Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение
раствориться в капельках дождя, скользящих по твоей щеке, второе
предложение обернуться огоньками машин, отражающимися в твоих
глазах, третье предложение воплотиться волнением, с которым ты
кусаешь губы; люди добрые, помогите выкарабкаться, вылезти, выползти,
из навязшего в зубах сценария, я чувствую себя рукой, на которую
вместо белой лайковой перчатки упорно натягивают потный вонючий
носок; седой швейцар с военной выправкой смотрит с пониманием,
в его мыльном взгляде неправильные мысли, это не то, что вы думаете,
товарищ в отставке, это совсем другое, ну почему вы все мне не
верите, мокрые стены пахнут грибным отчаянием, все пойдет как
по маслу, ты догадлив, Чебурашка.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение
окрасился месяц багрянцем, где волны шумели у скал, второе предложение
поедем, красотка кататься, третье предложение давно я тебя поджидал;
седой швейцар с военной выправкой понимающе подмигивает; нет,
все должно быть по-другому, как объяснить ей, что это неправильно;
номинанты нобелевской премии по любви в обнимку летят по коридору,
а это точно наш этаж, чертыхаясь, ковыряются в замке, ну все,
придется звать на помощь, смеясь вваливаются в номер, а тут, кстати,
ничего, целуются, путаясь в одежде, аккуратнее, не порви, в нетерпении
падают на застеленную кровать, да, да, еще, еще, я люблю тебя,
и я, и я, и я того же мнения, по-другому и быть не может, все
как у людей.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение
ты правишь в открытое море, второе предложение здесь с бурей не
справиться нам, третье предложение в такую шальную погоду нельзя
доверяться волнам; а ты, куда подевался маленький паршивец, затихарился
там внутри, давай, малыш, подай голос, поддень меня, ты что, не
видишь, ведь сейчас самая подходящая ситуация, лучше не найдешь,
момент истины, так сказать, давай же, покажи нам все, на что ты
способен, демосфен иронии, цицерон сарказма, исократ язвительности,
да уснул ты там, что ли, ну не молчи, слышишь, не молчи, пожалуйста,
я не слышу твоих нападок, крой меня на чем свет стоит, как тебе
будет угодно, неважно, с акцентом или без, давай же, смелей, первый
раз сам прошу, ну что тебе стоит, а, унизь меня, не стесняясь
в выражениях, посмейся над моими чувствами, сморозь пошлую шутку,
ляпни любую гадость, скажи, какая я скотина, мерзкая и тупая скотина,
которая только и думает о том, чтобы отчебурашить смазливую девчонку,
молчит, молчит, молчит, как крови в рот набрал, только этот чудовищный
звон, когда же, наконец, он утихнет.

Я теперь девушка свободная, какие будут предложения; первое предложение
давай, уйдем отсюда, второе предложение просто развернемся и уйдем,
третье предложение придумаем что-нибудь получше.

Седой швейцар с военной выправкой предупредительно распахивает
дверь, я закрываю зонтик, пропускаю Лупетту вперед, освенцим вентиляции
пышет в лицо, режет глаза, перед сексом не надышишься, да, стойка
«Reception» прямо и налево.

Подушка дней моих суровых, признайся, сколько голов навечно успокоилось
на твоем пухлом плече? Ты, конечно, будешь хорохориться, утверждать,
что я у тебя первый, но я то вижу, что под стираной до дыр наволочкой,
как бывалая шлюха следы сифилиса, ты прячешь несмываемые следы
смерти. Я изучаю эти выцветшие разводы, как китаец, гадающий по
«Книге Перемен», и в каждом из пятен Роршаха мне видится анамнез
больного, оставившего на тебе последнюю подпись.

Вот этот застывший ручеек, должно быть, вытек изо рта идеалиста,
до последней минуты не верящего в свой приговор.

А эта робкая лужица, наверное, оставлена вечным неудачником, по
дьявольской шутке в точности повторяя первую кляксу, поставленную
им на школьной тетради.

