей препятствуют
наступлению Новой Эры.

– Что будем делать? – опять спрашивает Паула.

– Ждать, – отвечаю я и смотрю на Маугли. Маугли избегает моего
взгляда.

Маугли, как и я, с самого начала не доверял ни Елдохину, ни уж
тем более Тараскину. Он весьма холодно встретил Варю, что не помешало
ему по-детски влюбиться в нее. Я не удивился бы, узнав, что эта
шлюха давала ему тайком от Ивана. Девушки вообще любили Маугли.
Трахаться с ним было так же забавно и непривычно, как сношаться
с домашним животным. Милым и похотливым песиком, например. Вы,
наверное, заметили, что Маугли еще ни разу не давали слова на
этих страницах. Но это не потому, что я злюсь на него из-за Паулы
или даже из-за того, что он теперь стоит надо мной, и в руках
его остывает автомат Калашникова. Нет, не настолько я мелочен,
в конце концов. Просто он так редко открывал рот не для того,
чтобы зевнуть или отправить в него пищу, что многие наши бойцы
держали его за немого. Но Маугли не был немым, он мог разговаривать
и разговаривал, когда считал это нужным. И на этот раз, уставившись
в пол, он тихо шепнул:

– Предательство.

Девятое февраля.

Мы с Юлией опять ссоримся. В последние время мне все труднее отказать
себе в удовольствиии отвесить ей хорошую оплеуху. Меня раздражает
ее покорность при отсутствии какой-либо влюбленности. Мне кажется,
я для нее лишь еще один шаг на пути к самоуничтожению. Она обожает
Бодлера и Гумилева. Мрачный, покрытый вулканическими прыщами подросткового
возраста символизм окутывает ее непривлекательной аурой. Но стоит
ей улыбнуться, и одинокий передний зуб вновь заставляет меня испытывать
к ней влечение. Он, как маленький магнит, как волшебная жемчужина,
скрытая в раковине опухших от постоянных истерик губ. Темы у наших
споров всегда одни и те же: мой цинизм, мое равнодушие, моя жестокость.
Юлия говорит, что они одновременно пугают ее и инспирируют. Это
как наркотик, от которого не желаешь избавиться, отдавая себе
отчет в его смертоносной силе. «А что она для меня?» – спрашиваю
я себя. Нора, берлога, куда я притащился зализывать экзистенциальные
раны. До встречи с Юлией моя жизнь напоминала сериал, который
я без особого увлечения смотрел изо дня в день, из года в год.
Теперь я и сам оказался заперт в таком сериале, я полгода не выходил
из ее квартиры, Юлия – моя единственная связь с миром. Единство
места и времени – смешная штука. Сериал продолжается, но мне кажется,
я получил шанс исполнить в нем свою роль. Я знаю, что скоро уйду
от нее, так же как знаю, что после этого моя жизнь станет другой.
Я, наконец, перестану быть зрителем, я стану автором, продюсером,
режиссером и актером в одном лице. Что случилось между нами девятого
февраля? Почему мы стоим в единственной жилой комнате ее квартиры
и с ненавистью смотрим друг на друга? Юлия только что вернулась
от гадалки. Я и понятия не имел, что она ходит к гадалкам. В ее
руки бумажки, свернутые в трубочку, на них тонкими линиями нанесен
гороскоп, прошлое и будущее в виде окружностей, прямоугольников
и цифр.

– Тамара сказала мне, что я живу с мертвецом.

– Кто такая эта Тамара?

– Тамара – это ведьма, нет, не ведьма, жрица.

– И что еще тебе сказала эта жрица?

– Сказала, что ты заразил меня своей смертью. Что я скоро умру.

– Значит, я умру еще раньше.

– Ты уже мертв, так сказала Тамара, ты просто носитель смерти.
Для тебя она больше не представляет опасности.

– Понятно. И как она только догадалась, эта гребаная жрица? Мне
казалось, я так хорошо притворялся живым!

– Это не смешно. Ты все умеешь опошлить, но Тамара знает, правда,
знает. Кукла рассказывает ей правду.

– Ах, так она еще и в куклы играет?

– Это не простая кукла. Это оракул. Она нашла Тамару в детстве,
когда та еще ничего не знала о своем даре.

– Так сама и нашла?

– Нет. Не сама. Однажды, когда Тамара играла в песочнице, к ней
подошла незнакомая девушка. Тамара говорит, что она была очень
красивая, но у нее были страшные глаза. Тогда Тамара первый раз
заглянула в бездну. Она увидела, что эта красивая девушка изнутри
вся прогнила, отравившись собственным ядом. Тамара увидела, что
девушка убила несколько человек и теперь боится, что ее за это
накажут.

– И эта законопослушная жрица, конечно, тут же сдала ее ментам.

– Нет. Тамара очень испугалась. Она никогда не испытывала такого
ужаса. Она сказала, что девушка будто заразила ее своим страхом.
А потом девушка попросила ее об одном одолжении.

– И при чем тут кукла.

– Она подарила ее Тамаре в знак благодарности. Тогда Тамара еще
не знала, что это волшебная кукла.

– Хорошо. Просто замечательно. И всю эту чушь Тамара рассказала
тебе сегодня?

– Почему сегодня. Я знаю Тамару уже много лет. Мы вместе выросли
в одном городе. Почти в одном и том же доме. Такие связи остаются
на всю жизнь.

Я не нашелся, что на это возразить.

– Ты мертвый, я всегда это знала, мертвый, мертвый, мертвый, –
с каким-то сладострастным исступлением повторяет Юлия.

Я несколько раз сильно бью ее по лицу, по груди, в живот. А чтобы
вы сделали на моем месте, если бы вам вдруг заявили такое? Я просто
был вынужден продемонстрировать этой сучке свою реальность. Кровь
на лице Юлии это моя жизнь, ее неопровержимое доказательство.
Мое ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ, которое я защищаю всеми силами. Я думал
она опять разревется. Но она вдруг начинает смеяться. Она смеется,
и капельки крови слетают с разбитых губ.

Десятое февраля.

