Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Главы из романа

Начало

Продолжение

Агасфер умер во сне уже через неделю, испортив хорошую метафору.
Вечный Жид из него вышел никудышный. К тому же, как потом выяснилось,
лечиться он начал не двадцать лет назад, а всего лишь в позапрошлом
году. Непонятно, зачем тогда было приписывать себе патологически
длинную историю болезни? А может, он искренне верил в свою легенду,
считая один год за десять?

Я вообще заметил, что многие мои соседи склонны привирать, причем
в их лжи можно даже найти свои закономерности. Так, те, кто действительно
стоит на пороге смерти, до последнего вздоха твердят о несуществующих
богатых родственниках, которые вот-вот увезут их лечиться на Кубу,
о каких-то чудесных народных снадобьях, поднимающих мертвых из
могил, о всех признаках наступления ремиссии, когда ей и не пахнет.
В отличие от них, пациенты с самым благоприятным прогнозом нередко
вопят от боли после безобидного анализа крови, успешно играют
в умирающих даже на первых стадиях со стойкой ремиссией, мчатся
в больницу с криками о рецидиве после каждого чиха. Живые картинки
из учебника по психологии онкобольных.

Когда Антоша увез Агасфера, я подумал: а что, если бы эта двадцатилетняя
история болезни оказалась правдой? Причем, правдой не его, а моей?
Согласился бы я в этом случае каждые полгода ложиться под капельницу,
корчиться на пересадке спинного мозга, потерять селезенку, потенцию,
разум, только для того, чтобы проплясать два десятка лет в объятиях
смерти? Впрочем, бесконечные споры об эвтаназии мне уже порядком
осточертели. Свое мнение на этот счет я оставлю при себе. Одно
могу сказать точно: если бы кто-то из смертных разозлил Бога не
на шутку, то был бы вознагражден не Вечной Жизнью, а Вечной Болезнью.
Но, судя по моим наблюдениям, терпение Всевышнего еще далеко не
исчерпано.

С другой стороны, истоки столь отрадного терпения могут лежать
в божественном невмешательстве, самой очевидной причиной которого
считается известный ницшеанский диагноз. А может, все гораздо
хуже? Представим, что максималист Ницше перегнул палку. Бог не
умер, он всего лишь болен. Болен каким-нибудь божественным Раком.
А раковые клетки – это все мы, люди. Когда-то давным-давно, в
мифическом Золотом Веке, безгрешные люди-клетки были здоровыми,
неискушенными и счастливыми. Но потом некий дьявольский онкологический
змей привел их к неконтролируемому делению и росту. Отсюда и ответ
на вопрос об истоках мирового зла. Ведь все страдания человечества,
все катаклизмы, войны и теракты – это не больше и не меньше как
результат воздействия всевышней химиотерапии, которая по мере
сил пытается бороться с тараканьим копошением раковых клеток.
Спрашиваете, как мог Он допустить страдания и гибель невинных
жертв? А никто и не говорил, что химиотерапия действует избирательно.
Она, как ковровая бомбардировка, уничтожает без разбора все растущие
клетки организма, лишь бы покончить с опухолью.

Остается только понять, имеет ли смысл молитва, если молящиеся
– раковые клетки великого Больного, которые давятся Его плотью
и захлебываются Его кровью в надежде на причастие. Тогда как великому
Больному уже давно не до причастия. Ему бы ремиссии дождаться.