Непонятно лишь, откуда взялся вон тот плевок, впечатавшийся в
твое пузо, словно клеймо проклятия? По всей видимости, его автор
– неисправимый гордец, не нашедший ничего лучшего, как плюнуть
прямо в блендамедный оскал склонившейся над ним дамочки в черном
капюшоне. Но не рассчитал силы, бедняжка, плевок упал обратно
на подушку, а дамочка только рассмеялась наглости строптивца.

Подушка дряхлая моя, я уверен, твои фрески можно снимать слой
за слоем, обнажая культурные слои смерти. Я знаю, милая, это ты
насылаешь на меня такие странные сны, в которых тягучие как мед
голоса плетут бесконечное кружево вокруг моей изъеденной Лимфомой
шеи. Где капельницы больше похожи на летающих вокруг койки бабочек-медуз,
чьи пластиковые щупальца приподнимаются и опадают, словно в медленном
танце, роняя на дырявые простыни дымящиеся капли. Стоящие под
кроватями утки оборачиваются грациозными селезнями, плавающими
по стертому линолеуму, как по графскому пруду. Заношенные тапки
превращаются в ослепительные лилии, распространяя по палате свой
нежный аромат. А сами кровати, с прикованными к ним больными,
вытягиваются в индейские пироги смерти, плывущие по открытому
морю в свой последний вояж. Но что это? Неспешно вальсирующие
бабочки-медузы внезапно ускоряют свои движения, закручиваясь чудовищным
смерчем. Испуганные селезни, истошно крякая, ныряют один за другим
под воду, красавиц-лилий захлестывает мутной волной, а ядовитые
щупальца наотмашь стегают меня по телу, оставляя разверстые раны,
на глазах вспучивающиеся ожогами...

– Просыпайся, скорей, ты что, не чувствуешь, как катетер чуть
не вылез! Во сне, что ли, задел? – тормошит меня сосед.

Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить
сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам
Лупетты, дрожащим как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у
тебя...

А у тебя ужасный парфюм, краснощекая брунгильда за стойкой «Reception»,
похожая за залитый в вакуум балык, синий костюм, открытый ворот,
под натянутым целлофаном кожи голубые веточки вен:

– Извините, но свободных номеров на данный момент нету.

Надо же, как все запущено. Ты ведь не деревенская чурка, чтобы
так произносить эту фразу. Сказала бы «нет», и все. На нет и суда
нет. Мы бы развернулись и ушли. А ты хитрая. Думала, я не замечу,
так? Пропущу мимо ушей, как ты произносишь свое зашифрованное
«нету». Здравствуй, дерево? Издеваешься. Чувствуешь, что я здесь
в первый раз. Смеешься надо мной, да? Нагло жуешь жевательную
резинку. Ты пережевываешь мою мечту, не так ли, брунгильда? Чавкаешь
моей мечтой, смачно чавкаешь, выдуваешь ее и – пук! – шумно хлопаешь
розовым пузырем. Ну ты подумай, «на данный момент нету». Надо
же, какая незадача. Я рыдаю в три ручья. А на какой момент есть,
не шепнешь, часом, на ушко? Ну давай же, парфюмированная кукла,
открой тайну золотого ключика, выдави на эту ламинатную стойку
из блакитно-червоного тюбика тот самый крутящий «момент», на который
в твоем загашнике есть свободные номера! Шевелись, понятно, а
не то я вспорю, ей-богу, вспорю твой целлофановый вакуум, из которого
посыпятся ломтики балыка, тонко-тонко нарезанные, просто пальчики
оближешь! Ты поняла, что я хочу сказать тебе, брунгильда, признайся,
ты прочла в моих глазах именно это, так зачем тогда обращать внимание
на полуобморочное нямканье, доносящееся до твоих ушей:

– А нету, это точно значит, нет… как это, нет, но ведь получается…
нам… как бы это… нам… ну, вы понимаете, обязательно… нам… очень
нам… не может быть, чтобы нет, а где ж тогда, собственно, нам?..

– Ничем не могу помочь. Я же сказала: нету!

Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить
сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам
Лупетты, дрожащим как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у
тебя есть...