Итак, разберемся. Тамара спасла жизнь мифической девушке-киллеру,
выдав ее за свою тетю, и получила в подарок куклу. За это она
поплатилась своим рассудком, что, правда, не помешало ей впоследствии
неплохо заработать на этом. За каждый подарок приходится чем-то
платить. Бесплатный сыр, сами знаете, где выдают. А не знаете,
так спросите у старины Боба Марли. То же самое я уже говорил Ивану.
Я предупреждал его, что Елдохины и Тараскины захотят получить
с нас сторицей. Иван лишь ухмылялся и недоверчиво качал головой.

Он честно считает себя умнее, он думает, что это главное. Чтобы
доказать, кто здесь хозяин, он даже отдает приказ прекратить все
акции. Операция «Картинки с выставки» замораживается на неопределенное
время. Он аргументирует это тем, что сперва требует гарантий полной
безопасности для наших бойцов. Ответ Елдохина следует незамедлительно,
десятого февраля силы Безопасности арестовывают фельдшера одного
из столичных госпиталей Антона Шурко (поэтический псевдоним «Трухлявый
Тростник») и его брата Михаила (он же «Дикая утка») по подозрению
в организации общественных беспорядков и принадлежности к незаконному
вооруженному формированию. Обоих допрашивают на Лубянке. Иван
слишком поздно осознает свою ошибку. От нас больше ничего не зависит.
Тараскин звонит нам на дачу, предупреждает, угрожает, замасливает,
за всем этим виден неприкрытый шантаж. Иван бросает трубку.

Одиннадцатое февраля.

В наших столичных квартирах проходят повальные обыски. Иван пытается
на этот раз сам дозвониться до Елдохина, но ему упрямо отвечают,
что генерал находится в секретной командировке. Наконец, через
Варю мы предлагаем Тараскину перемирие, больше похожее на капитуляцию.
После короткого, но от этого не менее унизительного телефонного
разговора Иван в бессильной ярости отзывает свой односторонний
мораторий. Он соглашается продолжить операцию на любых условиях.

К сожалению, для Трухлявого Тростника эта новость пришла слишком
поздно: в ночь с десятого на одиннадцатое он повесился в одиночной
камере следственного изолятора. Думаю, намыленное вервье заведомо
подложили в карцер услужливые охранники. Это было последнее китайское
предупреждение наших благородных «меценатов». Отныне все точки
над «I» расставлены, мы полностью теряем контроль над происходящим.

Двенадцатое февраля.

– Как могло такое случится? Где мы потеряли нашу благую цель,
увлекшись сомнительными средствами? Как мы позволили себя купить,
обмануть, извратить, обезвредить? – Я впервые видел Ивана испуганного.
Ивана – побитого пса. Ивана – раздавленную улитку. Но в черепках
ее израненного панциря уже начали собираться капельки яда. Казалось,
что даже слезинки, предательски блестевшие в уголках Кудыбинских
глаз, несли в себе смертоносную силу.

Мы все стараемся избегать его. Один только Маугли ведет себя как
ни в чем не бывало. Весь день он, беззаботно насвистывая, тренируется
в строительстве маленьких адских машин, потом идет гулять в лес
и как обычно исчезает до ужина. Между тем обстановка на даче накаляется.
Варя уезжает в город. Паула запирается в нашей комнате на втором
этаже. К моему облегчению, Иван и сам ищет уединения, полдня он
проводит в подвале, высасывая теплую кровь из оставшихся в живых
«доноров». Вечером он появляется в общей гостиной, успокоившийся,
довольный и сытый. Хорошее настроение вновь вернулось к нему.
Он разработал новый план, говорит он нам, все не так уж и плохо.
Завтра он созовет общее собрание, на котором будут присутствовать
самые приближенные бойцы и Елдохинские «инструкторы». Тараскина
будет представлять Варя, она же и доложит референту о результатах
встречи. Он согласен продолжать операцию, более того, теперь он
готов заняться ею вплотную. Но при этом он не намерен растрачивать
наши силы по мелочам. Мы нанесем всего лишь один удар, но это
будет удар небывалой силы и наглости. После него не понадобится
никаких совещаний Совета Безопасности, а столь желанное Елдохиным
«чрезвычайное положение» автоматически свалится ему в руки. «И,
– добавляет Иван с кровожадной улыбкой, – не только чебурашкам
придется потом попотеть». Он смеется. Он снова вернулся к своему
лихорадочно-веселому настрою. «Отец, – говорит он мне, – мы снова
живем! Я это чувствую. Я снова слышу отвратительный рыбный дух.
Он повсюду, он вездесущ. Как будто мы сидим на горе протухших
селедочных хвостов. Обычно я ощущаю его перед сильным приступом.
Ты понимаешь, о чем я. Но сейчас эта вонь намного крепче. Она
такая же, как тогда в лесу, в тот день, когда утонул мой отец.
Да здравствует щука!»

Поздней ночью мы вдвоем сидим на террасе. Курим косяк, запивая
горячим чаем. Холод нам нипочем, мы медленно, но неумалимо, словно
Алиса по кроличьей норе, проваливаемся в наше общее детство. Мы
ощущаем давно забытую нежность друг к другу, сейчас мы готовы
все простить и начать с начала.

– Отец, – говорит мне Иван, задумчиво кутаясь в шубу, – ты ведь
тоже веришь в предопределения?

– Конечно, отец.

– Мне кажется, эта пустая, гулкая ночь, полярная ночь, воцарившаяся
в наших сердцах, кем-то давно предсказана.

– Как и все, что окружает нас. Я даже иногда думаю, что весь этот
мир, о котором мы грезим, к которому мы всею душой стремимся,
однажды уже кому-то приснился. Кому-то, кого мы хорошо знаем.

– И ты догадываешься кому?

– А ты?

– Я думаю, это Юлия. Это ее предсмертное видение. Мы живем ровно
те двадцать три этажа, которые ей предстоит лететь до земли. Наши
судьбы, наши, как ты их называешь, «истории» – не более чем освещенные
пятна окон, мимо которых она мчится, навеки застыв в сгустке времени.
Мы все питаемся ее смертью.

