Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Главы из романа

Продолжение

Начало

В Западной Индии, Нигерии, Парагвае, Китае, Малайзии и на Филиппинах
произрастает многолетний травянистый кустарник, высотой до 100
см, относящийся к роду Погостемон семейства Яснотковые. Лишь в
субтропическом климате Черноморского побережья Кавказа он возделывается
как однолетняя культура. Листья – черешковые, сочные, широко-яйцевидные,
зубчатые с опушенной поверхностью, располагаются супротивно. Цветки
белые, мелкие, собраны на концах ветвей в кисти. Корень сильно
ветвистый, глубоко уходящий в подпочву.

Из листьев этого кустарника извлекают экстракт с тяжелым, землистым
и резким запахом. Его введение в композицию духов придает последним
специфический дымно-горьковатый аромат с восточным оттенком. Много
лет назад в Европе и России из этого экстракта уже гнали незамысловатые
духи, пользовавшиеся большой популярностью во второй половине
XIX века. Однако отношение к ним всегда было неоднозначным. Так,
в одном из старинных справочников по снадобьям и благовониям можно
прочесть следующее: «Это таинственный аромат, который человеку
либо очень нравится, либо он его ненавидит». Считается также,
что аромат стабилизирует и облегчает чувство страдания, очень
полезен при состоянии неуверенности в себе. Его вдыхают, чтобы
приготовиться к большим переменам в жизни. При всем при этом он
еще и сильный эротический стимулятор.

Один из наиболее ярких примеров использования масла из этого кустарника
в парфюмерии – Habanita от Молинара. Его влияние ощутимо и в Chanel
№5, и в Miss Dior. Еще примеры? Пожалуйста: Casmir, Chloe Narcisse,
Donna Karan, Joop, Knowing, Ysatis, Fidji, Magic Noir, Drakkar
Noir, Fendi Uomo, Joop For Men… Помимо парфюмерии, это масло широко
используется в ароматерапии при самых различных диагнозах – от
стресса до климакса. Но у людей старшего поколения оно прежде
всего ассоциируется с воспоминаниями о бабушкином сундуке, в который
укладывали его сушеные листья не столько для запаха, сколько для
борьбы с молью.

У растения, о котором идет речь, много имен, к примеру, на хинди
оно звучит как pecholl, а филиппинцы называют его kabiling, katluen
или iarok. А теперь – внимание! – вопрос: назовите самое распространенное
наименование экзотического кустика, от запаха которого меня всегда
неудержимо тошнит. Единственного на всем белом свете аллергена,
вызывающего в рвотном центре моего продолговатого мозга столь
быструю реакцию. Верхней ноты букета туалетной воды, которой щедро
надушился в роковую для меня встречу президент российско-японского
культурного фонда «Симатта» господин Искандеров…

Угадали?… Нет? Что-что? Просим помощь зала? Хорошо, слово берет
незабвенный Леонид Андреевич Гаев:

– А здесь пачулями пахнет!

Из всех запахов, щекочущих ноздри в больнице, по-настоящему ненавистен
мне только один. Я готов смириться и с сочным букетом испражнений
из невынесенных суден, и со стойким душком мочи от соседних коек,
и с основательно подзабытым амбре борща из старых алюминиевых
котлов, но этот… Он действует даже не на физиологическом, а на
психическом уровне, обильно засевая мозг спорами животного страха.

Когда очередного отмучавшегося пациента увозят в морг, сестра-хозяйка,
надев резиновые перчатки, складывает его постельное белье в большой
таз с надписью красной краской «Дезинф.», а затем просит всех
покинуть палату. Спустя какое-то время в коридоре появляется угрюмая
тетка в марлевой повязке с ведром, прикрытым тряпкой. После ее
визита в палате еще долго невозможно находиться, настолько стоек
запах стерилизованной смерти. Не помогают ни проветривание, ни
кварцевание, ни туалетная вода, которую я разбрызгиваю в воздухе
вокруг койки. Честно говоря, даже сладковатый запах трупа не так
отвратителен, как этот ужасный парфюм, надолго поселяющийся в
носоглотке.

На опустевшую койку в углу я стараюсь не смотреть, но взгляд невольно
устремляется к ней снова и снова. Особенно сильное впечатление
производит обнажившийся толстый матрас с высокохудожественной
композицией из разноцветных узоров, пятен, точечек и даже невесть
откуда взявшихся резких черных линий. Право, это паралоновое полотно
могло бы занять достойное место на какой-нибудь выставке последователей
Кандинского.