Название «Звездочет» больше подошло бы какому-нибудь ресторанчику
на крыше, где посетителям, разумеется, за отдельную плату, предлагают
полюбоваться ночным небом через антикварный телескоп, а не старому
подвалу на улице Марата, но так уж получается, что мы звезды считаем
в подвалах, а с крыш сигаем в ад; кафе, куда приходишь просто
пообедать, без затей, черт меня дернул согласиться, когда Лупетта
предложила здесь перекусить, вокруг полно приличных ресторанов,
пять минут ходьбы и изысканная кухня, вежливые официанты, а не
эти за-; все пошло как-то неправильно с самого утра, словно проснулся
не в том направлении, странное ощущение из потешных мультфильмов
и нездешних боевиков, будто стоишь на самом краю скалы и отчаянно
машешь руками, стараясь удержаться, но законы тяготения явно не
на твоей стороне; -стираные скатерти, знакомые с институтских
времен, смешно представить, что я учился здесь рядом, в двух шагах
от ее дома, бежал, чтобы не опоздать на лекцию, а навстречу шла
девочка-тростиночка, чересчур высокая для своих семи лет, однажды
Лупетта показывала школьные фотографии, у тебя здесь не по-детски
серьезный взгляд, знаешь, мне тоже так все говорили, наверное,
я слишком рано стала смотреть на мир взрослыми глазами… но внутри
ты до сих пор осталась ребенком, разве такое бывает, как видишь,
бывает; ну что, как всегда, солянку, нет, закажи какой-нибудь
салатик с морепродуктами и кофе, горячего пока не хочется, дурацкое
слово морепродукты, давайте тогда называть огурцы и картошку землепродуктами,
а каких-нибудь рябчиков – небопродуктами, это же так переводят
слово seafood, да знаю я, знаю, просто пытался неудачно пошутить;
что-нибудь выпьем, смотри, текила, здесь ее раньше не было, правда,
раньше здесь даже водки не, серебряную или золотую, серебряную,
ну, за что, давай, за мою маму, чтобы у нее в Париже все получилось,
м-м-м, за маму, так за маму; люблю смотреть, как Лупетта держит
ножик и вилку, даже когда ест простой салатик, словно сдает экзамен
по этикету, никогда не говорит с набитым ртом, как мама учила,
когда я ем, я глух и нем, сначала нужно все медленно и аккуратно
прожевать, потом поднести ко рту салфетку и сказать, ты что-то
выглядишь очень уставшим, были трудные переговоры; если сосредоточиться
только на ее руках со столовыми приборами, может показаться, что
здесь не занюханное кафе, а, по меньшей мере, английский замок,
дубовый стол, покрытый накрахмаленной скатертью с фамильной вышивкой,
высокий камин, в котором пляшут ручные саламандры, вышколенные
слуги с маленькими… почему ты так смотришь на мои руки, просто
мне нравится на них смотреть, ты знаешь, у тебя очень кра-; упс,
дарагой, скажи, что у нее очен красывый рук, какой орыгыналный
комплимэнт, генацвале, вы слышали, он это называет настоящый любов,
да-да, самый, понымаеш, настоящый, такой раз в сто лэт бывает,
не повэриш; проснулся, маленький паскуда, только тебя здесь не
хватало, а акцент-то зачем, для пущего драматизма, что ли; ты
на акцэнт нэ отвлэкайся, продолжай, говоры, какой у тебя красывый
рук, Лупэтт, какой красывый ног, а можно потрогат твой красывый
груд, ай, что за груд, дай-ка пощупат твой красывый поп, вах,
какой славный поп, хачу его прямо щаз, пойдем в кроват, да?

В первый же день своего появления в палате он получил прозвище
Кроссвордист. Мне и раньше встречались люди, помешанные на кроссвордах,
но настолько зацикленный на них человек попался впервые. Если
бы не пергаментный цвет лица и обрамленные желтой коркой глаза,
ему можно было бы дать лет сорок-сорок пять. Как и большинство
из нас, Кроссвордист узнал о своем диагнозе слишком поздно. Едва
придя в себя после подшивания катетера, наш новый сосед полез
в видавшую виды синюю спортивную сумку и выудил оттуда целый ворох
газет и книжек, покрытых исчерканными сетками кроссвордов. Не
обращая внимания на текущие вразнобой капельницы, он сосредоточенно
хмурился, слюнявя обгрызенный карандаш, и бормотал что-то неразборчивое.
Кроссвордист казался настолько погруженным в себя, что когда он
неожиданно высоким голосом проблеял: «Приспособление для проверки
яиц, семь букв, никто не помнит?», палата дружно вздрогнула. Ответа
не последовало, и только спустя несколько минут Георгий Петрович
пробурчал: «П…да. Когда мои яйца перестали реагировать на нее
после третьей химии, я сразу понял, дело – швах». Кроссвордист
прищурил коростяные глаза и внимательно посмотрел на соседа: «Во-первых,
в этом слове пять букв, а не семь, во-вторых, матерные слова в
кроссворды не включают, а, в-третьих, я уже нашел ответ – овоскоп».
Геннадий Петрович тихо ругнулся и пополз с беломориной на черную
лестницу. И хотя на восклицания Кроссвордиста больше никто не
реагировал, еще несколько часов он продолжал оглашать палату своими
идиотскими вопросами:

– Организм, живущий при отсутствии свободного кислорода, семь
букв?

– Живопись, выполненная оттенками одного цвета, восемь букв?

– Присоска, которой растение-паразит прикрепляется к растению-хозяину
и извлекает из него питательные соки, девять букв?

Химиотерапия заметных результатов не приносила, но мастер ответов
на вопросы не унывал. «Пятничные купила? Давай быстрее, куда ты
там их засунула?», – еще с порога блеял он на жену, обязанную
регулярно доставлять в палату новые кроссворды.