А у тебя есть совесть, мерзкая брунгильда, как можно так грубить
посетителям, пошла ты со своим «нету» куда подальше, Твоя гостиница
не последняя в городе, недаром, я еще у порога хотел развернуться
и уйти, как только увидел этого наглого швей.. Простите, молодой
человек, можно вас на одну минуточку, вам случайно, не свободный
номер на ночь нужен, давайте отойдем в стороночку, вот сюда, хорошо,
вы не подумайте, это просто, чтобы на проходе не стоять, у меня
к вам есть предложеньеце, дело в том, что у меня до утра есть
бронь, ну, как контрамарочка в театре, просто если вам очень нужно,
могу уступить, всего за полторы тысячи рубликов, так сказать,
не спешите, не спешите, пока уберите, давайте рассчитаемся вот
тут, за пальмочкой… Все замечательно, пожалуйста, вот вам ключик,
номер найдете на бирочке, только к одиннадцати утра комнатку освобождаем
и ключик на вахту сдаем, ну, желаю хорошо провести время и не
смею задерживать, а то дамочка ваша, смотрю, уже волнуется.

Ну что, пойдем, как все удачно сложилось, говорю я с нервным оживлением,
а в ответ слышу вопрос, нормальный вопрос, надо сказать, весьма
уместный в данной ситуации, более того, очень правильный и своевременный,
но то ли из-за интонации, с которой он произносится, то ли из-за
голоса, нервно вибрирующего в приторно сладкой вате воздуха, звуки
никак не хотят складываться в слова, и лишь спустя самую короткую
из всех известных вечностей я все-таки осознаю, о чем меня спрашивают,
тошнотворная карусель звенящих красок и теней резко притормаживает,
и меня всасывает в новую реальность с приличествующим случаю хлюпаньем.
Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить
сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам
Лупетты, дрожащим как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у
тебя есть презерватив?

Ничего не видно. Я лежу, то закрывая, то открывая глаза, чтобы
понять, есть ли разница? Разницы нет. Но я чувствую: скоро, уже
совсем скоро. Градусник царапает подмышку. Изо всех сил прижимаю
руку к телу. Кажется, еще чуть-чуть и скользкий стеклянный палец
хрустнет, растекшись кипящими ручейками ртути по потной коже.

Ну вот. Наконец-то. Началось. В абсолютной темноте перед глазами
начинает проклевываться какая-то бесформенная дыра. Впрочем, на
серьезную дыру она не тянет, так себе, дырочка. Дырулька. Можно
подумать, она отличается цветом от темноты, но это не так. Просто
моя дырулька другая. Совсем другая. Я еще не знаю, что такое черная
дыра, но потом, когда мне расскажут, сразу вспомню.

Дырулька всегда появляется прямо перед глазами. Некоторое время
я играю с ней, елозя затылком по взмокшей подушке, и она послушно
скачет по воздуху вслед за перемещением зрачков. Но потом становится
не до игр.

Температура растет. Больше всего ломает в бедрах. Жернова боли.
По щекам текут слезы. Но я не плачу. Надо учиться терпеть. Уже
не маленький. Дырулька приближается. Она совсем близко. Я чувствую
ее касание кончиками ресниц.

Никогда не успеваю уловить момент, когда попадаю вовнутрь. Раз
– и я уже тут. Поднимаю руку, и она вытягивается телескопической
клешней во влажную невесомость. Растягиваю в улыбке рот, и уголки
губ приклеиваются жевательной липучкой к противоположным стенам
комнаты. Но это всего лишь детские игрушки – так, разминка. Дальше
начинается самое веселое. Прокисшее болезнью тело со шкодным хлопком
взрывается салютом крошечных искр, и в комнате сразу становится
сладко и свежо. Теперь мы с дырулькой заодно, вернее, я и есть
дырулька. Это не она, а я разрастаюсь пухнущей тенью по тесным
стенам, и они быстро съеживаются, оседая картонной пылью на полу.
Еще несколько глухих хлопков – и все вокруг осыпалось трухой,
осталась лишь одна замечательная дырулька, которая не знает ни
жара, ни пота, ни боли. Но счастье длится недолго, я слышу чьи-то
шаги, загорается свет, и моя заветная дырулька исчезает вместе
с темнотой, прошептав на прощанье невесть откуда взявшиеся слова:
я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне
про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому,
а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе
про Фому, а ты мне…

Куда же она делась, моя дырулька? Она же моя. Я так не играю.
Хочу в нее снова. Ничего не остается, как открыть рот и истошно
завопить:

– А-а-а-а! Дырулька!! Где ты?!! Вернись!!!