– Да, я тоже думаю, что это Юлия. Странное чувство, будто я до
сих пор не могу проспаться после той оглушительной вечеринки у
«Графоманов». Я борюсь с пробуждением, мне вот-вот предстоит разлепить
глаза, которые тут же зальет головная боль, и увидеть ее. Большое
белое тело, похожее на…

– На пасхальный творог с изюминками родинок.

– На похотливый сугроб.

– На гигантскую жабу-альбиноса.

Мы смеемся. Мы смеемся до слез. Черный афганец нежно щекочет наши
извилины.

– Все что мы делаем теперь, и все, что нам предстоит еще сделать,
мы совершаем только ради себя, – говорит Иван. – Я понял это сразу,
когда ты вернулся тогда из сортира, весь белый от кокаина, и рассказал
нам о своих галлюцинациях. Тогда я очень гордился тобой. Ты был
прекрасен, как молодой бог, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
И я в первый раз действительно был рад, что не убил тебя тогда
на кухне, что ты стал моим братом.

Чувства переполняют меня, и я крепко жму ему руку.

– Расскажи мне о себе, – просит Иван. – Расскажи, как ты вырос,
как первый раз захотел убить, про свой первый влажный сон…

И тут вдруг что-то щелкнуло в моей голове, звезды, успевшие вырасти
в гигантские светящиеся колонны, молниеносно съежились до жалящих,
острых осколков, небо, только что еще лежавшее на плечах тяжелою,
мягкою шкурой, встряхнули и вернули на место, и я понял, что никогда
не смогу доверить ему ни крупицы правды о себе. Но и молчать я
не мог, а потому рассказал Ивану другую, позаимствованную у Юлии
историю про клоунов, которую вы уже знаете. И в эту секунду я
был уверен, что все это произошло со мной.

– Да, – глубокомысленно изрек Иван, когда я, наконец, закончил
свой плагиат. – Эту скорбную повесть я уже слышал однажды, правда
тогда у нее была героиня. Это ведь ЕЕ история.

– Да, – согласился я, – это ее история. Но это и наша история.

Тут согласиться пришлось Ивану. Потому что жизнь Юлии была неотделима
от наших жизней. После ее смерти эта связь лишь упрочилась. Жирная
черта, проведенная Юлией поперек своей судьбы, выделила ее траурным
маркером. Эта история стала литературой, как становятся литературой
все истории, рассказанные нами кому-либо и когда-либо. Та же судьба
уготована их рассказчикам и слушателям. А став однажды всеобщим
достоянием, олитературенная жизнь не принадлежит больше никому
или, наоборот, принадлежит всем. Это еще один закон абсолютной
свободы. Там, где ничто не истинно (то есть рассказано, превращено
в историю), становится все дозволено.

Мы еще долго беседовали с Иваном об этом и многом другом. Слова
вяло и нежно перетекали из раковин ртов в раковины ушей, сладкий,
густой белый дым заполнял все паузы между ними, и прекрасная ночь
продолжалась.

Тринадцатое февраля.

Дата, роковая для меня во многих отношениях. Три раза она оставляет
по себе дымящуюся отметину. В две тысячи надцатом году это на
удивление теплый день, кажется, что зима проиграла весне свой
последний законный месяц. Ни до, ни после я не видел таких чудесных
тринадцатых февралей. Еще пять лет назад мороз превращал оконные
стекла в полотна абстрактной живописи. Поллак отдыхал, а поземка
и ветер торжествовали. А тот памятный день, которому еще только
предстоит случиться, чье время на момент моего рассказа еще не
пришло, будет ясным, солнечным и холодным, но он не будет пахнуть
весной, если вы понимаете, о чем я, нет, он будет пахнуть только
подтаявшим снегом. Снегом и смертью. Но вернемся, так сказать,
к его младшему брату. Тринадцатого февраля две тысячи надцатого
года происходит последнее собрание нашей маленькой армии. Присутствуют
кроме меня и Ивана: Маугли, Паула, Варя, уже упомянутые выше Гном,
поэт-кокаинист Олег Смурной и прозаик Вышинский, два генеральских
«инструктора», безымянные и похожие друг на друга, как клонированные
сиамские близнецы, некий детский писатель Ярин, педофил лет шестидесяти,
порнограф Фанобин, поклонник (и плагиатор, добавлю я от себя)
маркиза де Сада, горбатый богемный тусовщик Никита, тот самый,
что привел нас в прошлой, теперь уже позапрошлой жизни на сходку
«Графоманов», искренне считающий себя литературным критиком, некий
Дерганов, из недобитых киберпанков, и гориллоподобный чилиец Эммануель,
боксер от литературы.