Но мне недолго приходится любоваться шедевром абстрактного искусства.
Сестра перестилает койку, и скоро в палате появляется новый пациент,
перекосившийся от битком набитой сумки с надписью «Kettler Sport».
По всему виду новичка ясно, что никакой спорт ему уже не светит.

– А куда делся… этот… тот, кто лежал тут раньше? – спрашивает
вновь прибывший. – Я же заходил в палату на прошлой неделе и видел
ширму!

– Подышать вышел, – ворчливо отвечает сестра-хозяйка и со вздохом
добавляет, – Все там будем…

– Не-е-ет, я на эту кровать не лягу! – испуганно верещит новичок.
– Дайте мне какую-нибудь другую!

– Да здесь все кровати такие, мил человек, – улыбается сестра.
– С одной вчера унесли, с другой позавчера, какая разница? К тому
же, как видишь, свободных мест нет… Ну, может, кто-нибудь с тобой
и поменяется, если ты такой пугливый…

В ответ пугливый усаживается на самый краешек койки, судорожно
обхватив руками сумку, и обреченно спрашивает у закрывшейся за
сестрой двери.

– Но если его увезли вчера, почему здесь до сих пор так скверно
пахнет?

Лизол – смесь крезолов и калийного зеленого мыла, темно-бурая
маслянистая жидкость с резким своеобразным запахом. Дезинфицирующими
агентами в лизоле является смесь фенола, крезола и ксиленола.
Лизол хорошо растворим в воде, особенно нагретой до 50 градусов
С и выше. Водные растворы лизола А прозрачны или слегка опалесцируют,
пенятся. Растворы лизола Б (нафтализола) мутны, опалесцируют и
обладают маркостью. Лизол применяется в виде 3-5% растворов для
заключительной дезинфекции и обеззараживания палат и предметов
обстановки после смерти больных.

Уф-ф-ф… Ну, вроде, все… Полегчало. Я чувствовал себя полностью
опустошенным, как в прямом, так и в переносном смысле. От слабости
дрожали колени и немного кружилась голова. Так… надо взять себя
в руки… хотя бы вытереть рот… где носовой платок? в кармане… а
это что? «орбит»! отлично, поможет от горечи во рту… так… куда
теперь? назад! что говорить? неважно, придумаю по ходу пьесы…

– А господина Искандерова уже нет, он уехал в консульство, – медово
улыбнулась секретарша.

В офисе больше никого не было, голем тоже испарился. О, Боже,
они, что, прошли мимо меня, и ВСЕ видели? А я даже не заметил…
Впрочем, неудивительно… В таком состоянии я бы и черта лысого
не заметил. Так плохо уже давно не было… Интересно, что они подумали?
Решили, что псих какой-то или припадочный… с другой стороны, каждый
может отравиться. Наплевать, пусть думают, что хотят, главное,
Искандеров больше не будет на меня вонять этими хачапу.. пачулями.
Прочь, прочь отсюда, скорей бы до дома добраться…

