Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Главы из романа

Начало

Продолжение

По всем статьям меня накрыло не вовремя. По всем статьям я не должен
был так размякать, неясно с какого перепуга. По всем
статьям я не заслуживал такого совокупного наказания, без права на
апелляцию.

Так где же смысл, где? Пусть ложный, надуманный, но раз я его нашел,
самое время удивить мир. Если не помочь кому, то, может,
хоть позабавить… Рад бы, но не могу. Проще всего сказать:
любовь изреченная есть ложь. Такое вот невербальное чувство.
Понимаешь, вот он смысл, даже не понимаешь, а ощущаешь каждой
клеточкой тела, но говорить об этом… Можно цитировать
шекспиров и петрарк, но все равно не передать. Нет, невозможно. Я,
кажется, уже говорил, что фатально поглупел? Вот и
доказательство. Раньше бы нашел какую-нибудь красивую метафору, а
теперь в голову лезут только избитые сравнения… Ясно одно:
сухому зернышку, всерьез рассуждающему о свободе воле, настал
трындец. Я не понимаю, почему вдруг теряю свою форму, что за
беда из меня полезла, и чем это кончится. И нет никакого
дьявола, в которого можно запустить чернильницей.

Но ведь я сопротивляюсь этому. Нет, честно, сопротивляюсь. Все мое
существо вопит: опомнись, ничего хорошего не выйдет, давай
назад, пока не поздно! Зачем же я столько смотрел, читал,
думал? Неужто, чтобы вляпаться в примитивную любовную лужу? Да
как же я могу вот так взять и смести, словно крошки со стола,
буддизм, суфизм и пофигизм, выбитые на моем гербе!

– Влюбиться без памяти, помешаться на ком-либо, что может быть
глупее? Очнись, ты же предаешь себя, опускаясь до планки, которую
уже давно перемахнул, – подлил масла в огонь мой старый
знакомый. – Нет, ну зачем тебе это надо? Хочешь романтики,
намажь ее на бутерброд и жри, пока не подавишься. Хочешь
физического удовольствия, сними трубку и набери один из трех
номеров… неужели мало? Это же твое ноу-хау, прошедшее проверку в
ученье и бою: даже под страхом смерти не скрещивать духовные
и физические потребности. Зевать на Фассбиндере, щуриться на
Магритта, плескаться в чане чань-буддизма с одними, а
камасутрить аки ненасытный зверь – с другими. Налево – божий дар,
направо – яичница. Смешивать, но не взбалтывать, не
взбалтывать ни в коем случае, понял, ешкин ты дрын! Посмотри на
себя, тебе же это уже не в радость!

А ведь он прав, нет никакой радости. Никакого опьянения, если
задуматься. Любовь – это счастье, ха! Я чувствовал себя несчастным
более, чем когда-либо. Несчастным оттого, что не могу
ничего поделать, чтобы противиться охватившим меня чувствам.
Казалось бы, зачем сопротивляться? Расслабься, словно перышко на
ветру и порхай себе на радость. Но я не хочу так! Я во всем
ищу отстраненность, во всем, даже в любви. Когда она
исчезает, я чувствую себя как водитель на скоростном шоссе, не
выдержавший дистанцию. Я могу гнать на полной скорости, но мне
нужен хоть какой-то отрезок свободы, чтобы не разбиться.

Я не хочу потерять себя в тебе, Лупетта! Свобода воли – слишком
высокая плата за смысл жизни, тем более, когда она задним числом
списывается со счета…

– Вы только посмотрите на этого бухгалтера из желтого дома! «Высокая
плата», «списывается со счета»… Засунь себе в задницу эти
детсадовские гроссбухи! Настоящая любовь – не сделка, а
грабеж, понял! И запомни: с самыми отягчающими последствиями.
Знаешь, что нужно сделать, чтобы спастись? Прекрати себя
мучить, нет ни иллюзии, ни самообмана. Будь проще, друг, это всего
лишь игра! Неважно, как она называется: любовь-шмубовь,
главное, что игра. А первое правило такое: нужно чувствовать
себя влюбленным. Ничего страшного, что растерялся, так бывает
с непривычки. Раньше ты играл в другие игры, а здесь все в
диковинку. Надо немножко освоиться, а потом пойдет как по
маслу… Что ты там лопочешь: «Се-се-се»? Ах, сердце… Что,
сердце? Ну, стучит, ну, обмирает. Так ведь это правила такие, я ж
сказал – ИГРА!

