Онтологические прогулки

Начало

(Окончание)

Разговор о Сталине возник сам собою и только увёл нас от темы утопии. Утопия – это и счастье вообще, и счастье индивидуальное, и теория возможности бытия счастливого общества. Как бы много прохановский вестник не распространялся о сталинизме, в нём мы не находим никакого намёка на счастье. Здесь заметно некое средневековое поветрие с ликом Оригена, гласящее: «Чтобы положить конец разночтениям, нужно обратиться к Преданию» [Этьен Жильсон. Философия в средние века. гл. I, с. 42]. Следовательно, утопией время, в котором жил Сталин, назвать нельзя. Это – все то же самое время «полётов наяву», сопровождающееся потоками льющейся крови, – единственное, что оставляет в Истории культурная традиция. Но она оставляет подобные грёзы не потому, что так желает сама культура, а потому, что нет альтернатив, иных вариантов созерцания прошлого. Книги есть, фильмы есть, документы есть, а счастья нет. По-видимому, назрело время сейчас говорить об историческом реализме с точки зрения предоставления метода познания Истории, который бы, во-первых, создал из Истории нечто подобное телу, во-вторых, смог бы описать то, каким образом это тело было счастливым. Всякие условности, могущие исковеркать существо вопроса, нас здесь не интересуют вовсе, ибо мы говорим об утопическом счастье, ни доказать которое, ни опровергнуть никто не в состоянии.

Но все же – счастье общества! С тех давних пор, когда в мире возникла культура, разум постоянно желает описать возможность счастливого бытия общества, несмотря на очевидную истину, что счастливым если кто-то и может быть, то это – только человек, который, по сути, счастливым быть не может. О своем собственном счастье вообще, мало кто из людей задумывается. Люди – просто живут, счастливо или несчастливо, – неважно. Неважно также, предусматривает ли провидение счастье в жизни или не предусматривает. Другое дело – счастье общества. Сама посылка о счастливом обществе возникла в лоне христианства, особенно – в Средневековье. Тот же самый Ориген (со слов Жильсона) её выразил вполне внятно: «от одного мира к другому будет идти медленный прогресс и что однажды зло должно исчезнуть, устраненное добром».

Советская культурная эпоха в постхрущевском своем этапе, поэтому была в точности подобна европейскому Ренессансу, заступившему на место средневековой сталинской и хрущевской вакханалии. В данной культуре благо как такое было взято из мира идей и на ось этой самой идеи блага нанизали социальные события, явления, вещи. Получился – просто и со вкусом созданный замечательный социалистический мир. Этот мир оказался миром, воплотившим в себе чистую идею добра. Таким образом, если такой мир, созданный разумом, возможно и мыслить и осуществить, то нет никаких оснований отвергать и действительную возможность такому миру реально быть. Плюс к этому, коль скоро коммунистический разум определяется бытием, то есть он заимствует у объективного бытия всё то, чем он сам является, следовательно, в самом по себе объективном бытии, в латентном виде, пребывает и материя счастья общественного бытия, за границами, разумеется, экономики общественного быта.

Западный либерализм – это экономическое счастье общественного быта, а экзистенциальный коммунизм – это идея счастья общественного бытия. Правда, это самое счастье оказалось очень тяжелым, гнетущим, экзистенциальным. Его навязывание обществу напрочь отбило у общества вкус к самому по себе счастью, которое мы пока называем благом. Никому не нужно такое благо, которое с трудом переносится.

Счастье должно быть легким, невесомым, танцующим, поющим песни, порхающим, ироничным, снисходительным, до известной степени глупым или умственно стерилизованным. Советская власть стимулировала только нравственную стерилизацию. Советская культура, вроде бы отпадающая от власти, сама захотела быть властью, но не стимулирующей общество к счастью, а осуществляющей стерилизацию зла. Последнее, в самом деле, ушло из культуры. Однако ушло не потому, что кто-то этого захотел, а в силу идеи блага.

