Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

На вопрос, когда альманах должен быть готов, Искандеров ответил:
«Вчера». Спорить с такими заказчиками – себе дороже. После двух
суток бессонной работы наши дизайнеры сверстали макет.
Оставалось наполнить его содержимым. Я обзвонил авторов,
указанных в списке «Симатты», но результаты оказались плачевными.
Кто-то не успел написать обещанную статью, кто-то болел,
кто-то вообще ответил, что впервые слышит о заказе. Пришлось
звонить по телефону, оставленному големом, и обрадовать его
известием о том, что верстать нам, собственно, нечего.

– Как не предоставили статьи? – громко удивилась трубка. –
Непорядок. Вы им звоните периодически и напоминайте, что господин
Искандеров будет очень расстроен... – на последнем слове в
голосе голема появились металлические нотки, – если материалы не
будут сданы в срок.

Однако, несмотря на недовольство президента «Симатты», статьи так и
не появились. От голема ничего толкового, кроме описания
кар, которые ждут нерадивых авторов, добиться не удалось, и мне
пришлось приостановить работу над альманахом в ожидании
лучших времен. С Лупеттой мы продолжали общаться только по
телефону, она ни на шаг не отходила от матери. Я уже почти
ненавидел ее потенциального отчима, который невольно мешал нашим
встречам.

– Мама будет в Париже уже через несколько дней… Я так не хочу
оставаться здесь одна, – с грустью призналась она. – Я не смогу
заснуть, если не буду слышать ее дыхание во сне… Стыдно,
наверное, об этом говорить, но даже в первых классах школы я
засыпала только тогда, когда мама меня держала за руку. Теперь
останется только маленький мишка, с которым я сплю с самого
детства…

Кажется, это называется инфантильностью. Можно было посмеяться в
душе над моей так и не расставшейся с детством любимой. Но я в
этом не видел ничего смешного. Напротив, инфантильность
Лупетты казалась мне необычайно трогательной.

– Как я завидую твоему мишке… – осторожно ввернул я.

Но казалось, Лупетта меня не слышит, будто разговаривает сама с собой.

– А еще я боюсь, что когда мама уедет, я натворю каких-нибудь глупостей.

Пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы излить
переполнявшие меня чувства.

Перед началом химиотерапии я поинтересовался, можно ли найти связь
между Лимфомой и курением трубки.

– Никакой связи нет, – отрезала Екатерина Рудольфовна. – У
курильщиков трубок бывает всего лишь рак губы, но это уже не наша
специализация.

– А курить во время химии я смогу?

– Сможешь… если захочешь, – добавила она, усмехнувшись.

В первый же день терапии, когда палата наполнилась коммунальным
запахом больничного обеда, подхватив одной рукой стойку с
капельницами, а другой – кисет с трубочными причиндалами, я
отправился на черную лестницу. Интерьер импровизированной площадки
для курения состоял из трех переполненных окурками банок
из-под консервов и продавленного стула. Поудобней устроившись
на одном из них, я с наслаждением втянул ноздрями запах
ароматного Nappa Valley, достал топталку и принялся старательно
набивать трубку табачком. Впереди меня ждало сорок минут
гедонистического ритуала, но если не торопиться, можно было
блаженствовать и дольше. Я очень надеялся на свою маленькую
подружку, заботливо выточенную ирландскими мастерами из корня
вереска. Кто еще мог поддержать меня здесь в трудную минуту,
развеять стойкое больничное амбре, наполнив носоглотку
пряным букетом Черного Кавендиша, нежного Берли и золотистой
Вирджинии, сдобренного фруктовыми полутонами сухого Шардоне. Кто
еще мог обвить безрадостные стены гематологических
коридоров сизыми лианами, чтобы стыдливо прикрыть дымовой завесой
босховские фаст-фуды наших палат, где пузатые ангелы смерти
толпятся в очереди на бесплатную раздачу лимфогамбургеров из
разбухших селезенок…