– Я не верю своим ушам! Вы только послушайте, он собрался домой!
– неожиданно взвился мой старый знакомый. – Нет, не может такого
быть, я, наверное, ослышался… Домой? В кроватку?! Баю-бай?!! Только
не говори мне, не говори, пожалуйста, что ты забыл! Я ни за что
не поверю, и не пробуй уговаривать… Забыть такое! Ведь даже самый
последний склеротик всегда помнит о решающем свидании, свидании,
во время которого его отношения с любимой перейдут невидимую грань…
Как бы это попоэтичней выразиться? Перейдут грань… отделяющую
зарок от порока, намек от упрека, залог… залог, залог, от чего
же залог? Нашел! Залог от подлога! Нет, из меня бы вышел неплохой
каламбурщик, ведь, правда? О чем шла речь… я что-то подзабыл.
Ах, да! У нас оказалась дырявая память! Кто бы мог подумать, никогда
на нее не жаловались, и тут – на тебе! «Доктор, у меня проблемы
с памятью». – «И давно это у вас началось?» – «Что началось, доктор?»
Ну, ты подумай, какая жалость! Никому не нужна по дешевке память
с дырочкой? С дырочкой, говоришь? А, ну-ка дай сюда пощупать…
Э-э-э, приятель, да у тебя там не дырочка, а дыра, дырень, дырища,
в которую ухнуло обещание позвонить не кому-нибудь, а – как ты
там ее называл? Хозяйке! Своего! Сердца! А теперь объясни, мой
хороший, где это видано, чтобы сердце забывало о своей хозяйке.
Не бывает такого, хоть ты тресни! Не бывает! Значит, это была
не хозяйка, а так себе, съемщица… Скажем прямо, приживальщица!
Ну, что молчишь? Придумай хоть что-нибудь в оправдание, а то даже
не интересно спорить. Что-что вы сказали? Повторите? Какая неожиданность!
У нас, оказывается, аллергия на запах пачули, нам стало плохо,
да, чего греха таить, нас чертовски сильно тошнило. Виноват, ваше
сиятельство, блеванул-с. Какая жалость, дайте мне платок, я сейчас
заплачу… Нет, только не этот платок, вы что не видите, он испорчен
нашим бедным аллергиком. И сейчас ты мне будешь доказывать, что
не тянущая даже на сартровскую тошнота способна заставить тебя
забыть об этом свидании? Да будь это даже чудовищная, вселенская
тошнота, титаническая рвота, от которой выходят из берегов реки
и сдвигаются горы, разве способна она лишить памяти действительно
любящего, любящего всем сердцем? Ни один врач не подтвердит, что
какая-то там рвота может вызвать у больного амнезию! Это же наипримитивнейшая
физиологическая реакция! А в следующий раз ты запамятуешь о предстоящей
встрече с любимой, сидя на горшке? Извини, милая, я забыл о нашем
свидании, пока спускал воду в унитазе! Ха-ха-ха! Впрочем, надо
плакать, а не смеяться. Выходит, друг мой ситный, что тебя ждет
не главное свидание твоей жизни, а так себе, третьеразрядное свиданьице…
Ну, что молчишь, склеротик ты мой ненаглядный, ведь прав я? Признавайся!
Себе-то самому не ври, негоже врать себе-то!

Холодильника в палате нет, и мы храним домашние пайки в проеме
между рамами окна. Места тут конечно маловато, но нам много и
не надо. Моя кровать расположена напротив, и весь этот натюрморт
красуется перед глазами. Nature Morte… Когда умирает очередной
сосед, я вижу, как его кефиры, яблоки и бананы за оконным стеклом
скукоживаются прямо на глазах, теряя форму и загнивая, как герои
гринуэевского «ZOO». Родственники покойного почти всегда забывают
забрать недоеденные им продукты, и они мумифицируются за окном
до конца недели, пока не грядет очередная уборка.

Сосед с крошащимися костями смеется, что когда его будут выписывать,
прикует себя наручниками к койке. Дома его ждет огромная коммунальная
квартира, где от комнаты до туалета не меньше тридцати метров.
И даже с помощью костылей он не всегда успевает доковылять до
унитаза, опередив ослабевший мочевой пузырь. Другое дело здесь:
сортир прямо напротив палаты, никакого риска обмочить штаны. Жаль
только, руки стали отказывать… Сегодня я предложил ему донести
до кровати кашу, когда привезли завтрак, но он отказался, упорно
ворча: «Сам, сам!». Негнущиеся пальцы не удержали тарелку, и горячая
гречка опрокинулась прямо на линялые тренировочные штаны с пузырями
на коленях… Ненавижу, когда мужчины плачут, пусть даже такие,
как мы. Все равно его скоро выпишут, наручники не помогут. Нет,
я не злой, просто знаю правду. Оленька мне по секрету рассказала,
что в этом охотничьем сезоне уже превышен лимит на число трупов
в палате. И чтобы совсем не испортить статистику, всех оставшихся
будут стараться выписывать аккурат перед агонией. Аргументы простые:
мы, дескать, уже ничем помочь не сможем, а дома, в кругу семьи,
последние часы проводить все-таки человечнее. Гуманизм...

Ночью, когда не спится (то есть практически всегда), я невольно
прислушиваюсь к утробному храпу из-за ширмы. Однажды я явственно
услышал, как храп прервался на самой низкой ноте, и, боясь заглянуть
за ширму, поспешил за подмогой. Дремавшая на койке сестричка галопом
примчалась в палату, но сосед уже снова храпел, как ни в чем ни
бывало.