Что чувствует человек, когда его клетки перестают размножаться под
действием химиотерапии? Впрочем, как можно понять, что
деление клеток прекратилось? Ой, доктор, а у меня клеточки
перестали делиться! Никакой интерфазы, не говоря уже о митозе! Еще
вчерась я смотрел на ядро и видел в нем толстые макароны
хромосом. Все шло как по маслу, микротрубочки в цитоплазме
стали гораздо более лабильными, я сам их щупал, доктор, а вместо
интерфазной сети вокруг двух пар центиолей прямо на глазах
наросли две динамичные системы радиально расходящихся
микротрубочек, что твои звезды! Затем хромосомы зашкворчали, как
на сковородке, ядрышко куда-то запропастилось, а в области
центромеры, вы не поверите, на них нарос самый настоящий
кинетохор, если вы понимаете, что я имею в виду. Пары центриолей,
словно в бальном танце, разошлись друг от друга, а дальше я
увидел тако-о-ое!… Доктор, нас никто не подслушивает? Можно
я вам на ушко.. Да, вот так. Представляете, отходящие от
центириолей микротрубочки без зазрения совести стали тыкаться
в кинетохоры хромосом. Позор-то какой! Немудрено, что
хромосомы от подобных приставаний совсем потеряли голову и начали
беспорядочно носиться то к одному полюсу, то к другому, пока
не выстроились в пластинку в центральной части клетки, на
равном удалении от полюсов. Вы думаете, на этом все и
закончилось? Ничего подобного, впереди нас ждала вторая часть
марлезонского балета. Доктор, у вас нет проблем с сердцем? Ну,
тогда держитесь. После образования центральной пластинки –
метафазы, хромосомы бесстыднейшим образом закрепились в
веретене, причем не чем-нибудь, а кинетохорами. А дальше – держите
меня! – эрегированные кинетохоры жадно потянулись к
противоположным полюсам. А потом наступила анафаза, от которой меня
чуть не вырвало. Оргазмирующие хромосомы расщепились,
начиная с области перетяжки, и разлетелись к полюсам, которые при
этом разошлись в разные стороны, как ни в чем не бывало! Но
то, что случилось после, словами пересказать невозможно…
Кончившие кинетохоры отвалились, а хромосомы облепили склизкие
мембранные мешочки, из которых вновь стала образовываться
ядерная оболочка. Полюса перестали быть центрами организации
микротрубочек, что привело к быстрому распаду веретена.
Зрелище, надо сказать, не для слабонервных… Слава Богу,
оставалось дотерпеть последнюю серию этой зубодробительной мыльной
оперы – телофазу. Как образовывалась перетяжка и делилась
цитоплазма, я уже не помню, потому что не выдержал и зажмурил
глаза. И правильно сделал: судя по доносившимся звукам, этот
триллер кого угодно мог довести до ручки. Первое, что я
увидел, когда ненадолго разомкнул веки – кольцо из переливающихся
всеми цветами радуги актиновых микрофиламентов, которое
судорожно сокращалось, перетягивая клетку пополам. Некоторое
время после этого разделившиеся клетки соединяло только тонкое
остаточное тельце с утолщением посредине, но потом с
жалобным хлюпаньем разорвалось и оно… Я чуть не разрыдался!

Только не говорите мне, доктор, что кина больше не будет. Я так ждал
обещанного сиквела, надеясь вновь пощекотать себе нервы, но
клетки перестали делиться, как сговорившись! Конечно,
химиотерапия, цитостактики и прочая лабуда… Я все понимаю, но
ведь мне без митоза ску-у-учно! Смотрите, хромосомы уже
паутиной заросли, а кинетохоры скукожились, как пиписьки стариков.
Давайте снова заварим эту кашу, а то корабль из ногтей
мертвецов Нагльфар отправится в последнее плавание без моего
посильного вклада. Вы разве не знаете, чем отличаются трупы тех,
кто умер от рака во время химии, от всех прочих жмуриков?
После смерти у них не растут волосы и ногти.