Русские люди либо слишком добры и поэтому к ним слишком много прилипает зла, либо слишком злы, поэтому им слишком много добра не нужно, либо они просто злы и потому зла у них имеется более, чем предостаточно. Кажется, что это – лирика. Русский человек действительно впечатляюще добр, поскольку даже русские актеры, играя злодеев, так вдохновляются пониманием злодейства в злодейских ролях, что самого по себе зла в них незаметно. Понимание устраняет зло и, наоборот, чтобы устранить зло, нужно его всего лишь понять, наконец, простить. Так снова в СССР возникает и русское православие, и пацифистское толстовство, отлученное от православия.

Мы сегодня существуем в интереснейшей ситуации, которая связана и с нашим сегодняшним днем и прошлым «нашим» существованием. Существование, до известной степени, есть историчность и как историчность оно предшествует сущности. Нам как сущностям предшествует существование, и это предшествующее нам существование и есть суть наше натуральное существование вообще. Мы не существуем сейчас только в сейчас, наоборот, наше существование есть перманентное вчера, оно – там, позади нашего времени, во времени не нашем, другом. Следовательно, нам предначертано провидением постоянно иметь отношение к прошлому, в мистической природе которого мы, собственно, по-настоящему живем, существуем.

При этом само по себе прошлое становится для нас парадоксальным, в силу чего наше сегодняшнее бытие вынуждено стоит перед пустотой будущего. Современные люди сидят на краю вещей, свесив ноги в бездну. У них есть только два возможных пути: спрыгнуть вниз или продолжать свое сидение. Другие современные люди, которые пытаются сделаться историческими апологетами, постоянно попадают впросак. Они, будучи советскими людьми, теперь много говорят о традиции, не имея, на самом деле, никакого права говорить о ней, поскольку они сами в свое время являлись деятельными участниками уничтожения самой по себе исторической традиции. Коммунист в России не может говорить о коммунистической традиции, поскольку коммунизм в 1917 году решительно уничтожил само традиционное явление.

Но и имперский дух России не в состоянии возродиться вновь, поскольку для него нет почвы, за которую он мог бы ухватиться. Земля не принимает его ни в каком вообще виде, даже в православном. Плюс к этому, православие, обвиняя советскую эпоху в безбожии, ничего внятного сказать не может, ибо ему пришлось бы тогда радикально выступать и против идеи блага, описанного выше. А так как прежний мир в России рушился ровно два раза, то и двойственные отношения к нему останутся двойственными во веки вечные. Такой поворот Истории или, как принято говорить, ирония Истории, с одной стороны, способствует кардинальной бессмысленности сегодняшнего бытия вообще, с другой, открывает мир в пространстве его свободы, повивальной бабкой которой является пустота экзистенциального коммунизма.

Экзистенциальная историчность – это то, что предшествует нам сегодняшним, и в сущности чего мы сегодня реально существуем. С одной стороны, современный человек существует в пространстве предшествующей ему культуры, с другой, в пространстве перманентно и фактически данной природы, с третьей, в мире, который он сам создает. Природа дана как фактическая данность, культура интерпретируется в соответствии с настоящим, а люди создают мир. Мир не фактическая данность бытия, а то, что создаётся людьми. Без людей нет мира, хотя есть природа; без людей нет культуры, хотя природа культуры наполняется бытием жизни. Человек мечется в своем сознании из одной крайности в другую, переходя ряд мутаций, которые все дальше уводят его из общества, ввергают в одиночество, заставляя верить в реальную возможность общественного бытия.

Экзистенциальный коммунизм занимается общественным бытием, также он критически противостоит общественному быту как экономическому элементу. Поэтому нам нужно снова двинуться вспять, во времена постгорбачевские. Мы проникаем во время, когда Горбачев был смещен со своего поста, вернее, когда реально определилась экзистенциальная ситуация общественного бытия, при которой сам по себе Горбачев представлял собою управителя без управляемого имущества. Он просто числился генеральным секретарем того, чего уже и в помине не было. Какое-то странное СНГ являлось чистой утопией. Спортсмены на олимпиаде несли флаг с изображенными на нём олимпийскими кольцами, а советская страна перестала быть страною вообще.