Основательно набив трубку, я, на всякий случай, проверил тягу и,
по-сталински прищурившись, поднес зажженную спичку к табаку,
собираясь сделать первую затяжку…. Сначала я просто ничего не
понял, поперхнувшись дымом и раскашлявшись до слез.
«Наверное, слишком разволновался после вшивания катетера», –
успокоил я себя, готовясь ко второй попытке. Лучше бы я этого не
делал. Ощущение было такое, словно я вдыхаю не изысканный
табачный аромат, а какую-то невообразимую эссенцию из вони
тлеющих потных носков, измочаленных половых тряпок и
использованных тампаксов. Я едва сдержался, чтобы не выбросить предавшую
меня трубку в лестничный пролет… Но в чем же дело? Может,
кто-то жестоко пошутил надо мной, заменив табак? Чушь, я же
только что вдыхал его запах из упаковки. А вдруг что-то
попало в трубку? Точно, как же я раньше не догадался, надо
попробовать другую… Тьфу ты, черт, то же самое! Надо что-то
делать, я же пропаду здесь без трубки! Я лихорадочно засуетился,
запихнул обратно трубочный комплект и, едва не уронив с
лестницы стойку с капельницами, заковылял по коридору к врачу.

– Ну, что, накурился, Шерлок Холмс? – язвительно встретила меня
Екатерина Рудольфовна.

– Нет… не знаю, в чем дело, дым почему-то совсем невкусный….

– Я тебе разве не говорила, что цитостатики резко меняют вкусовые
ощущения? Ну, теперь ты и сам догадался. Придется привыкать
еще и к новому вкусу пищи, он ведь тоже изменится.

Значит, я не сошел с ума… Это всего лишь законы химии, благодаря
которым вкус любимого табака стал мне противен. Как просто,
оказывается, вызвать отвращение к тому, что любишь….

Последний разговор с Лупеттой меня уже не взволновал, как раньше.
Всякий раз, когда я слышал ее голос, это было… не знаю даже,
как ожог, что ли? А сегодня ничего – пустая усталость. Надо
разобраться, в чем дело, пока не поздно. Обязательно надо.
По-видимому, одно накладывалось на другое. Сначала эта
дурацкая история с Урановым, потом нежелание встречаться со мной
из-за отъезда мамы. Сейчас они, должно быть, ходят по
магазинам, выбирают косметику и наряды, чтобы мама предстала перед
своим американским воздыхателем во всеоружии. Но я все равно
не могу поверить, что Лупетте даже часа для меня не найти. Я
разве многого прошу? Мне нужно просто пройтись с ней по
улице, подышать ароматом ее волос, опрокинуть чарку ее взгляда,
и закусить вегетарианским поцелуем… Да, это сущие пустяки,
но без них я даже не страдаю, а как-то теряюсь… Вот, нашел!
Загвоздка в том, что ее магии не хватает надолго. Причем, не
по ее вине. В волшебной палочке не сели батарейки. Проблема
во мне самом. То, что я чувствую, находясь рядом с
Лупеттой, настолько противоречит всему моему существу, что после
длительного тайм-аута я начинаю подозревать, что это не
волшебство, а иллюзия… Иллюзия без будущего.

Но дело не только в этом. Сквозит откуда-то еще, но откуда – не
пойму. Может, огни казино настолько ослепили мою любовь, что
общение со мной стало казаться ей чересчур пресным? Но она же
только что спросила: «Ты ведь меня не бросишь?». Это в расчет
не принимается? Все, баста! Похоже, я веду себя как
обиженный ребенок. А ведь обижаться-то, собственно, не на что.
Наоборот, пора строить планы на следующую неделю, когда Лупетта
останется одна. На горизонте маячит переход наших отношений
в новое качество…

– Тьфу, даже слушать противно! Тоже мне, министр иностранных дел:
«переход наших отношений в новое качество». Ты когда-нибудь
перестанешь изъясняться столь кучеряво? – очнулся от спячки
мой маленький злыдень. – Скажи сразу, что не знаешь, где ты ее
будешь трахать. Вы только посмотрите, как устроился к
тридцати годам этот паскудник! Все подстилки у него при
квартирах, а сам живет с мамой-папой, потому как кормят, стирают и
пыль сдувают. Удобно, ешкин кот! Нет, ему этого было мало.
Решил на свою голову завести шашни с возвышенной особой…
Пардон, пардон, зарапортовался, уже не шашни. Земную жизнь пройдя
до половины, мы изволили влюбиться! И все бы хорошо, но
вышла незадача. В ее коммуналке доказывать глубину своих чувств
неромантично, а в свои палестины с родителями за стеночкой
приглашать стыдно. Придется, друг мой, в номера… какие нынче
ценники в пятизвездочных отелях, не знаешь? А зря батенька,
зря, пошто штаны зря протирать? Ты бы позвонил,
поинтересовался, может всего японского гонорара не хватит на одну ночь с
любимой в номере люкс… И поспеши, пока твою Лупетточку
снова не пригласили в казино!