Так, значит, игра, а не иллюзия, игра, а не самообман, точно, как же
я раньше не догадался, раз-два-три-четыре-пять, я пошел
искать, кто не спрятался, я не виноват, чур меня, я в домике, в
кожаном домике, с волосатым цоколем, костяными балками и
черепицей из умных мыслей. Никого сюда не пущу, никого. Только
так и можно, только так. Набираю знакомый номер. Раз:

– Привет, я освободился, а ты как?

– Уже думала уходить… Ну, и когда тебя ждать?

– Через полчаса, идет?

Ракушка захлопнулась. Два. Улитка в безопасности. Ее не поддеть, не
поддеть, говорю вам, и не пытайтесь, поднимаю руку, сразу
останавливается «копейка», водила с лицом, рябым, как обивка
кузова. За полтинник до Марата подбросишь, шеф, время
голодное, бензин дорожает, давай, хотя бы за семьдесят, на
шестидесяти сойдемся, в салоне пахнет дешевым ароматизатором, вот он
– дурацкий зеленый листок, перед носом болтается, и зачем
они все эту гадость вешают, в каждой второй машине, надо было
сесть на заднее сиденье, желчь разливается по пищеводу, как
бензин, только поднеси вонючую спичку, терпеть, все равно
уже нечем. Три.

– Что, парень, на свидание торопишься, прям глаза горят?

Почему они все так любят поговорить, вез бы себе и вез, какое ему
дело? Спокойно, это такая игра. Четыре.

– Что-то вроде этого…

– Я вот тоже вчера себе свидание устроил, кхе-хе… Телка одна ночью
на Невском застопила, ей в Гатчину нужно было, я говорю,
меньше тыщи не возьму, а она отвечает, заплачу натурой,
врубаешься? Я сначала даже не поверил, а потом рискнул, чем черт не
шутит. И ведь взаправду дала, врубаешься, только за город
выехали, я съехал с трассы, ну, она и обслужила, по полной
программе, так, что потом колени тряслись. Довез ее до Гатчины,
она даже телефон оставила, видно понравилось, кхе-хе, а
потом сразу домой. А я жене давно не изменял, врубаешься, так
когда вернулся, был сам не свой, вдруг что почудит. Как в том
анекдоте: к жене от любовницы возвращаешься с легкими
яйцами и тяжелым сердцем, кхе-хе. И как назло, ей именно этой
ночью приспичило, мы же давно вместе живем, и это… не каждый
день, врубаешься, но я еще молоток, все путем, без нареканий,
только она мне потом говорит, что это так мало из тебя
вышло, не завел ли ты кого на стороне, врубаешься? Ушлая, сука,
но я нашел, что ответить, и как только придумал, с мандража,
не иначе. Говорю, да я просто пива сегодня не пил, от него ж
напрямую зависит, читала в «Комсомолке»? Две трети в мочу
уходит, а одна треть в это дело, ты что не замечала, как у
меня пенится, когда «Бочкарева» много выпью? И она мне
поверила, врубаешься, поверила! Крутую я отмазку придумал, да? – и
водила закашлялся квохчущим смехом, пенистым, как... как
пиво «Бочкарев».

Я врубался. Врубался, что если он не заткнется, меня снова вырвет,
непонятно чем, но точно вырвет, наверное, злостью на этот
мир, который издевается надо мной в день долгожданной встречи с
возлюбленной, выворачиваясь прямо в лицо своими мерзкими
пачульно-семенными внутренностями, с наспех приклеенной сверху
реальностью, как мышиная челка к лысеющему лбу подвозящего
меня бомбилы.

Но в этот момент мир сжалился надо мной. Мы приехали.

Пять.

Он вошел в палату без стука ровно в восемь тридцать. Вернее, не
вошел, а вкатился, как колобок, такой маленький носатый колобок,
с чмокающими губами и блестящей лысиной, прижимающий к боку
выцветший чемоданчик с металлическими уголками. По-свойски
поздоровался со всеми, небрежно кивнув мне: «Новенький?», и
тут же начал обустраиваться на свободной койке, весело
насвистывая что-то себе под нос. Сперва он достал из чемоданчика
стопку пожелтевших газет. Затем на свет появился ископаемый
радиоприемник «ВЭФ», который сразу был настроен на радио
«Ретро». Его соседями по тумбочке стали стеклянная банка с
вареньем, перекрученный полиэтиленовый пакет, благоухающий
вареной колбасой, полбуханки хлеба, почему-то без упаковки,
пожелтевший кипятильник, алюминиевые столовые приборы,
перевязанные резинкой, эмалированная кружка, мыльница, зубная щетка и
рулон туалетной бумаги. Последней миру была явлена толстая
зачитанная книжка, пожелавшая остаться неизвестной по причине
обернутости в еще одну газету.