Возник Ельцин! Его внесли в Кремль на шахтёрских касках, но не вынесли оттуда на рыцарском щите. Ельцин, однако, возбудил в России движение к обогащению и свободам. Лозунги «Обогащайтесь!» и «Берите суверенитета столько, сколько унесёте!» были программными манифестами реальной либеральной политики в России, заступившей на место демократической горбачевской лирике «унесённых ветром». Лопнувшее по швам государство умилялось либеральными обещаниями. Ельцин, как и всякий либерал, мог обещать всем и вся всё что угодно, даже сложить голову на рельсы, поскольку – никогда не собирался исполнять своих обещаний. Если при Горбачеве государство всецело занималось реформированием имиджа страны в западных глазах, что было в высшей степени нелепо, то при Ельцине государственная власть полностью заменила себе кровь. Во власти появляются великие реформаторы, вышедшие из базарных ларьков, кооперативных палаток, развалившихся заводов и колхозов, погруженной в хаос армии, криминальной среды. Половина из них, если не больше, – с купленными дипломами об образовании, другая половина – без образования, но находящаяся в родственных сношениях с Семьёю. Демократия приняла либеральный вид и, чисто на русский манер, стала именоваться, исходя из марксистского понимания, «потребительским накоплением капитала», где либерализм руководил свободным изъятием капитала. Грабёж стал нормой жизни. Культура исчезла. Русский мир ввёргся в по-капиталистически абулическую агонию, сопровождаемую алчным потребительством.

Итак, снова капиталистический принцип изобилия. Критику его нужно продолжить, но уже с позиций экзистенциального коммунизма.

Во-первых, принцип обогащения и накопления благ неясно как связан с анархизмом, а тем паче с коммунизмом, если последний не рассматривать исключительно с позиций фарисейского марксизма. Обогащение и накопление капитала уже предполагают борьбу за капитал, за собственность в любом её виде, поэтому либо нужно умалчивать об анархизме, либо говорить о каком-то ещё никому неизвестном коммунизме.

Во-вторых, экзистенциальный коммунизм утверждает, что в природе, бытии нет ничего лишнего или ничего не происходит из лишнего. Конечно, можно распределять недостающую собственность равномерно для всех людей, но это не устраняет обогащения того, кто распределяет.

С другой стороны, распределение недостающего вступает в противоречие с экономией имеющегося. Ясно, что в распределении недостающего также имеется экономия, однако, эта экономия рассматривается просто с другой стороны. Для того, кто распределяет, само распределение экономично, поскольку у него имеется то, что требуется делить. Следовательно, отходя от всех условностей, нужно прямо утверждать, что экономия есть элемент изобилия, которого всегда на всех не хватает. Получается, двусмысленная ситуация: в мире всего много, но этого много на всех не хватает. Почему в условиях полнейшего достатка возникает недостающее?

Суть проблемы изобилия упирается в факт репрессивности названного быта. Есть полнота мира, но есть утверждение «каждому в соответствии с его трудом». То есть, каждый должен продаться достижению своего собственного изобилия. Он продаётся капиталистическому собственнику, тем самым желая встать вровень с уже ставшими собственниками, для того чтобы каким-то образом быть в определённой социальной группе. Однако: человек получает образование для того, чтобы найти хорошо оплачиваемую работу. Следовательно, если он без образования способен зарабатывать хорошие деньги, то само образование ему не нужно. Тогда, зачем вообще образовываться? Если для того, чтобы образовать семью, необходима материальная состоятельность, то из этого следует, что материальное обеспечение себя является первичным элементом, упраздняющим социальный элемент семейственности. Человек, сначала представляет себе, что он имеет ценность для противоположного пола только как персона состоятельная. Но после того как он становится состоятельным, он уже не рассматривает проблему семьи, а видит в каждом кандидате в супруги человека, которого интересуют в первую голову его средства, а не он сам как личность. Когда он был личностью, он никого не интересовал, когда он стал состоятельным, он снова как личность никому не интересен.

Накопление капитала, опять же, уравнивается (а) с устранением свободы, (б) предполагает экономию на имеющийся капитал. Данная экономия – это есть суть понятие, вышедшее из культурного пиетета. На самом деле, оно означает жадность, скряжничество, скупердяйство. Развал социального или общественного быта происходит при увеличении в обществе состоятельных граждан. Гражданин, имея материальный достаток, не может относиться к другим людям, не подозревая их в чем-то криминальном. Более того, он принужден изобилием становиться индифферентным относительно мира людей. Все его силы уходят на то, чтобы поддерживать только свое эгоистическое существование. Ему нужны средства для оплаты своего телефона, своей квартиры, содержания своей машины, питания, развлечения и прочего. У него есть друзья, но нет дружбы; у него есть жена, но нет любви; у него есть всё, и в то же самое время у него нет ничего.