Хотя, как я уже говорил, на улице дивный, солнечный праздник,
мы собрались в дачном подвале, тщательно отмытом от следов пребывания
«доноров». Взгляд моей памяти скользит по всплывающим из ее тумана
лицам. Маленький Гном, я знаю его уже лет шесть, бездарный вития
и талантливый пародист, уродливый карл, сочащийся злобой и комплексом
неполноценности, за ним глаз да глаз, он при первой же возможности
вонзит вам в спину свои острые коготки, но при этом бесценный
кадр, если удастся натравить его на ваших врагов. Рядом с ним
его неразлучная пария, Смурной, худой как палка, весь светится
от бушующего в нем порошка, его наркотически обусловленная мания
величия делает его прекрасным объектом для манипуляций, безжалостным
к себе и другим, нечувствительным к боли. Лысеющий, тихий Вышинский,
фигура не менее одиозная, чем его знаменитый однофамилец. Он вечно
кем-то непризнан, незаслуженно оскорблен, не понят, в чем-то обойден.
Рассчитывает на литературную славу в случае нашей победы. Быстро
проскальзываю взглядом по непроницаемым маскам генеральских сфинксов,
те еще рожи, защитного цвета глаза, камуфляжная солома проборов,
коммивояжеры смерти. По правую руку от них седовласый, вальяжный
Ярин, демагог и кликуша, пьяница и порочная личность. Меня поражает
глубина его аморальности, кажется, что ему вместе с аппендиксом
удалили и орган, отвечающий за совесть, если таковой у него вообще
когда-либо был. Мы для него – символ столь обожаемых им юности,
бесшабашности, вседозволенности, он для нас – старая калоша, тот
самый омут, в котором нет-нет, да и водятся черти. Следом за ним
Фанобин, сальные черные кудри, затравленный взгляд, типичный народоволец
позапрошлого века, помесь Петруши Верховенского с Раскольниковым,
помешан на политике и сексе. Обожает все деструктивное, революционное
и запрещенное. Вечный инфантил с повадками Джека-потрошителя.
Изумительный анахронизм. Горбатый Никита, напротив, недоверчив
и подозрителен, но кажется, он единственный, кто, кроме Маугли,
следовавшего скорее инстинкту, нежели зрелому пониманию, проникся
нашей идеей. Свобода духа, для него не пустое слово. Превращение
жизни в литературу – интересный эксперимент. Опасен тем, что непредсказуем.
Шелудивый Дерганов, забившийся в угол. Этот типчик из тех, кто
везде и всегда, даже в пустыне умудряется оставаться в тени. С
нами от безысходности. Бывший знаменитый хакер, он преставлен
к ордену айконоборца первой степени и приговорен к смертной казни
судами двадцати государств, включая личный приказ господина Президента.
Единственный, на мой взгляд, талантливый писатель из здесь присутствующих
(не считая, естественно, Ивана и меня), незаменим, так как опять
же единственный из нас всех, кроме «инструкторов», не по книжкам
знаком с тактикой партизанской войны. Это наш козырь в игре с
Елдохиным, так что пусть он пока посидит в тенечке. И наконец,
одиозная Эммануель, мы все говорим о нем в женском роде, на что,
впрочем, этот Голиаф от педерастии ничуть не обижается. Немереная
сила сочетается в нем с мягким характером. Но не дай бог вам слишком
долго испытывать его терпение, вспышки ярости у этого симпатичного
неандертальца столь же коротки, сколь и разрушительны. Он с нами,
потому что в его отравленном коммунистическим и католическим бредом
мозгу мы как-то вписываемся в картину полного освобождения человечества.
Прекрасный, дисциплинированный боец! Ну, вот вроде и все. Маугли,
Паула, Варя, ваш покорный слуга и эти отбросы литературного Олимпа
иже Голгофы и есть наша маленькая творческая секция, кружок по
интересам, так сказать. А все вместе – ядовитый плевок в раззявую
варежку гребаного истеблишмента.

Мы ощущаем себя первопечатниками и опричниками одновременно. Мы
их Кириллы и Мефодии, а также их Аттилы и Чингисханы. Впрочем,
и те и другие мало чем отличались друг от друга, просто они никогда
не пытались осознать свое родство.

Первым берет слово, конечно, Иван. Кудыбин скромно озаглавил свою
речугу «февральские тезисы», в шутку, а может, и нет. Он встает
и торжественно начинает:

– В этот день…

В этот день Юлия сожгла пирог с капустой и, заплакав, убежала
в туалет. Я помянул в сердцах ее матушку и, выкинув обугленные
корки в окно, оставил его открытым. Холодные струи воздуха жадно
набросились на вонючий дым из духовки и, разодрав его на клочья,
унесли в свинцовое небо. С тех пор как моя дуреха сходила к гадалке,
прошло четыре дня – четыре долгих, мучительных дня бесконечных
слез и взаимных упреков. Эта гребаная кукла-оракул сожгла не только
наш ужин, она еще умудрилась до этого разбить пару тарелок, снести
на пол вешалку, сломать стереосистему и расколоть в подъезде бутылку
виски, купленную на последние деньги. За что бы Юлия ни бралась
в эти дни, все приходило в негодность. Сама она была уверена,
что это бушует моя разоблаченная смерть, которой теперь нет смысла
скрываться под маской бытового алкоголизма. Я всерьез опасался
за ее рассудок, точнее, за себя на его фоне. Что мне мешало встать
и уйти? Я и сам не могу ответить. Скорее всему виной была моя
лень, я слишком привык к положению добровольного принца-затворника,
мне казалось тогда, что Время еще не пришло, оно вообще не торопится
приходить. Время делать что-то самому. Например, из полусонного
зрителя превратиться в полноценного участника пьесы.

Запах горелой капусты вывел меня из оцепенения. Я не раскаивался,
что наорал на Юлию, и даже чуть было снова не ударил ее. Я чувствовал,
как ее значение в моей жизни тает, подобно кубику льда в стакане
с джином, охлаждая и разжижая крепость моей к ней привязанности.
Я был зол на нее, и то, что она не смела противиться моей злости,
лишь еще больше оную распаляло. Я подошел к окну, и ледяной ветер
обжег мне лоб, я слышал, как стукнула дверь в туалете и сразу
за ней входная. Юлия убежала, она часто последнее время уходила
из своего собственного дома, потому что в нем поселился я. Однако
у меня совсем не было цели ее выживать, а это означало, что скоро
уйти придется мне и уже навсегда. Я был зол на нее. У нас поселилось
Зло. Что-то такое Юлия недавно говорила о нем. Зло – это вроде
бы такое место… Телефонный звонок оборвал мои размышления. Я взял
трубку и сразу же узнал голос, хотя слышал его до этого только
дважды.

– Ну что, отец, а не выпить ли нам пивка, – спросил меня Иван.

Я промолчал.

Но он не унимается. – Скажи же, наконец, что-нибудь! – Тринадцатое
февраля продолжается. Я опять молчу.

И все молчат. Иван садится. Он вспотел, тяжело дышит, речуга порядком
вымотала его. Мы же все ошарашены, даже я, привыкший к его самым
смелым заносам, не сразу могу собраться с мыслями.

– Это авантюра, – первым нарушает молчание один из инструкторов.

– Генерал никогда не пойдет на это, – поддакивает второй. – Я
думаю, это не осуществимо.

– Господи, но как смело, как смело, господа, – это наш друг педофил
на пенсии, – какой, однако, размах. Пусть это безумие, но это
ВЫСОКОЕ БЕЗУМИЕ, иль мрачной бездны на краю, сказал поэт…

– И был убит, – мрачно из угла, это уже Дерганов.