«Разгадывать кроссворды на пороге смерти: что может быть глупее?
– думал я. – Тебе осталось жить месяцы, если не недели, и ты не
придумал ничего лучше, чем отыскивать имя вулкана на острове Хюнсю
или вспоминать, как называется орган размножения у грибов?» Но
потом я стал снисходительнее относиться к Кроссвордисту и даже
немного завидовать ему. Я понял, что кроссворды играют для него
примерно такую же роль, как Библия для Кирилла, матерный базар
для Георгия Петровича или… или Мундог для меня. Возможно, они
являются даже более сильнодействующим средством, если учесть,
что в отличие от некоторых соседей по палате, Кроссвордист держался
молодцом: не плакал, не стонал и не сетовал на свою учесть. В
конце концов, кто возьмет на себя смелость утверждать, что есть
лишь один уважительный способ скоротать время в последнем Зале
ожидания на земле? Я ничуть не удивлюсь, если с точки зрения вечности
дурацкий кроссворд перевесит на чаше весов и слова, и музыку,
и все священные книги вместе взятые. Вот смеху-то будет, если
окажется, что для попадания в рай или, если угодно, в нирвану
нужно было не каяться на последней исповеди во всех смертных грехах,
не зубрить с упоением Книгу Мертвых, и даже не медитировать на
таракана на стене, а всего лишь отгадать одно-единственное слово
из шести букв в каком-то задрипанном кроссворде. Одно единственное
слово.

Когда Кроссвордиста увезли в палату интенсивной терапии, от нечего
делать я решил взглянуть на последний разгаданный им кроссворд.
Он был исчиркан полностью… но пустые клетки оказались заполнены
не ответами…. даже не словами… а бессмысленным набором букв.

Я заставлю тебя заткнуться, говорю же, заставлю, нет больше сил
терпеть эти издевательства, надо срочно найти какой-нибудь кляп,
отвлекающий маневр, может быть трубка, да, конечно, у меня есть
трубка-трубочка, и при ней отличный табачок, принесите пепельницу,
пожалуйста, старый футляр от электробритвы «Микма», очень удобный
для трубочных причиндалов, сюда влезают две, даже три трубки,
топталка, несколько ершиков и ребристая пачка «Original Choice»,
смешно ты придумал про небопродукты, нет, вправду смешно, кстати
во Франции морепродукты называют les fruits de mer, морские фрукты,
нет, ты подумай, какие-нибудь креветки или мидии, и вдруг фрукты,
с чего бы это, слушай, а представляешь, вдруг моя мама сидит сейчас
в каком-нибудь ресторане на Елисейских полях и тоже заказывает
fruits de mer, вот было бы забавно!

А ведь Лупетта тоже нервничает, смеется громче обычного и накрасилась
как-то по-особенному, господи, какая она красивая, несмотря на
косметику.

А ты заметила, что к текиле забыли подать соль и лимон, может,
подозвать официантку, да ладно, раз уж начали, давай так, голую
текилу, почему ты смеешься, мне понравилось, как ты сказала «голую
текилу», в этом что.. черт… черт-черт-черт, что случилось, я забыл
дома табак, все взял, а табак забыл, не понимаю, как так получилось,
я точно помню, как его клал, ну не расстраивайся, ты же сам мне
говорил, когда мы только познакомились, помнишь, трубка не вызывает
привыкания, как сигареты, и ты можешь не курить, сколько захочешь,
ведь ты мне не солгал, а, да, что ты конечно нет, просто обидно,
но ведь больше ты ничего не забыл, что ты имеешь в виду, да так…
ну что, пойдем, давай, рассчитайте нас, пожалуйста.

Дождик зарядил не на шутку, подержи зонтик, я попробую застопить
побыстрее, чтобы не мокнуть, снова «копейка», слава Богу, не этот…
семеновод, ну, куда поедем, в любимом голосе появился звенящий
оттенок, как в фильме про роботов, и дождь стучит тоже слишком
звонко, надо поднять окно, кто я – медь звенящая или кимвал звучащий
– а может, это всего лишь простуда, в ушах с утра какой-то шум,
ну что – звонкий вызов – я теперь девушка свободная, какие будут
предложения?

Вот он, момент истины, ко мне я тебя не приглашаю, родители за
стенкой и все такое, и правильно делаешь, я бы и сама не согласилась,
в твою коммуналку, разумеется, мы не поедем тоже, ты догадлив
Чебурашка, остается одно, выбирай, «Невский Палас», «Астория»
или «Европа», да ладно, я не хочу тебя разорить, давай в какое-нибудь
более демократичное место, смотри, вот, например, «Октябрьская».