Принцип изобилия не требует жертв, он обещает счастье. Человек, будучи несчастлив, пускается на достижение счастья, тратит массу времени на это достижение и в результате приходит к пустоте. Люди, капиталистически настроенные, образуют общество, в котором каждый всякому враг, даже если они друг для друга друзья. Они хоронят свои материальные запасы, желая всем пользоваться даром, наподобие наших депутатов и других «хорошо устроившихся в мире сем». Само движение к накоплению характеризуется борьбой всех против всех, где дозволены любые аморальные методы. В обществе расцветает коррупция, лизоблюдство, стяжательство, холуйство. Облизывать штиблеты богатому дурню – норма, ибо и облизывание штиблет, если ведет к «денежной победе» – уже анархизм. В изобильном обществе люди, пытаясь отвоевать у мира своей материальной независимости, напрочь теряют свободу. Поэтому главный вопрос экзистенциального коммунизма заключается в том, как не потерять свою свободу в борьбе за свободу.

Итак, капитализм разрывает людей друг от друга. Он отчуждает человека от человека, делает всех индивидуально неразличимыми, ибо в нём всякий представляет собою не то, что он есть, а то, сколько он стоит. Люди, отчуждаясь друг от друга, не приобретают познания бытия, живут не настоящею жизнью, не влекутся к чистым экзистенциальным феноменам бытия. Имея средства, они их берегут на чёрный день, рафинируя свои пошлые мыслишки будущею возможностью пользования тем, что у них есть сейчас. Они собираются в компании лишь для того, чтобы меньше платить за водку, а если у кого-то из них не окажется свободных средств, его выгонят из-за стола как неравного.

Другие, имея средства, эксплуатируют экзистенциальный коммунизм других, и становятся «богатенькими попрошайками», стремящимися жить за чужой счёт. На этих последних иногда изливается дождь проклятий и всякий экзистенциальный коммунизм прекращает быть. В богатых домах вам не подадут даже чаю, зато в простых домах накормят «всем, чем бог послал». Принцип изобилия, таким образом, не просто брехливо утверждает какое-то счастье, он ещё и оболванивает недалекие умы, для которых будущее возможное личное счастье, что красная тряпка для разъярённого быка.

Символом капитализма является вездесущая власть. Власть повсюду и везде. Как в обществе, группах, семьях, так и в самом субъекте, власть присутствует основным стимулом для бытия. К ней примешивается сила, она рафинируется иллюзиями войны и потому капиталистический субъект, обыкновенно работая, представляет себе, что он воюет, таким образом, с международным терроризмом. Не пропаганда делает из него марионетку, а общественный быт, незаметно устранивший из него всякие понятия о свободе, равенстве, справедливости и братстве. Разделение труда и вытекающая отсюда индустриальная иерархия властных квантов здесь не самое основное, поскольку, так или иначе, вопрос упирается в организацию всего общества в целом.

Если люди создают мир, то почему людям в этом мире, ими же созданном, не живётся мирно? Складывается впечатление, что сумма всех действий людей, направленных на строительство мира, в результате постоянно даёт такой результат, о котором никто и никогда не мог бы предположить заранее. Мы должны ясно понять, что мир – это не фактическая данность, а то, что создаётся людьми. Нет мира позади нас, есть только этот мир, который должен быть каким-то иным, то есть, миром. Лавров яркий пример общей позиции анархических социалистов, которые встраивали человека в уже имеющийся мир. Там же и Кропоткин: «Общество не было создано человеком; оно предшествовало человеку».

Дифирамб настолько же велик, насколько и никчёмен. Общество создаётся людьми, а не человеком. Человек, создающий общество, это персона, озабоченная культом власти. В этом смысле создается даже не общество в целом, а некая секта, организующая по правилам, изложенным в какой-либо теории. Человек создает организации, и эти организации существуют, на самом деле, от силы пару-тройку лет. Их скорбная участь предрешена ещё до факта их создания. Всякие секты, организации распадаются не потому, что в их структуре имеются эгоистические стремления каждого занять более выгодное положение относительно других, а потому, что они создаются властью человека. Всё, что создает властный квант, этот человеческий пекинес культа человеческой личности, пропадает пропадом.