Но вместо спасительного черного колодца надо мной склоняется смутно
знакомое лицо.

– Павлушка, не кричи так, соседей разбудишь, мамулька никуда не
делась, мама с тобой, не бойся, мой родной, это скарлатина, от
нее за один день не поправишься, надо немножко потерпеть, я тебе
лекарство принесла, знаю, что горькое, знаю, милый, ну потерпи
немножечко, не отворачивайся, открой ротик, в-о-от, молодчинка,
скоро лекарство поможет, и тебе будет лучше, вот увидишь, станешь
здоровенький-прездоровенький, у тебя же через неделю день рожденья,
целых семь лет, а кто в день рожденья болеет, правильно, никто,
вот и ты поправишься, тебе подарят много подарков, ты пойдешь
в первый класс и больше никогда-никогда не будешь так тяжело болеть,
договорились?

Я тебе про Фому, а ты мне про Лимфому.

А что, в сущности… Ты знаешь, я как-то не подумал, то есть, подумал,
конечно, но не успел, ну ничего, здесь где-нибудь есть, обязательно
есть, это же гостиница, я имею в виду, что тут должно быть, смотри,
кафе, давай возьмем что-нибудь, американо, ристретто, а можно
бейлис, все что захочешь, и один ристретто, воду не забудьте,
спасибо, сдачи не надо, прошу, садись тут, вот уже и принесли,
подожди меня, я мигом.

Как же мне не хватает сейчас дублинской трубки, моего верного
Петерсона. Привычной тяжести мундштука на зубах. Верескового тепла
чаши, греющего пальцы. Терпких струй дыма, пропущенных через ноздри.
Сизых колец везения, одно в другом, два в одном. Он всегда выручал
меня в трудную минуту, мой славный ирландский денщик, безропотно
влекущий домой хозяина, хватившего лишку в запретном пабе под
вывеской «Banshee». Мохнатый проволочный ершик деловито надраивал
дымовой канал, попутно счищая с извилин мозга сажу предательских
мыслей. Изящная металлическая топталка послушно уминала пепел
несбывшихся надежд, то и дело норовящий высыпаться на брюки. Густые
клубы трубочного дыма, точно чернильное облако, которое выпускает
осьминог в минуты опасности, скрывали меня от злобных укусов реальности,
позволяя воображать себе Юнг знает что даже перед самым банальным
коитусом.

Язык судорожно облизывает пересохшие губы в истоме по ядовито-горькой
капельке коричневой жидкости, исторгаемой булькающим от нетерпения
табаком.

Вездесущий старик, бритый хоттабыч, чем могу быть полезен, алюминиевая
прядка из-под швейцаровой фуражки, у вас здесь можно купить пре-,
перверт-, да что же это такое, школьник хренов, язык заклинило,
кондомы, простите, не понял, я говорю, кондомы, что вы имеете
в виду, молодой человек, неужели не ясно, старый кретин с воробьиными
баками, как же ты с иностранцами объясняешься, за придурка меня,
что ли, держишь, совсем отупел на своей холуйской работе, седина
в бороду, бес в кусты, я же тебе русским по белому говорю, простите,
пре-зер-ва-тивы! Ах, вот оно что, конечно-конечно, прямо до конца
коридора и направо, там увидите автомат. Прямо до конца, до конца
и направо, направо, автомат, мелочь? мелочь! А, черт, разворот,
бегом назад, простите, вы не разменяете, спасибо большое, разворот,
бегом назад, прямо до конца, прямо и направо, направо, автомат,
сколько? Один, два, три? Один – несерьезно, три – еще успеется.
Нет, для первого раза хватит двух. Хватит двух для первой большой
любви. Хватит двух для утоления всех безумных страстей. Хватит
двух для заветной встречи с хозяйкой моего сердца. Хватит двух
для волшебной ночи с горячей Лупеттой. Хватит двух для развенчания
идиотских иллюзий. Хватит двух для сведения романтических грез
к животному знаменателю. Хватит двух для инстинктивного спаривания
двух млекопитающих плацентарных приматов. Хватит двух для выполнения
определенного количества фрикций, необходимых для удовлетворения
либидо тридцатилетнего хордового позвоночного. Хватит двух для
das ist fantastisch, хватит двух для что же ты плачешь, хватит
двух для сколько заплатишь, хватит двух для… Хватит!!! Замолчи.
Пожалуйста...