Временами мне кажется, что мы, как чья-то пайка, лежим между рамами
невидимого окна. И тот, кому был предназначен я…. нет, не умер,
а просто выписался, ушел из больницы, на радостях забыв о своем
провианте. Узнав об этом, я начинаю быстро распадаться под нервную
и веселую музыку Майкла Наймана… Иногда лучше быть съеденным,
чем сгнившим.

Давай, злорадствуй, маленький урод, у тебя хорошо получается.
Я не собираюсь объяснять, почему забыл о свидании. Да и ни к чему
это. Меня больше волнует вопрос, что все-таки со мной происходит.
Я ловлю себя на том, что занимаюсь самообманом. Пытаюсь убежать
от незнакомых мне ощущений, но безуспешно… Безуспешно?

Когда я понял, что мир несправедлив и жесток, то решил упиваться
его несовершенством. Называть свой образ мыслей «трагическим мироощущением».
С каждым прожитым днем с торжеством убеждаться, что ничто полностью
не захватывает, не цепляет меня, не заводит на полную катушку.
Дружба, любовь, карьера, деньги, религия, искусство – пустые,
никчемные слова, разноцветные кости, брошенные избалованным собакам.
Я могу увлекаться чем-то или кем-то, болтать, слушать, радоваться
или страдать, но в глубине моей ракушки всегда живет склизкая
улитка скуки от осознания никчемности происходящего… отсутствия
всякого смысла. Какая оригинальная мысль: он не видит в жизни
смысла! Что может быть банальнее… Но ведь от того, что это банальность,
не легче. Конечно, лучше было бы, если все, кроме меня, знали,
в чем смысл жизни. По крайней мере, я бы слыл оригиналом. Так
ведь нет же, нет!

Все это написано, прошептано, проговорено и выкрикнуто уже миллионы
раз, от откровения Экклезиаста до бормотания наркомана в подъезде…
Как там, у Василь Василича? «Родила червяшка червяшку. Червяшка
поползала. Потом умерла. Вот наша жизнь» Да, ничего нового уже
не скажешь. Можно только все опошлить. Как? Да очень просто. Достаточно
собраться с духом и выставить себя на всеобщее осмеяние следующей
фразой: «Но когда я влюбился, наконец-то нашел смысл жизни!» Вы
в это верите? Не спешите кривить рты, я хочу попробовать объясниться.
Каждый из нас, с известными оговорками, может приписать себя к
одной из партий: ищущие смысл жизни вместе, ищущие смысл жизни
по одиночке, уверенные в том, что смысла жизни нет, нашедшие ложный
смысл жизни, а также не знающие смысла жизни (включая фракцию
старающихся о нем не думать). И если кто-то считает, что он беспартийный,
давайте не будем его разочаровывать. Чем глубже (и несчастнее?)
человек, тем большим ренегатом ему суждено стать, успев сменить
корочки всех этих партий (зачастую – неоднократно). В течение
последних лет я исправно уплачивал взносы в партию не знающих
смысла жизни, но Лупетта заставила меня сжечь свой членский билет.

О том, что я при этом принес в жертву, лучше умолчать… Нет? Да
пожалуйста, мне нисколечко не стыдно. Я однозначно стал глупее,
это – раз (в уставе преданной мною партии написано: «любовь –
удел глупцов»). Я утратил философский взгляд на мир, это – два
(а, значит, лишился изрядной части самоуважения, которое злые
языки могут назвать тщеславием). И третье (last but not least)
не было ни толики сомнения в том, что моя любовь – иллюзия, тщетная
попытка выпарить ту самую улитку в кипятке надуманных чувств.

Самый страшный самообман – внушать себе уверенность в иллюзорности
того, что иллюзией не является. Фокусник берет твою девушку за
руку и выводит на арену под громкие аплодисменты зрителей. Ты
хлопаешь вместе со всеми, чтобы не показаться идиотом. От внимания
публики она краснеет, и ты почему-то начинаешь жалеть о том, что
вы пошли сегодня в цирк. Фокусник подводит твою возлюбленную к
видавшему виды ящику, демонстрируя зрителям его дно. «Неужели
не могли придумать какой-нибудь новый фокус вместо этого дурацкого
распиливания, – с досадой думаешь ты. – Ведь всем давно известно,
что в ящике всегда два человека». Твоя девушка ложится в ящик,
крышку закрывают, и под оглушительную барабанную дробь иллюзионист
заводит бензопилу. «Это что-то новенькое, – усмехаешься ты, утирая
внезапно вспотевший лоб. – В этом фокусе должна использоваться
обычная пила». Движок визжит слишком надрывно, извергая клубы
сизого дыма, из-за которого происходящее на арене скрывается от
глаз. Некоторые зрители даже привстают с мест, чтобы не упустить
фокус из виду. Раздается отвратительный звук вгрызания звеньев
пилы в древесину, а затем ты слышишь до боли знакомый крик, который
резко обрывается. «Это всего лишь цирк, – успокаиваешь ты себя,
борясь с желанием вскочить с места и броситься на арену. – Наверняка,
он ее специально уговорил повопить, чтобы пощекотать нам нервы».
Спустя минуту дым рассеивается, но фокусник словно испарился.
На арене виден только распиленный на две части ящик с телом девушки,
а под ним – быстро растущая лужа крови, которую жадно впитывают
опилки.