Исторический экзистенциализм радикально показывает смерть всяких общин и коммун. Почему? Потому что они устраиваются на принципах аграрного социализма, то есть – на принципе анархическом, по своей сути. «Все в деревню!» – вот истинное лицо земского анархизма. За этим должен был следовать принцип аргентинских анархистов: «Никакой власти никому!». Но получалось все наоборот.

Экспериментами с аграрными вопросами пестрит история. Что только не делали с землею. Во всех странах, в любых временах, при различных правлениях аграрному вопросу предается самое основное значение, и дело нигде и никогда не двигается с места. Советская власть помниться обозначала себя сведущей в вопросах земли более даже, чем сами крестьяне. Она создавала гигантские совхозы (верблюды), но, как и для чего? Коллективизация стала причиною голода, унесшего миллионы жизней. Других, оставшихся в живых крестьян, сгоняли с родных мест. Зерно, полученное коллективным грабежом, обменивалось в Америке на трактора. Однако техники было все равно мало, её брали там же в США в рассрочку до реализации будущего урожая, разумеется, с баснословной наценкой. Рабочих теперь сгоняли на целину, организуя гигантские совхозы, для того чтобы они выращивали еще более зерна. Они выращивали ещё более зерна, но оно все уходило на погашение кредитов за технику. Совхозы оказались невыгодными, их совершенно забросили, оставив в наследство потомкам романтического «голого человека на голой земле».

Итак, люди сами создают то общество, в котором они живут. Нет никакого общества, которое предшествует людям и человеку. Нет законов, положенных божьим проведением в организацию общества, ибо все эти законы есть суть созданные логикой разума противоречия. Нет демократических, коммунистических, либеральных и иных обществ. Нет даже народов. Есть только новые Люди на прежней Земле.

Да, я возникаю в обществе, да, я существую в обществе среди людей, но из этого не следует, что это общество было до моего возникновения. То общество, которое было до меня, не было тем же самым обществом при мне, поскольку в том обществе меня не было, а в этом обществе – я есмь, и это – уже другое общество, которое само возникло с моим возникновением. Вставь меня в общество, получится другое общество; выброси меня из общества, оно перестанет быть прежним обществом.

Исторический экзистенциализм радикально создает трещину между историческими обществами и понятиями, как-то их характеризующими. Все общества одинаково существуют, экзистируют, но сами по себе эти общества различны именно потому, что в них все время возникают новые люди. Со мною организуется новое общество, я создаю его новизну, без меня – оно старое протухшее болото. Без меня оно не видит будущего, никак не изменяет свои мечтания, никуда вообще не идет и ни к чему не стремится. Я возникаю в обществе и создаю его таким, каким оно есть при мне и со мною оно как таковое исчезнет.

Личность предшествует обществу, человек создает мир, люди продолжаются в своих общественных созданиях, мир трещит и лопается по швам, каждый раз стремясь к самому себе новому. Мир всегда есть суть новый мир, его настоящего не бывает. Как в зрачке младенца, только что возникшего в мире, возникает совершенно новый уникальный мир, так и в обществе отражается этот уникальный мир нового младенца.

На первый взгляд кому-то может показаться, что сказанное выше противоречиво. Сначала мы отрицаем культ личности, теперь же ставим личность во главу угла. Нисколько! Культ властной личности каждого – это влечение к удовлетворению своих собственных эгоистичных желаний за счет других, за чужой счет. Он может быть скрытым от посторонних глаз, а может быть открытым. Первое относится, например, к анархизму, второе – к официальной власти.

Анархизм отрицает власть (борьбу за существование) фактом природной взаимопомощи, из чего (а) не следует отождествление власти с борьбой за существование, ибо только следует (б) мифическая необходимость создания профсоюзов, синдикатов, сельских общин.