Прошлой ночью мне явилась покойная тетушка, умершая от рака молочной
железы лет пятнадцать назад. Мы гуляли с ней по огромной палате,
больше похожей на залу, заставленную стальными больничными каталками.
На них лежали чьи-то вскрытые тела, причем не мертвые, а живые,
судя по непрестанному шевелению. Меня удивило, что все они были
в прозрачных полиэтиленовых мешках. «Для дезинфекции, – пояснила
тетушка. – Если бы не пленка, мы бы все задохнулись от смертных
миазмов». «Нет чтоб сказать просто – от вони!», – усмехнулся я
про себя. «Здесь проводятся испытания новых, революционных методов
химиотерапии, – продолжала тетушка. – «Последние исследования
показали, что апоптоз раковых клеток быстрее происходит при условии
открытого контакта с воздухом. Именно поэтому тела испытуемых
подвергнуты добровольному вскрытию».

Потолок залы по всему периметру был обвешан капельницами, от которых
к пациентам тянулись длинные шланги, булькающие тромбовзвесью.
В каждом мешке имелось круглое отверстие с металлическим ободком,
через которое жидкость поступала к телу. Зрелище было настолько
нелепым, что, скорее, напоминало декорации к какому-то макабрическому
спектаклю, чем реальное медицинское учреждение. Мне при этом было
совсем не страшно – казалось, я гуляю по какому-то диковинному
ботаническому саду.

На вопрос, почему капельницы подвешены так высоко, тетушка многозначительно
подняла указательный палец: «Гравитация!» Пока я размышлял над
ее ответом, мы подошли к одной из каталок. Грудная клетка лежащего
на ней уженечеловека была раскрыта, как sac voyage. Нервно дышащие
внутренности напоминали тропическое плотоядное растение из забытого
«Клуба путешественников». Свешивающийся с потолка шланг был криво
воткнут во что-то сиреневое, кажется в селезенку. Увидев нас,
уженечеловек несказанно оживился и принялся что-то быстро говорить.
От его дыхания полиэтилен потерял прозрачность, и лица уже было
не разглядеть. Судя по отчаянной жестикуляции бедняги, он очень
хотел быть услышанным. Я вопросительно посмотрел на тетушку. «Подойди,
не бойся, – ласково сказала она. – Он не сделает тебе ничего плохого».
Я с опаской приблизился к колышущемуся мешку, стараясь не смотреть
вовнутрь. Пленка была достаточно плотной: несмотря на то, что
я стоял уже вплотную к каталке, сквозь нее было слышно лишь глухое
бормотание. И тут мой визави нашел решение проблемы. Резким движением
он выдернул из мигом осевшей, как раздавленный гриб, селезенки
толстую иглу, которой заканчивался шланг, и вспорол с ее помощью
полиэтилен над лицом. Из свежей дыры на меня дыхнуло – тетушка
была права, «вонь» для этого слишком приземленное слово – смертным
миазмом. Борясь с отвращением, я склонился над отверстием, чтобы
наконец, услышать, что хотел сказать уженечеловек.

«Мы видели крыс, крыс, – пробормотал он скороговоркой. – Они несли
в зубах наш смех!». И в этот момент в моей посюсторонней палате
Оленька включила свет. Мне впервые хотелось сказать ей «спасибо»
за раннее пробуждение.

Окончание следует.