В завершение этой великолепной инсталляции в стиле «Back in the
USSR», толстячок с торжествующим видом осмотрелcя, подкрутил
настройку радио, и, стараясь говорить громче, чтобы заглушить
музыку, изрек: «А здесь все по-старому!», а затем снова
засвистел, безуспешно пытаясь попасть в такт мелодии. Выражение
лица при этом у него было такое удовлетворенное, словно он
прибыл не в палату, набитую онкобольными, а по меньшей мере в
уютный номер пансионата у самого синего моря. Казалось, еще
немного, и он достанет из бездонного чемоданчика пляжные
шлепанцы, солнцезащитные очки и резиновый матрас, и потом
прервет свой жизнерадостный свист только для того, чтобы задать
последний вопрос: «Ну, как там сегодня водичка? Теплая?». Но
вместо этого он, с неожиданной для тучной фигуры
проворностью, снялся с койки и перекочевал на покрывало к Георгию
Петровичу, без спроса вытащил из кипы газет у его ног вчерашний
«Спорт-Экспресс», и тут же начал разглагольствовать:

– А ты смотрел в среду, Жора, как наших отколошматили? Что, здесь
теперь телика теперь нет? Да, как же вы тут без него? Надо
будет что-то придумать! Я ведь чуть глотку не сорвал, такое
пенальти просвистеть, ну ты подумай! Слушай, а помнишь,
Михалыча, ну, с лифобластным, на твоей койке лежал, помнишь? Я ему
тут звонил, хотел с юбилеем поздравить, ему ж полтинник
стукнуло. А его, ну эта, которая приходила, ревмя в трубку
ревет, в общем, два месяца не дотянул… А Кирилл? Ну да, мне
говорили, он прямо здесь… Молился, молился и домолился… А Изю,
Изю помнишь, божий одуванчик, и не говори, на чем только душа
в теле держалась? Так, он здесь только один курс провалялся.
Как пошел рецидив, сразу укатал на историческую родину,
говорят, там ВСЁ лечат. Я, кстати, его в Пулково приехал
провожать, посылку сыну передал… Я ведь сразу заболел, как он
уехал, видать, на нервной почве. Химия тогда слабая была, почти
никто не выживал, а у меня вдруг ремиссия. Но рано
радовался: не прошло и полгода, как снова накатило. Полежал, опять на
поправку пошел, год отгулял, и опять все по новой. И эта
мутотень уже целых двадцать лет продолжается! Ремиссия,
рецидив, ремиссия, рецидив, и так без конца… Кучу разных химий
перепробовали, да все без толку. И поправиться до конца не
могу, и помереть не получается. Болтаюсь между жизнью и смертью
как дерьмо в проруби. Соседей, наверное, с целый полк уже
полегло, а я все никак… Теперь вот, снова анализ ни к черту,
говорят, новую химию на мне опробовать будут. Рудольфовна
шутит, дескать, на мне можно любые препараты испытывать, потому
что я бессмертный, как Агасфер… Что ты сказал? Покурить?
Конечно угощу, ты «Приму» как, уважаешь? Ну, тогда пойдем на
лестницу... Ты что, уже на костылях ходишь?

– Миш, я что-то не понял, а что за значит Агасфер? – спросил Георгий
Петрович соседа, выходя с ним из палаты. Ответа мы не
услышали. Но я вдруг представил, как выкатившийся на черную
лестницу колобок, жадно затягиваясь «Примой», рассказывает
историю о том, как много, очень много лет назад, он послал на три
буквы еле живого человека, несущего на спине орудие своей
казни. А в ответ услышал:

– Иди же и ты, иди, пока я не возвращусь.