Во-первых, такое создание невозможно без [скрытой, не проговариваемой вслух] борьбы за более легкие условия существования; во-вторых, сам факт взаимопомощи представляет возможность каждому только лишь желать помощи от других, самому никому не помогая. Последнее самое устойчивое явление, которое собирает вокруг анархизма одних лишь тунеядцев и бездельников. Человеку, по его природе, всегда и всего мало, даже если у него имеется всего выше крыше. Поэтому всякие общества взаимопомощи скрыто наполняются теми, кто ничего, в принципе, не собирается создавать. Это – чистой воды философия потребителей, которые скрывают от других свои алчные инстинкты. О новых личностях в новом обществе, создающих новый мир, – о чем говорится в экзистенциальном коммунизме, – здесь распространяться не имеет смысла.

Другие могут нам возразить, что так поставленная проблема личности и человека в мире отрицает традиционные ценности. Но мы ответим: традиция принадлежит тому обществу, в котором нас не было. Если мы будем продолжать его традиции, то тем самым мы сами лишимся созидательной силы, необходимой для создания своего собственного общества. Мы тогда будем жить не своею жизнью, и не в своем обществе, что нелепо, ибо мы не можем жить в былом обществе. Старому обществу мы говорим «¡adios, amigo!» и «пусть будет пухом тебе земля!». При этом мы понимаем традицию как один из репрессивных факторов власти.

Власть создаёт традиции, поддерживает их наплаву посредством СМИ и прочих технологий, манипулирующих массовым сознанием. Поэтому мы заменяем идеальный термин «традиция» земным понятием «экзистенция». Традиционно мы всегда существуем на одной и той же земле, – это экзистенциализм, – но живем, созидая новое общество, с новою властью, для нового мира, – это коммунизм. Новые люди в новом общественном мире на прежней земле! Общественная личность – это не коллективный, по природе своей, человек, а нечто такое, чему только предстоит стать в процессе существования. Личность в экзистенциализме формирует свою общественность, приобретая ответственность за эту самую социальность.

В этом смысле, нам нет надобности, продолжать преобразования ельцинской клики лавочников, торгашей вареной джинсой, спекулянтов раритетами, церковными проходимцами и прочих. Также и власть: нам нужна постоянно обновляемая власть. Нам нет надобности во власти, где личность для повышения своего авторитета развязывает войны, уносящие сотни тысяч здоровых молодых жизней. Мы не знаем авторитетов вообще, будь они хоть трижды продвинутые в своих областях персоны. Власть для нас – это рабочее место, а не божественный принцип и не место для спекулянтов и аферистов. Если власть не обновляется, общество ждет распад.

Нынешние коммунисты, представляющие собою партию Зюганова, на самом деле, не могут исповедовать коммунистические идеалы, поскольку они совершенно отошли от коммунизма. Как говорит Зюганов, они произвели ревизию коммунистических [своих] взглядов. Подобная ревизия, как оказалось, привела к замечательному результату: коммунисты перестали делать коммунизм, сделались социалистическими либералами, иначе – чистыми капиталистами. Теперь они более занимаются экономическими вопросами, и все свои силы бросают лишь на вопросы, связанные с экономикой частной собственности государства.

Мы же говорим: экономика вторична и несущественна для жизни общества, поскольку только новое, свободное от экономики, общество способно породить из себя новую общественную формацию. Сначала свободное от экономики общество, а потом – всё остальное, а не наоборот.

Мы предполагаем в факте создания нового общества (а) отрицание отживших традиционных форм, неважно к какой структуре общественной жизни они принадлежат и (б) влечение, исходящее из экзистенциальной свободы. Если первое понятно, то второе требует разъяснений.

Из всей экзистенциальной философской системы нас удовлетворяет два принципа «ответственность» и «вина». Экзистенциализм не связывает вину со свободою, в нем свободе принадлежит ответственность. Также вопрос не идет о так называемой «социальной ответственности» (бизнеса, власти, промышленников, культуры, искусства и пр.), ибо мы говорим о личной ответственности каждого за свое собственное созидание себя общественным. Пусть каждый свободно стремится к своему новому миру и создает новое общество! Тогда его свободное стремление мы называем его собственною ответственностью, которая сама по себе станет ответственностью социальной.