– Ну и что? Пусть убит! Но это не дурно пахнущая смерть в больничном
клозете, это жертва, это…

– Никто не собирается умирать, – перебивает его Иван, – я все
продумал. У нас должно получиться. Если каждый четко выполнит
свою часть задания, риск практически минимален. Давайте спокойно
все обсудим. Начнем с тебя, Гном.

– А что я? – Гном встает, с недоверием оглядывает остальных. –
Я-то уже был в деле, теперь пусть другие себя покажут, а то языками
чесать – не мешки ворочать. – Он недобро косится в сторону Ярина.
– Но, если надо, сделаем, конечно.

– Вам со Смурным предстоит самая легкая часть операции, – говорит
Иван, он явно доволен общим настроением. – Небольшая бомбочка
возле Собора, небольшая возле Ворот и самая средненькая у Магазина
напротив главного объекта. Уходите и ждите в уютном пивном ресторанчике,
пока мы будем взрывать всю эту шутиху.

– Ага, – ехидно смеется Гном, – как с Дебелым тогда. Плавали,
знаем. Детонатор будет у нас, иначе никак!

– Ладно, – неожиданно покладисто отвечает Иван, – как скажешь,
Гном, как скажешь. Теперь к остальным. Вы должны будете поставить
весь город на уши. Музеи, магазины, парки отдыха и большие рынки.
Ты, – обращается он ко мне, – вместе с Маугли остаешься ждать
нашего сигнала на конспиративной квартире. Будьте готовы в любой
момент подобрать нас и увезти вместе с заложниками за город. Я
позабочусь о небольшой ферме где-нибудь под Псковом, там мы сможем
отсидеться, пока Елдохин будет наводить порядок в столице.

– А кто проникнет внутрь, в сам Центр?

Иван поворачивается ко мне:

– Хороший вопрос, отец, внутрь проникну я.

– Ага, так они тебя и пустили, – усмехается Вышинский. – Да тебя
на проходной еще порубят на пирожки.

– Не порубят, не ссы, – и Иван рассказывает нам свой план.

– Это безумие, – опять повторяет инструктор, – это просто безумие.
Но парень прав, это может прокатить, поскольку такого не ожидает
никто.

– Даешь мировой пожар, – нехорошо смеется Фанобин, – на фонари
федералов.

– Это будет наш первый том, – говорю я, – прекрасная поэма в прозе
и протезах. За искусство и убить не жалко.

– Ничего себе, – говорит Вышинский, качая головой, – ничего себе…

– А почему я должен идти один? – пытается перекричать всех горбатый
Никита, – я лучше пойду с Эммануелью.

Дерганов неожиданно поднимается. Он выходит из тени.

– Я пошел, – говорит он, смотря в пол, – вы опасные психи, с этим
никто не спорит. Я даже согласен с Кудыбиным, что вы сможете взорвать
Кремль и захватить президента в заложники. С Елдохиным вы тоже
договоритесь, но что потом? Не один из вас так и не удосужился
задаться этим вопросом. Вы сами загоняете себя в их мышеловку.
Думаете, вы у них первые. Не первые и, увы, не последние. Впрочем,
мне наплевать. Я сделал ошибку, придя сюда, пора ее исправить.
Вы можете не бояться, что я вас выдам. Тем более что уж мне-то
федералы ни за что не поверят. Впрочем, это не имеет значения,
вы перегрызете друг другу глотки через час после путча. Вы все
мертвецы. – Эту тираду он выпаливает на одном дыхании, по-прежнему
не поднимая глаз.

– Ты мертвый, – сказала мне Юлия, – ты уже умер. – Это было четыре
дня, пять лет и целую жизнь назад.

Никто не успевает понять, что происходит, когда Иван вдруг оказывается
за плечом бывшего хакера.

– Подожди, голубчик, – говорит он, на его пухлых пунцовых губах
застыла ласковая улыбка, – подожди, дружок. Дай-ка поцелую тебя
на прощание. В щечку. – Он нагибается к Дерганову, словно и впрямь
намерен поцеловать его в щеку, и резко дергает головой.

– Он его клюнул! – истерически кричит горбатый Никита.

Иван, не переставая улыбаться, делает шаг назад. В зубах у него
кусок кровоточащей плоти. Дерганов, побелев, хватается руками
за прокушенную шею. В подвале довольно холодно, и ясно виден пар,
поднимающийся от раны, кровь веселым фонтаном покидает бесполезное
тело. Мне кажется, что меня сейчас стошнит, и я несколько раз
судорожно сглатываю. Повсюду царит удушающий рыбный дух, не так,
как тогда в моей кухне, после нашей маленькой инициации, но как
летом на свалке у рыбного магазина. Я пытаюсь закрыть глаза, но
что-то мешает мне. Я вижу, как руки Дерганова падают вниз и снова
взлетают вверх, пытаясь удержаться за воздух, а потом он, так
и не проронив ни звука, тряпичной куклой складывается пополам
и падает на бетонный пол, на глазах превращаясь в кладбище потерянных
клеток.

– Ну что, кто-нибудь еще желает уйти? – вкрадчиво спрашивает Иван.
– Кто следующий?

Мы все молчим, не в силах оторвать взгляд от хлюпающего, как прохудившаяся
труба, трупа. Наконец, Эммануель начинает смеяться. Он визгливо
хохочет, хлопая себя по гигантским коленям, брызги слез летят
с его пушистых, густых ресниц.

– Ой, шутник, ой шутник, – кричит он. – Вот прикол!

– Мы доложим о вашем плане генералу, – говорит, вставая, один
из инструкторов. Второй поднимается вслед за ним. – Мы свяжемся
с вами, как только получим ответ.

Их лица остаются невозмутимыми восковыми масками. Они привыкли
к смерти, не хуже врачей в операционных. Они в некотором смысле
и являются истинными хирургами.

Тринадцатые февраля. Один за другим.

Коптит духовка, валит пар от кровавой лужи на бетонном полу, дымится
разгоряченный ствол, тлеет почти испепеленная одежда. Где ты,
ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ?