Водитель притормозил. Я расплатился. Открыл дверцу. Вышел. Открыл
зонтик. Подал Лупетте руку. Она выпорхнула из машины прямо в мои
объятия, и мы сразу стали целоваться. Но что-то мешало мне, как
обычно, «ласточкой» нырнуть в ее поцелуй. Не получилось даже «солдатиком».
Всему виной была эта ужасная какофония, бритвенной резью отдающаяся
в ушах. Словно невидимая рука повернула до максимума ручку громкости
с надписью «звуки большого города». Фальшивящие мелофоны дождя
в водосточных трубах, свербящие колодки машин, тормозящих перед
светофором, шаркающие подошвы прохожих на ржавых крышках люков,
наждачный шелест неразличимых голосов. Да черт с ними, со звуками!
С хозяйкой моего сердца тоже творилось что-то не то. И дело тут
не в двух рюмках текилы. Она вела себя чересчур… чересчур напористо.
Слишком напористо для моей Лупетты.

Днем наша палата больше всего напоминает зал ожидания на провинциальном
железнодорожном вокзале. Если бы я захотел нагнать пафоса, то
назвал бы его Залом Ожидания Поезда до Станции Смерть. Но вся
петрушка в том, что нет тут никакого пафоса. Днем с огнем не найдешь.
Раньше мне казалось, что когда человеку прямо в ухо суют секундомер
обратного отсчета, он сразу меняется. Начинает считать, а значит,
ценить оставшиеся часы. Дудки. Если не обращать внимания на явные
стигматы смерти, украшающие наши тела, те, кто здесь лежит, меньше
всего похожи на людей, готовящихся к последнему прости. Несколько
месяцев, проведенных в этой палате, позволяют представить наиболее
типичную схему поведения, которой следует большинство моих соседей.
Как ни странно, с классическими стадиями умирания, о которых твердят
онкологические талмуды, она имеет мало общего. По моим наблюдениям,
за исключением первичной паники и финальной агонии, есть только
одна стадия. Я ее так и назвал: «Ожидание поезда».

Прежде всего, постучите по дереву. Постучали? Не слышу, громче!
Вот, уже лучше. Тогда поехали. Итак, вам стал известен неутешительный
диагноз, который в народе именуют сочетанием двух страшных слов
«рак» и «кровь». Стадия IIIb или IV (по статистике, большинство
больных узнают приговор слишком поздно). По уму, надо бы сразу
свести счеты с жизнью любым доступным способом, но по жилам уже
разлился парализующий волю яд по имени «надежда». Впереди «жесткая»
химия и пересадка костного мозга. Отсюда и начинается свистопляска:
поиск донора костного мозга, поиск 30 тысяч долларов на трансплантацию
(если их нет, придется продать квартиру), поиск лекарств, выбор
стационара… Все это выглядит как жалкая пародия на охоту за дефицитными
билетами на поезд дальнего следования. Можно было бы полететь
самолетом, причем, без нервотрепки, и оказаться в пункте назначения
уже через считанные часы. Но вы решили растянуть удовольствие
и выбрали поезд. Представьте, что муторная очередь в кассу, вопли
и взятки спекулянтам наконец-то позади, и сжимая в одной руке
драгоценный билет, а в другой видавший виды чемодан, вы оказываетесь
на вокзале. Но тут механический женский голос объявляет, что отправление
состава задерживается вплоть до особого распоряжения, и вволю
наругавшись, вы направляетесь в зал ожидания. Раньше вам здесь
бывать не приходилось, поэтому все вокруг вызывает живой интерес:
храпящие пассажиры на скамейках, носильщики, уборщики, бомжи и
прочая вокзальная шушера. Но довольно быстро вы привыкаете к своему
окружению, и пытаетесь, по возможности, скоротать время. Выбор,
правда, невелик: чтение, музыка, разгадывание кроссвордов, перебирание
четок, а для особо общительных – карты или дешевый треп на злобу
дня… Не успев познакомиться, вы готовы до хрипоты спорить с багровололицым
соседом о судьбах страны и мира. Время летит незаметно, и когда
вы уже начинаете забывать, где сидите, динамик неожиданно каркает:
«Состав подан под посадку», и вы судорожно хватаетесь за чемодан.
Но что это? Просторные своды зала ожидания внезапно сжимаются
до синих больничных стен, пассажиры оборачиваются соседями по
палате, носильщики – санитарами, проводники – докторами, и вместо
того, чтобы пригласить вас в купе, они всаживают в ключицу саднящую
распорку, подсоединенную трубками к каким-то склянкам с булькающими
жидкостями. И вместо привычной фразы «Просим пассажиров занять
свои места, а провожающих выйти из вагонов», сквозь посмертное
марево до вас доносится: «Просим родственников и друзей пройти
в зал, чтобы проститься с покойным».

Представив эту картину, я даже прыснул со смеху. Но Геннадий Петрович
так громко спорил с Виталиком о политическом будущем России, что
на меня никто не обратил внимания.

Продолжение следует.