Зюгановцы не исходят из свободы, как, впрочем, и коммунизм по заключению Сартра страдает существенным недостатком: в нём нет свободы. Разумеется, в какой-то части коммунизм в чистом виде представляет собою на восемьдесят процентов экономику, однако, здесь говорится не о коммунизме как таковом, а о марксизме. Мы же выводим коммунизм за рамки экономики, поскольку сама по себе коммунистическая экономика – это перевернутая шиворот-навыворот демократическая либерастия. Это гермафродитное образование не создает новое общество и не строит новый мир, оно лишь создает новые вещи, оставляя общество существовать в прежнем мире, или мир сегодняшний засовывая в старое общество.

Экзистенциальный коммунизм освобождает человека от мнимого чувства личной вины. Настоящая вина лежит беременем проклятья на обществе. Она - родовое проклятье всякого общества. Вина передается из поколения в поколение, из рода в род, поэтому всякое общественное сознание – это сознание вины перед человеком, перед новой личностью. Все формы деспотии над человеком, включая сюда и воспитание, и окультуривание и принуждение, и прямое насилие выходят как голова из туловища из общественной вины.

Общество посредством вполне благих намерений пытается культивировать в человеке чувство вины, оно стремится привить вину человеку как факт избавления самого себя от этого чувства. Общество виновато в страданиях личности, а личность овладевает свободною ответственностью за свое собственное созидание. Следовательно, вина, привитая личности, устраняет свободное созидание. Поэтому в числе прочего экзистенциальный коммунизм отрицает всякое потребление экономического блага для себя. Даже напротив он, не требуя для себя блага, ищет для себя только страдания, ищет только таких событий, которые наносят вред. Я свободен в факте отрицания предлагаемых мне благ и раболепен, принимая их.

Прежний и нынешний коммунизм проповедуют потребительское благо, общественное счастье, связанное с возможностями каждого потребить все что угодно, личное благополучие, основанное на абсолютном (райском) изобилии. Нам следует избавиться от этих иллюзий. Общество не может построить такой новый мир, в котором все были бы богатыми и счастливыми, поскольку само по себе богатство может быть и не отрицает эгоистического счастья, но что решительно безусловно – оно бессмысленно и неосуществимо. Таким образом, всякое экономическое и иное бытовое благо (я не имею в виду то Благо, которое является принципом философии у греков) должно быть отрицаемо, а жизнь человека должна быть подчинена страданию.

Брат не может оставаться на свободе, если его брата посадили в тюрьму; он должен сесть в тюрьму вместе с братом, для того чтобы вместе прожить одно и тоже страдание. Должно не вытаскивать человека из страдания, а экзистенциально проживать страдание вместе с ним; должно экзистенциально сращиваться с другим в его страданиях; должно отрицать для себя всякое бытовое благо, а всеми прибытками делиться с другими, ничего себе не оставляя; должно быть бродячим псом и делать все, во имя другого, во имя себя общественного. Если капиталистическая экономия создает из личностей имущих и неимущих людей, то это связано только с бытовым благом, иначе – с чаяниями повседневного быта. В экзистенциальном бытие коммунизма, напротив, личность богатеет нанесённым себе вредом, создавая из себя личность общественную, переходящую на другой уровень жизни - уровень общественного бытия, который есть решительное воплощение свободы.

Экзистенциальная свобода – это свобода в нанесении себе вреда. Каждая личность свободна в нанесении себе вреда. Никто и никакой закон не может воспрепятствовать ей в этом. Если личность видит в своих целях благо, она должна отбросить от себя именно эти цели, методом критического анализа (аннигиляции), освобождаясь от навязчивости благоглупостей. Если она принуждена обстоятельствами бытия совершить нечто во вред себе, она должна совершить это, никем не делясь своим злом, сохраняя для себя – лишь зло. Вред – настоящая форма экзистенциального бытия. Из состоятельной личности не вытащишь и копейки, если не пользоваться для этого раскалёнными щипцами, а неимущий поделиться последним. Часть неимущего оказывается больше, чем все богатства богатого! Только поэтому бытовое экономическое благо не является целью экзистенциальных устремлений личности. К тому же оно (экономическое благо) – экзальтация экономического элемента в повседневном быту, а мы говорим об общественном бытие.

Личности, проживая страдания других, образуют общество, проживающее одно общее страдание. Это общественное страдание есть суть очистительная жертва, изживание общественного проклятья. В этом экзистенциальном страдании люди всё более сливаются друг с другом, они объединяются не на факте радости, а на факте летаргии всех форм жизни. Радость сегодня есть, завтра её и след простыл, а страдание оставляет никогда не заживаемые раны. Люди объединяются страданием, страдание они и помнят, поскольку оно наносит им вред.