В тот же день вечером мы сидим в столовой. Варя приготовила ужин,
но ни у меня, ни у Паулы особого аппетита нет. Посеревшее, словно
ставшее картонным лицо Дерганова не желает покидать уютный плацкарт
нашей памяти. Иван переоделся, так что нам хотя бы не приходится
смотреть на забрызганную кровью безрукавку.

– Кстати, – словно между делом говорит он, – на самом деле план
у нас несколько иной.

-???

– Скажем так, я сегодня был не совсем искренен. Никаких заложников
не будет, и в Центр я, конечно, тоже идти не собираюсь. Мы встретимся
в условленном месте, как только вся эта байда начнет раскручиваться.
Я прослежу за приготовлениями и тут же приеду к вам. Пока они
будут думать, что я, как последний Рембо, бегаю по Кремлю и отстреливаю
президентскую охрану, мы преспокойненько укроемся в глухой деревушке
и переждем там этот сыр-бор.

– Так ведь тогда ничего и не будет, – говорю я. – То есть все
было зря. То есть псу под мудя?

– Э-э нет, ошибаешься. Ты мыслишь слишком по-мещански. Робеспьеровски-ленинские
примочки типа «взять все в свои руки», «сам не сделаешь, никто
не сделает» и так далее больше не катят. Новая Эра делается чужими
руками для чужих рук. Мы лишь отстраненные творцы, гребаные в
ухо и в шею демиурги. Главное счастье миротворца не сам акт творения,
но последующее глумливое созерцание. Это как материнство, рожают
же не ради схваток, так что пусть нам родят на колени, как бесплодным
старозаветным жидовкам. А уж ребеночка мы выпестуем сами.

– Они же будут знать, где нас искать, – говорит Варя. – Они найдут
нас. С Елдохиным шутки плохи, он буйно помешан, но вы еще не знаете
Тараскина. Этот в сто раз страшнее, потому что он даже не безумен,
Господь обделил его всем, включая манию величия, он как унитаз
в недостроенном доме, пуст, стерилен и готов к любому говну. Но
у него есть принципы, как он их называет. Если он поймет, что
его надули, он не успокоится, пока не уничтожит всех тех, кто
вам в этой жизни хоть чем-то дорог.

– Ну, таких немного, – смеется Иван, – не правда ль, отец? К тому
же нас не так-то просто будет найти, никакой конспиративной квартиры,
на которой можно устроить засаду, не существует, мы встретимся
в одном весьма памятном для нас месте, а пока они его отследят,
мы будем уже далече, ой как далече, – и Иван рассказывает нам
свой настоящий план.

Двадцать третье февраля.

Мы сидим в номере гостиницы «Украина». За время ожидания нам кажется,
что он уменьшился в размерах, превратился в тесную конуру, наподобие
той, в которой держат бойцовых собак, прежде чем выпустить их
на ринг, послать на смерть или на недолгую славу. Все глаза теперь
устремлены на Маугли, он только что произнес одно из немногих
слов, уготованных ему до сих пор этой повестью. Может быть, самое
важное из них. Оно все еще глухо перекатывается в наших ушах:
ПРЕДАТЕЛЬСТВО.

– Что ты несешь? – это я. Мне так и хочется надрать ему уши за
упадническую болтовню, за трижды гребаный фатализм, но в душе
я понимаю, что в этом пионерско-голливудском словце – ключ ко
всем нашим неудачам.

– Подожди, дай он сказать, – это Паула, от страха она не следит
за грамматикой, ее пальцы нервно теребят косички очередного индейского
амулета – сетки из тонких нитей, натянутых на железный обруч,
кажется, он называется «ловцом снов». В отсутствии иронии ее не
упрекнешь. Мы и правда похожи на мух, пойманных в паутину собственных
грез, здесь двадцать третьего февраля на двадцать третьем этаже
этого бесконечного кровавого месяца мы ждем, когда порожденный
нашими снами паучок-говнючок доберется до нас. Мы ждем его, как
дети ждут Лунного человека. Обреченно. Со страхом, но без упрека.

– Это Варя, – говорит Маугли, – она никогда не трахается просто
так, она трахается, чтобы сожрать.

Я пытаюсь собраться с мыслями, пытаюсь что-то возразить.

– Как паучиха, – говорит Маугли, что-то он больно разболтался.
– Паучиха – это самка паука, – повторяет он, обращаясь уже непосредственно
к Пауле. Паула беспомощно смотрит на меня. Паучий амулет выпадает
из ее рук, бесшумно катится к моим ногам. Я заворожено слежу за
его движением. Он катится в тартарары, как и весь этот мир с его
гребаной литературой, то есть, как мир, который и сам и как литература.
Мир как замедленное кино, мир как ненастоящее время. Напрочь лишенный
того единственного настоящего, а заодно и всех прочих времен.

Маугли неожиданно бросается к Пауле. Без слов, лишь утробно порыкивая,
он начинает срывать с нее одежду. Трещит платье, ползут нейлоновые,
радужного цвета колготки. Паула от неожиданности падает на спину,
кричит, но не сопротивляется, и я знаю, что должен прийти ей на
помощь, но не могу, ибо также хорошо знаю, что не сдвинусь с места,
пока будет катиться, кружить и не остановится этот проклятый амулет.
Его диск несется сквозь комнату, медленно, как в замедленной съемке,
и быстро, как при видеоперемотке, сквозь время и сквозь безвременье
несется ко мне. Он блестит в лучах солнца, тянущих свои толстые
пальцы сквозь не зашторенное окно. Где-то начинают бить барабаны.
Маугли срывает с Паулы трусы и одной рукой расстегивает ширинку,
другой пытаясь удержать на полу мою брыкающуюся подругу.

– Нет, Маугли, нет, не хорошо, – кричит Паула.