Нет! Этот номер не пройдет. Никаких гостиниц. Пока мы останемся
друзьями. Тем более, я нутром чувствую, что Лупетта меня
воспринимает не как мужика, самца, а, скорее как друга если не
подругу. Поэтому и не стесняется говорить со мной о своем
маленьком мишке и всяких детских страхах. Лестного, конечно, в
этом мало, но есть и свои плюсы. Мне кажется, что если рубикон
будет перейден, это станет для меня не приобретением, а
потерей. Я хочу растянуть до бесконечности познание источника
несвойственных мне чувств. Препарировать любовь, распознать
все ее нюансы и оттенки… Само ожидание секса с Лупеттой – уже
сексуальней прямого контакта. И это так удивительно! Но если
мои ожидания не сбудутся, я никогда не смогу вернуться на
исходные позиции.

– Ну, ни хрена себе, как завернул! Ты что, совсем с катушек слетел?!
И это мы называем любовью? У меня просто нет слов…

– Вот и помалкивай. И так до смерти надоел.

Вечером впервые за последние недели я забрел в кафе, где мы любили
смаковать мате. Лупетта всегда заказывала зеленый, а я –
черный, более крепкий. Народу, как обычно, здесь было немало,
едва удалось отыскать свободный столик в углу. Потягивая из
бамбильи густую и терпкую жидкость, я никак не мог разобраться
в своих чувствах. Голоса посетителей сливались в невнятный
раздражающий гул. Хотелось подвесить к потолку
ленту-липучку, чтобы все чужие слова пристали к ней, как назойливые
насекомые.

У Борхеса есть рассказ о поэте, приговоренном к казни в захваченной
нацистами Праге. Перед смертью он обратился к Всевышнему с
просьбой дать отсрочку на один год, чтобы дописать главное
произведение своей жизни. В час расстрела он уже потерял
всякую надежду на спасение, стоя у стены под дулами ружей. Но тут
капля дождя, упавшая на щеку, неожиданно замерла вместе с
расстрельной командой и всем окружающим миром. Молитва была
услышана: застывший мухой в янтаре времени поэт получил год
на свой шедевр. Записывать пришедшие в голову строфы он не
мог, так как не имел возможности даже пошевелиться. Пришлось
рассчитывать только на память. Спустя украденный у вечности
год автор мысленно поставил последнюю точку в своем опусе,
капля поползла по щеке, грохнули выстрелы, и он отправился на
суд своего единственного Читателя.

Взявшись за больничные записки, я вспоминал о судьбе борхесовского
поэта неоднократно. Мне казалось, я тоже располагаю
достаточным запасом времени, чтобы рассказать все, что хочу. Если это
была попытка самовнушения, то она с треском удалась. Я с
удивлением заметил, что даже чувствую себя лучше, пока пишу.
Нет, вру, не лучше. Я вообще перестаю ощущать себя в этот
период. А значит не замечаю и жгучих засосов Лимфомы, судорогой
сводящих тело. Так я нашел еще одно доказательство
целительной силы творчества – идеальной панацеи от всех страданий.
Оставалось скрестить в себе Дюма со Стахановым, писать без
остановки и радоваться жизни. Но на самом деле все стало
гораздо хуже. В амбивалентной картине моего заболевания появилось
ненужное третье измерение – наркотическая зависимость от
текста. Причем действие наркотика заканчивается ровно в тот
момент, как я перестаю писать. Боль словно накапливается в
резервуаре, со злорадством ожидая, когда сможет наброситься на
меня с удвоенной силой. Я уже ненавижу этот ноутбук,
закрывая который я заранее сжимаюсь как собака Павлова в ожидании
неизбежного электрического разряда. Но я не хочу, не хочу
писать только ради того, чтобы не было больно, слышите! Я так
не играю… мне нужно было просто отвлечься, ну что в этом
плохого, отвлечься, а не подсаживаться на это дерьмо! Борхес,
скотина, ты обманул меня своим эстетским рассказом. Я же
помню, твой герой не только сочинял, но и думал о чем хотел,
разглядывал солдат, спал, черт возьми, в подаренное ему время.
Конечно, в таких условиях и обезьяна напишет «Войну и мир». А
каково бы было твоему рифмоплету, мой дорогой Хорхе, если
бы в каждую не посвященную творчеству секунду дождевая капля
снова начинала щекотать ему щеку? Один раз отвлекся, услышал
выстрел. Второй – увидел пули, летящие прямо в морду. И
чтобы как можно дольше удерживать их в сантиметре от носа ты
пишешь, пишешь, пишешь без остановки, уже не обращая внимание
на фабулу и слог. Как ты думаешь, Борхес, тому, кто выписал
творческую командировку, было бы интересно читать такую
лабуду? Ах да, я чуть не забыл, ведь мы агностики, а значит,
можем издеваться над любым читателем, не опасаясь Страшного
суда. Ну что ж, тогда остается переименовать эти записки в
«Репортаж с лимфомой на шее» и продолжать весело стучать
пальчиками по клавишам, мурлыча себе под нос: «Pleasure little
treasure».