Проклятье поколений сгорает в настоящих страданиях людей, где страдание пытается вытравить вину из общественного устройства, поэтому только в страдании люди начинают искать настоящей экзистенции. Поиск любви – это поиск страха. Когда человек любит другого, он пребывает в страхе за другого: он беспокоится за него, он тревожится относительно него, в конечном итоге, он страшится смерти любимого. Любящие пребывают в страхе и страдании, они сливаются в одном и том же страхе, они живут одним и тем же проклятием. Существование – не бытовой скандал, а историческое проклятье, душевная боль, экзистенциальная тревога бытия, общее проживание скорби. Общественное страдание сводит людей вместе, одаряя при этом их знанием в необходимости созидания нового мира. Это не убегание из страдания, а форма приобщения к общественному сознанию. Общественное сознание находится в пустоте между людьми. Любить, исходя из чувства пустоты, значит любить общественною любовью страждущего.

Мы не говорим о нелепости возможных побед, проповедуя пораженческий дух, поскольку победа заключается именно в нанесении своему существованию вреда. Это победа может быть никому незаметна и не так помпезна, но именно она возвышает человеческую личность, которая победила в споре с судьбою. Если весь мир представляет собою сборище победоносных шансов, то конечно использование их приблизит саму по себе победу. Эта победа объективна. Объективация победности оказывается формой установления культа своей личности в каком-то определенном пространстве. Здесь марксисты и рассматривали человека как трудящегося, производящего своим трудом условия своей жизни. Эти последние, однако, принимают вид частной собственности и потому трудящийся, побеждая в объективном труде, проигрывает бой с судьбою.

Коммунисты проиграли бой с роком, поскольку они искали веры в светлое будущее. При этом они лишили себя экзистенциальности, а за нею – свободы. Они могли, конечно, петь песни «será mejor la vida que vendrá» [жизнь будет лучше та, которая грядёт – исп.], но для верификации этой будущей мехористики нет ни исторических, ни настоящих предпосылок. Вместо слова «mejor» (лучше) следовало бы употреблять слово «peor» (хуже). Пеористика жизни есть единственно правильное познание самой по себе жизни. Лучшим оказывается не, собственно, лучшее, а аутентичность в понимании своего собственного бытия. Если существование, по природе своей – худшее, то и нужно искать этого самого худшего. Элементы нравственности мы здесь не принимаем во внимание, поскольку то, что доселе называется нравственным злом, истоками имеет стремление к благу. Вор ворует из стремления к благу; наркотики распространяются и употребляются во имя блага; нарушения законов, факты несправедливости и прочее – всё это напрямую связано с достижением бытового блага как такового. Коль скоро всякое бытовое благо для нас несущественно, то и говорить о нравственных коллизиях, придуманных моралистами, у нас нет никакого желания.

Итак, у нас есть земля и люди. Мы – люди, живущие на всё той же прежней земле. Из земли нет выхода. Земное существование определяется безысходностью. Мы не улетим в небеса, нас скорее захоронят в землю. Все два этапа развития исторической судьбы мы уже прожили. Монархию сверг коммунизм. Двести философов выгнали в Европу. Пустое место заполнили более многочисленная братия диастанкуров. Философы имперской России занимались проблемами смысла истории, Бога, смыслом жизни, поиском интеллектуального творческого бессмертия или свободы. Философы же Советского Союза, во-первых, отвадили философию от экзистенциальных проблем, во-вторых, все, как по мановению палочки, стали логиками. Теперь советский строй в мгновение ока крякнул в последний раз, и образовалась пустота. Все известные возможности интеллектуальной работы исчерпались. Следовательно, мы лишены даже средств, которые бы нам смогли помочь смело смотреть в будущее. В Историю до нас (то есть в нас самих) угодил снаряд, образовав глубокую воронку, которую обволакивают клубы дыма. В воронке остались лишь трупы, а мы продолжаем существовать как слепцы, блуждая в этом самом дыму. С другой стороны, вековечный вопрос всё же остается быть: это проблема экзистенциальной свободы.