Я все еще стою, не шелохнувшись. Амулет все еще катится. Переплетения
ниток складываются в странный узор. Свет и вращение сплетают его
в улыбку. Голую улыбку черепа. Череп блестит, и это уже не «ловец
снов». Это другой амулет из прошлой жизни, это тот кулон из поддельного
серебра, который я подарил Юлии в день рождения. С тех пор мир
успел перевернуться как минимум один раз. Паула страшно кричит,
крик переходит в неразборчивое бормотание. Маугли вошел в нее,
догадываюсь я, он нашел ее донышко, но мой взгляд прикован к сияющему
диску, чья улыбка окончательно околдовала меня. Барабаны грохочут
все громче. Маугли дико кричит, словно пытаясь поймать их бешеный
такт, Паула плачет. Она все еще не сопротивляется. Ее руки обнимают
Маугли, она улыбается сквозь слезы, она глубоко дышит и скалится,
она на пороге огромного оргазма, может самого огромного в ее жизни.
Мне не надо смотреть на них, я вижу все это в щербатом оскале
черепа, как на телеэкране. Я уже жду, когда сквозь грохот тамтамов
и Мауглино рычание, перекрывая и отвергая их, на свет родится
истошное: «O-o-o-S-i-i-O-o-o-S-i-i». И тут все кончается. Барабаны
смолкают, и дверь в номер с треском слетает с петель. Только теперь
я понимаю, что спутал барабанный бой с топотом кованых сапог.
Я хочу развернуться к окну, но не успеваю, потому что оно взрывается,
обдавая нас волнами стеклянных брызг. Здоровенные фигуры в черных
комбинезонах и масках влетают в комнату, на ходу отцепляя от пояса
тросы. В дверях возникают такие же мумии из черной блестящей кожи.
Сквозь прорези в масках сияют веселым бешенством серые, голубые,
зеленые глаза. И только одна фигура, застывшая у дверей, кажется
абсолютно монолитной, абсолютно черной, ее маска облегает голову,
как презерватив, но я знаю, что в ней такие же прорези для глаз,
как и у остальных. Только глаза у этого демона другие. Без белков.
«Здравствуй, старый друг, – шепчу я, – здравствуй, Бим». Я вижу,
как здоровенные спецназовцы стаскивают визжащего и плюющегося
Маугли с растерзанной Паулы. Она молча, тряпичной куклой, раскинулась
на полу. Может, ее убили, но я не слышал ни одного выстрела. Нет,
вру, слышал, только что, автомат с глушителем в руках у безглазого
джокера дергается еще раз: так-так, и еще раз так-так, все тише,
но от этого не менее назидательно, так-то вот так, так-так. Меня
отбрасывает к стене. Я вижу амулет, прилегший, как и я, отдохнуть
среди искрящегося в солнечном свете стеклянного порошка, бывшего
некогда окном в мир. Он опять превратился в «Ловца снов» и гостеприимно
призывает меня в свои сети. Так-так. Тут как тут. Я умираю.

Удивительно, о чем только люди не думают, умирая. Вот я, например,
вспомнил мой разговор с Маугли, произошедший неделю назад. Мы
уже собирались уезжать в город. Почти все вещи были упакованы,
и безличные рыжие коробки громоздились повсюду, превращая уютную
дачу в некое подобие египетской гробницы. Больно уж они напоминали
занесенные пылью и песком саркофаги. В них мы похоронили все наши
прошедшие жизни, вкупе с эдиповым комплексом и родовой травмой.
Может, когда-нибудь их поместят в музей Старой Эры или просто
выкинут на помойку. Мы с Маугли сидели в столовой на этих гребаных
саркофагах, пили пиво и курили косяк с кокаином. Почему-то в эту
предсмертную мини-секунду мне особенно отчетливо вспомнилось,
что пиво было холодным и горьким, а дым косяка горячим и сладковатым.

– Ну что, приятель, – спрашивал я Маугли, – а у тебя-то есть история?

Маугли пообыкновению молчал.

– История, которую ты хотел бы рассказать дьяволу? – не унимался я.

И тут под воздействием пива, а может и кокаина, но скорее всего
от смеси того и другого Маугли открыл наконец свой лягушачий рот
и поведал мне следующую притчу. Вот его притча.

Однажды, когда меня еще не было, была уже моя мама. То
есть тогда она была ничья мама, а просто девушка с черными косами.
Ее звали Лола. Девушка училась в институте, где ловили разные
языки за хвост, потрошили их и делали из них чучелко. Маме больше
всего нравилось ловить и потрошить русский язык. Он был большой
и седой, как медведь-долгожитель, хотя и считался сравнительно
молодым языком. Его шкура переливалась серебристыми волнами и
годилась на все: и шубу сшить, и на стену повесить. Однажды маму
с ее однокурсниками послали на летнюю охоту в северную деревушку,
где-то далеко на Урале. Считалось, что там водятся особенные,
редкие и ценные особи русского языка, с какими-то специальными
шишками на морде и двумя хвостами. Несмотря на это, их шкура так
же переливалась серебром и годилась на все. Мама была молодая
и красивая, она жила радостью оттого, что время проходит, и оттого,
что впереди его все равно больше, чем позади. Время было для нее
близким другом, единственным другом, так как других друзей у нее
и не было, она не знала мужчин, то есть была еще целой, и не спешила
их узнавать. Ей казалось, что через дырочку, которую мужчины проделают
в ней, из нее выйдет ее лучший друг, время, и она станет быстро
стареть. В то время, когда мама была молодой, так думали лишь
немногие девушки, но еще раньше, когда молодой была ее мама, моя
бабка, так думали почти все. И вот они приехали на Урал. Их поселили
не в городе, потому что местный городской язык не сильно отличался
от языка, например, в столице, и не в какой-то глухой деревне,
а в специально построенном для них палаточном лагере рядом с большой
рекой. Река тоже называлась Урал. Отсюда студенты должны были
ездить по разным глухим уголкам и ловить за хвост дикий, не до
конца прирученный язык. Однажды, когда все мамины однокурсники
вместе с их институтским учителем напились водкой и спали, мама
решила пройтись перед сном. Она единственная из всех девушек,
не говоря уже о парнях, не пила водку, потому что боялась, что
ее время захмелеет вместе с ней, и она проснется на утро либо
на десять лет старше, либо, а это особенно пугало ее, на десять
лет моложе. Маме нравилось, что она уже не ребенок, ей вообще
нравилось, как проходит ее время, а впереди все равно остается
больше, чем позади. Итак, она пошла гулять вдоль той широкой реки
Урал. Хотя было лето, ночи стояли свежие, и мама быстро замерзла.
Она уже решила возвращаться назад, когда вдруг услышала позади
тяжелые шаги. Мама захотела обернуться, но в ту же секунду мохнатые,
толстые лапы обхватили ее и сжали, словно тиски. Она не могла
пошевельнуться и лишь чувствовала над ухом жаркое дыхание, которое
не было, однако, смрадным, а пахло скорее прелой листвой, молоком,
речным илом и лунным светом. Потом шершавый язык стал осторожно
облизывать ее шею. Мама попыталась закричать, но не смогла, а
может, не захотела. Прикосновения языка подействовали неожиданно
усыпляюще. Как в полудреме, она скорее услышала, чем почувствовала,
как язык не спеша опускается все ниже и ниже, сдирая с нее одежду,
но щадя девичью кожу. Потом лапы осторожно опустили ее на траву,
сильно, но опять же бережно прижав к земле, и язык неизвестного
зверя, вытянувшись в трубочку, нежно вошел в нее сзади. Он проник
туда, куда не проникал еще ни один мужчина. Боли не было, а была
легкая, одурманивающая слабость, полностью подчинившая себе мамино
тело. Очнулась она уже в больнице. Рядом с ее койкой сидел их
институтский учитель. Он рассказал, что студенты, мамины однокурсники,
нашли ее утром, лежащую на берегу. Она была абсолютно голой, и
ее живот и ноги были измазаны кровью. Студенты тут же побежали
в ближайшую деревню и вызвали из города врача. Учитель так же
рассказал, как врачи на специальном вертолете доставили маму в
больницу. Она не приходила в сознание четыре дня, сказал ей учитель.
Лишь об одном он умолчал. Когда маму привезли в больницу, она
уже была беременна. Теперь нас было двое.