Точность – вежливость королей, но не королев. Я привык к тому, что
уважающая себя девушка всегда опаздывает на первые свидания,
и хорошо, если на пятнадцать минут. Считается, что таким
образом она подчеркивает свою независимость: дескать, не
подумай, что ты у меня номер один. Лупетта отличалась
поразительной пунктуальностью. Из этого не следовало, что она от меня
без ума, просто намеренные опоздания, как и другие маленькие
хитрости флирта, не в ее характере. Если ты ей интересен –
придет вовремя. В противном случае свидание не состоится. В
отличие от лисят, волчата не умеют притворяться. Именно
поэтому я так спешил, что решил взять машину. Сомнений не было:
если я опоздаю на три минуты, она уже будет ждать, нетерпеливо
постукивая по асфальту воображаемым хвостиком.

Как давно я не видел эту старую арку, вход со двора, все дома вокруг
грязно-желтые, только один парадно красный, помадно
красный, правда, с какими-то разводами, у первого поцелуя всегда
вкус помады, даже смешно, долго гадаешь, что тебя ждет, а
запоминается только помада, арка какая-то нездешняя, хоть и с
разводами, сверху раны от негабаритных грузовиков, решетка
перекрытий проступает, как прорехи на пальто, и все-таки
чересчур красная, здесь таких не должно быть, оставь надежду,
всяк, а может позвонить, нет, не буду, договорились же, через
полчаса, еще пять минут. Кто-то спускается, не она, я бы
узнал, слишком медленно, она почти бегом, не как школьница, через
ступеньку, а по-другому – плавно, но асинхронно. И еще
обязательно, между этажами, звонко и любяще, для распахнутой
двери в квартиру, которая затворится только, когда она выйдет
из подъезда, конечно позвоню, мамуля, если вернусь после
одиннадцати, не волнуйся, как всегда позвоню. Какое конечно,
куда позвоню, мама же в Париже, балда, никакой распахнутой
двери, можно даже зайти в подъезд, впервые встретить ее на
лестнице, сюрприз-сюрприз, тем более, накрапывает дождик, но
что-то удерживает, пусть это не квартира, а парадная, все равно,
не моя территория, как табу, ей-Богу, что за ерунда,
откуда, а, точно, детские страхи, темный подъезд,
соседка-спасительница, еще испугаю ненароком и все испорчу, что все, неважно
что, главное, все.

В доме напротив, тоже на четвертом этаже, в одном из окон прорублена
дополнительная форточка снизу для кота, который лежит
снаружи, изредка подрагивая ухом в такт пролетающим голубям.
Ничего особенного, если не считать того, что все окно вдоль
котейкиного лаза заставлено маленькими иконками, такие водители
приклеивают к приборной панели, надеясь уберечься от аварий.
По всей видимости, однажды котяра навернулся со своего
лежбища, вознамерившись сбить лапой нахального голубя. И
богомольная хозяйка, выходив своего любимца, выстроила на окне
иконостас, полагая, что всякая живая тварь достойна высшей
опеки. Слишком толстый и меланхоличный зверь. Похоже, что для
страховки она решила прибегнуть к кастрации. Двойная защита или
береженого Бог бережет. Другой бы на его месте так не
скучал, наблюдая, как самая красивая в мире девушка возвращается
из аэропорта, исчезает в подъезде, появляется в окне, быстро
набирает номер, говорит, бросает трубку, обижается,
перебирает фотографии, листает книжку, смотрит телевизор, плачет,
заваривает чай, бежит в ванну, возвращается, примеряет разные
юбки, причесывается, красится, подбегает к телефону,
говорит, аккуратно вешает трубку, напевает, чистит обувь, пачкает
пальцы, чертыхается, бежит в ванну, повторяет: так-так-так,
проверяет, все ли положила в сумочку, улыбается зеркалу,
выходит в коридор, запирает дверь, уходит, возвращается,
отпирает дверь, гасит в комнате свет и снова уходит… Ничего этого
ты, конечно, не видел, Васька, потому что тебе достаточно
было один раз выпасть из окна, чтобы навсегда утратить интерес
ко всему, что движется плавно, но асинхронно. Несмотря на
восемь оставшихся жизней.

Я переступаю с ноги на ногу в маленьком дворике, котейка на окне
дернул ухом, дождик перестал капать, а сердечко стучать, шаги
все ближе и ближе, готов поспорить, что это…

– Здравствуй!

– Привет!

Продолжение следует.