Обжегшись на молоке, дуют на воду. Дуют до тех пор, пока посеявший
ветер не пожнет бурю в стакане воды и не захлебнется
собственным страхом.

Из зудящего роя чужих разговоров неожиданно вырвался знакомый голос.

– Ой, Паш, это ты, что ли? Привет!

Инга. Секретарша с моей первой работы. Я не видел ее лет двенадцать.
Классический служебный роман. Сладкий каппучино после
трудовой вахты. Джаз-филармония. Проливной дождь. Я тоже забыла
зонтик. А может, ко мне? Камлание губ на балконе под
фотовспышки грозы. Не торопись, у меня давно не было мужчины.
Горячо. Мокро. Гром. Дай мне свою ладонь. Послушай, как бьется
сердце. У тебя такие красивые руки, как у женщины.

Мы оба ловили осеннюю любовь на дождевых червей скуки. Дожди прошли,
лужи высохли, а наша фирма развалилась вместе со служебным
романом. Без слез, без скандалов, без глупостей.

– Здравствуй, Инга. Сто лет не виделись, садись. Прекрасно
выглядишь… Что тебе заказать?

Хорошо, что обошлось без дежурного поцелуя бывших любовников. Умная
девушка. А она почти не изменилась… Сколько ей сейчас, около
тридцати? Нет, конечно, изменилась, здесь такое освещение,
сразу не понять. Честно говоря, я уже начал забывать, как
она выглядела раньше. Высокие скулы, внимательные, слишком
внимательные глаза, все та же русая челка. Единственное, что ее
всегда приземляло – утиный нос… Нос! Вот те раз! Он стал
совсем другим. Да ведь она, похоже, сделала пластическую
операцию, а я и не заметил. Теперь нос просто идеальный. Живая
реклама пластической хирургии. Но что-то в ней еще изменилось.
Постарела? Другое слово. Стала… стала зрелой женщиной.
Смотрит на меня. Тоже ищет перемены.

– Ты знаешь, Паш, не надо. Я на секундочку подошла, не ожидала тебя
увидеть. Дело в том, что у меня… у меня здесь… встреча, ну,
ты понимаешь?

Заливается краской... так же, как раньше. Только нос не краснеет,
оставаясь белой вороной на пунцовом лице. Даже удивительно.
Интересно, перед операцией ее предупреждали об этой аномалии?
«И последний пункт. Пациент не имеет возражений против того,
что его новый нос не будет краснеть ни от смущения, ни от
алкоголя. Дата, подпись.»

– Да все в порядке, на самом деле мне уже давно пора идти, я и так
тут засиделся. Рад был тебя увидеть, Инга…

– Тебе и вправду надо уходить? – в ее голосе послышалась
благодарность. – Ну, тогда счастливо. Я тоже… я тоже была рада тебя
увидеть. Знаешь, ты выглядишь по-другому, глаза другие. Я
никогда не думала, что у тебя так изменятся глаза.

– Ну, и что случилось с моими глазами? – улыбнулся я.

– Я вижу в них любовь… Любовь… и боль.

Пожалуй, она чересчур умная девушка, думал я, выходя из кафе. В
дверях я чуть не столкнулся с интересной брюнеткой в красном
кожаном пиджаке. Настолько интересной, что даже решил
обернуться, чтобы разглядеть ее повнимательнее. Чтобы заметить, как
она поспешит к Инге, и они обменяются поцелуями. Чтобы
понять, что вижу не подружек, а любовниц... «У меня давно не было
мужчины». «У тебя такие красивые руки, как у женщины». И
кого здесь оставили с носом?

Продолжение следует.