– Ну, оставь, ну, взаправду, ну, чё те, жалко? – сипит Антоша,
скорчив обиженную гримасу. Его зрачки то сходятся, то расходятся
в мучительном возмущении, с губ свисает белый червячок слюны,
а толстые пальцы беспорядочно елозят по стойке с капельницами.

Антоша слывет местным Хароном. Он обитает здесь с незапамятных
времен, когда какой-то добрый врач, сжалившись над больным беспризорником,
приютил его на правах хозобслуги. Возраст Антоши на глаз определить
невозможно. Большой слабоумный ребенок с тяжелой формой диабета
и атрофированными голосовыми связками. Главное, адекватный для
своей нехитрой работы. Ежедневная обязанность Антоши заключается
в том, чтобы доставлять на скрипящей каталке наши анализы в лабораторию,
которая расположена в отдельном корпусе. Кроме того, он всегда
на подхвате, когда нужно подменить приболевшую уборщицу, помочь
кухаркам развезти кастрюли с кормом или вынести судно. Но Хароном
его прозвали не за это. По неведомым причинам смерть на нашем
отделении собирает свою жатву исключительно по ночам. Поскольку
Антоша всегда ночует в одной из палат, где есть свободные койки,
он одним из первых оказывается у постели отмучавшегося пациента
и после отмашки дежурного врача увозит труп в морг. Есть какой-то
прикол в том, что ты каждый день видишь своего Харона. «Ты уж
вези меня аккуратнее, Антоша, – ухмыляется сосед по палате, угощая
Харона сигаретой. – Вспомни, что я тебе всегда давал прикурить».

По иронии судьбы Антоша оказался первым человеком, которого я
здесь встретил. Приоткрыв с замиранием сердца стеклянную дверь
с надписью «Гематологическое отделение», я тут же получил чувствительный
удар по коленям «бампером» каталки и услышал рассерженное шипение:
«Куда прешь, чё, слепой, блин!». Шипящий словно сошел с картины
Босха: косящие в разные стороны глаза, вывернутые губы, сальные
пельмени ушей. «Хорошее начало», – подумал я и даже ненадолго
перестал бояться. А мой визави оказался беззлобным малым, готовым
по первой просьбе сбегать за медсестрой, когда нужно заменить
капельницу. Если закрывать глаза на антошино слабоумие, у него
есть только один пунктик, который мне страшно не нравится. Прослышав
от врачей, что кто-то из нас выходит на финишную прямую, он начинает
выпрашивать у обреченного какую-нибудь вещицу. У меня он облюбовал
CD-плеер. Как я ни пытаюсь доказать, что одолжил свою «Соньку»
у приятеля и обязательно должен ее вернуть, Антоша остается непреклонным.
«Ну, оставь, ну, не жидься, ну, будь человеком», – без конца клянчит
он. Вообще-то, я сам виноват. Как-то раз, уступив уговорам, я
одолжил Антоше плеер на ночь, после чего ему в голову и взбрела
эта идея фикс.

А что, может действительно оставить? Только представьте чернильную
гладь реки смерти, источенный вечностью челн, полупрозрачную душу,
трясущуюся на корме в ожидании встречи с неизбежным и… И одутловатого
дауна на веслах с присобаченным к хитону CD-плеером. А на ушах-пельменях
ультрамодные наушники с мега-басом. Только музыку надо подобрать
другую, Мундог здесь не катит. Что-нибудь эдакое, соответствующее
драматизму момента… А, вспомнил! «Я убью тебя, лодочник, пабабам-пап,
пампам!».

Нам надо смеяться над своей болью, правда, Фридрих?

Продолжение следует.