Впоследствии мама никогда не рассказывала мне о моем отце, да
и вообще впервые я услышал эту фантастическую историю от моей
бабки, маминой мамы. Это она поведала мне, что я являюсь одновременно
сыном Времени, заключенного в маме, и Языка, напавшего на нее
и овладевшего ею на берегу далекой реки, носящей имя Урал. Поэтому
мне не страшны ни старость, ни безмолвие, два самых главных врага
человека, потому что именно они делают его одиночество особенно
невыносимым. Я же – счастливый человек, может, единственный на
всей этой глупой и нелепой земле. Еще скажу, что мамины страхи
были не напрасны, после того как Язык проделал в ней дырочку и
выпустил Время на волю, она и вправду стала быстро стареть, и
скоро умерла. Я остался один с бабкой, которая меня и воспитывала,
пока я не убежал из дома. Так было у меня, а как бывает у других,
я не знаю и знать не хочу.

???Вот какую историю рассказал мне Маугли, и я, умирая, неожиданно
вспомнил о ней. И еще. Раньше я писал, что, покинув однажды Юлию
(сбежав, наконец, из моей добровольной темницы), я никогда больше
ее не встречал. Это неправда, как впрочем, и большинство из того,
что я вам рассказывал и еще расскажу. Об этом я тоже думал тогда
в гостиничном номере, подыхая на засыпанном стеклянной крошкой
полу.

Двадцать третье февраля.

Я уже десять дней не видел Ее. Я уже десять дней, не надевал выстиранные
Ею трусы. Не мял лениво Ее белые желеобразные ляжки. Все эти дни
я уверяю себя, что не хочу Ее видеть. Мне просто все равно, увижу
я Ее или нет. На пятый день нашего взаимного "невидения" я с удивлением
для себя закручиваю роман с двоюродной сестрой моего школьного
приятеля. Ее зовут Катя, у нее лошадиное лицо и длинные красивые
конечности. Я так и не успеваю узнать, есть ли у Кати «история,
которую она хотела бы поведать дьяволу», на седьмой день нашего
романа я пытаюсь выгнать ее из какого-то кабака, куда мы зашли
поужинать (разумеется, за ее счет) с криками «пошла вон проститутка»
и «засунь себе в жопу свои диетические салатики». Кончается тем,
что из кабака выгоняют меня. Я ухожу в ночь. На восьмой день я
напиваюсь и дерусь с контролером в троллейбусе. На девятый день
я все еще пьян, но драться и кричать у меня уже нет сил. Я иду
на премьеру одного моего знакомого драматурга, чтобы хоть немного
поспать в тепле и под надежной крышей. На десятый день, заняв
у того самого драматурга пару федеральных рублей, я еду к Юлиному
дому. Я сажусь на детские качели у нее во дворе и пью коньяк,
купленный на драматурговские рубли. Я спокоен, мне по-прежнему
все равно. Я жду часа три, за это время коньяк кончается, но у
меня еще с собой бутылка текилы, я украл ее в магазине, когда
покупал коньяк. Мне хорошо. Мне все лучше и лучше. Настроение
поднимается вместе с градусом в моей крови. Через три часа из
подъезда, знакомого мне до пахучей текиловой отрыжки, выходит
Юлия. Одна не одна, рядом с ней, засунув по своему обыкновению
руки в карманы широких, а ля Маяковский штанов, вышагивает Иван.
Я чуть не падаю с качелей. Я залпом допиваю текилу из горла. И
мне все равно, надеюсь, вы еще помните, мне абсолютно все равно.
Я из последних сил цепляюсь в свое ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ. Юлия смотрит
в мою сторону, но не видит меня, эта подслеповатая курица опять
забыла дома очки. Точнее просто оставила их там, ей кажется, что
без очков она писаная красавица. Иван тоже не видит меня, он смотрит
на Юлию, потом под ноги, потом опять на Юлию. Она улыбается ему.
Одинокий зуб в ее развратном ротике обжигает мой пьяный взгляд,
режет его, как алмаз стекло, точнее, как лобзик фанеру. Стружки
летят, Юлия улыбается. Я все-таки падаю с качелей, и они тяжело
пролетают над моей головой, знаменуя собою начало новой жизни.
Следующий уровень. Программа закрыта. Добавки не будет. Я умираю
в первый раз.

Продолжение следует.