Литературная критика

Талленси знают, что индивид как социальная личность совмещает
в себе множество ролей, каждая из которых соответствует аспекту
или функции общества, и что перед ним постоянно встают проблемы
ориентации и отбора.

К. Леви-Стросс «Тотемизм сегодня»

Был на концерте симфонической музыки. В первом отделении давали
концерт Глазунова, во втором – сюиту иz «Петрушки» Стравинского.
Перед каждым отделением выступала с традиционным речевым интро
дама (высокая, в строгом черном платье). Во всей стати докладчицы
зияла квалификация искусствоведа. Подобную персону невозможно
вообразить среди подлеска джунглей в набедренной лубяной повязке
и с кольцами в ушах, в носу и на шее, – не потому, что фантазия
оскудела, а потому что понятно, что никакого воображения не хватит,
чтобы избавить эту персону от наслоений и напластований слов (цеховых,
неподъемно дидактичных). Дикция, интонация, темпоритм – old school
советских 80-х, язык для всех и ни для кого. Интеллигентная молодежь
на галерке вполоборота скучала. Чтоб не скучать, я прислушался
к ситуации. Общие сведения о композиторе, о произведении – с этим
ясно. Но дама-искусствовед заученно иzлагала (всякий раз) некую
вытяжку из истории жизни гениев, смесь ЖЗЛ и мемориального предания.
Поначалу я решил, что таков язык «академического фольклора», сумма
кодов, образующая артистическую легенду. Затем понял – по ту сторону
оркестровой ямы проговаривается эпос. Закамуфлированный
историзмами и специальным синтаксисом эпос. Усушенный, унифицированный
и купированный эпический жанр. Подвиги, деяния, мифические имена,
важные встречи, огромные трудности, дар богов, в общем – житие.
Последующая музыка – фрагменты, иллюстрирующие вехи на пути эпического
героя. О подобном много рассуждали, когда А.С.Пушкину, как Брежневу
новый орден, надели очередной юбилейный нимб. Без эпоса – никуда
(и это таинственно, как всё важное); но нынешний описательный
язык, социокультурная оболочка эпоса нивелирует важность и уникальность
этого информационного феномена. И молодежь скучает, резонно предпочитая
исполнительский акт протокольным вербальным комментариям, выбирая
креатив, а не заиндевевший буфер отраслевой коммуникации. В самом
деле, не представлять же в лицах даме-в-черном всю эпосо-канву,
не декламировать же тексты, написанные в стиле Пруста или поэзию
в духе Пригова! (Хотя…) Просто эпос – возможно, не тот жанр, который
может десятилетиями существовать, например, в филармонической
среде, нисколько не покрываясь прахом империй или льдом дегуманизации.

Лед да сугробы: вторая половина зимы выдалась просто былинная,
со сказочными морозами и проблемными автодорогами. Среди снегов
и холода, накануне последнего (китайского) нового года перечитываю
один иz любимых эпосов; книга вольных африканских странствий,
невыдуманный магический реализм, эпическая сила процесса, еще
не осознанного оператором как «фантазм», «бред отношений» и т.п.,
а потому – процесса уникального, как Детство, безобидно-лукавого,
как новогодний утренник и пугающе распахнутого в Неведомое, как
дорогой сердцу экспириенс.

Амос Тутуола, «Путешествие в Город Мертвых», успешно издававшаяся
в кондово-соцреалистические времена, наряду с квази-эпосами о
Пушкине, Стравинском, Брежневе и т.д., эпопея высшей пробы. Произведение
«Пальмовый Пьянарь и его Упокойный Пальмовый Винарь в Городе Мертвых»
(оригинальное название) – прекрасно читать зимой, такой, как сейчас.
Пьянит и околдовывает история, пребывающая вне определений «графомании»
и «интертекстуальности», практически вообще вне Дискурса, хотя
и в форме объекта каталогизации и архивирования – книги.

Ассоциативный протез:

Форрест Уайтекер, не по-детски серьезный и как киллер, и как коп
(«Пес-Призрак», «Телефонная будка»); Морган Фримен с соломоновым
всепониманием во взоре, начитанный ли он детектив предпенсионного
возраста («Семь», «И пришел Паук») или просто Господь Бог с метлой
и шваброй («Брюс Всемогущий»); Дензел Вашингтон, убедителен и
как подлый манипулятор-злодей («Тренировочный день»), и как герой
Долга и Избавления («Гнев»); Уилл Смит, ушлый и простой живчик-баловень,
в пляске, в песне, в абсурде и в пафосе (как и многие другие)
самоподобен и самоидентичен; Эдди Мерфи, заматеревший комик, приемлемый,
как Микки Маус и брутальный, как запрещенный анекдот; Сэмюэл Л.
Джексон, постоянно изменчивый, перманентно взрывной (в килте выглядит
аутентичнее любого шотландца); наконец, Майкл Джексон, бывший
огнеопасным «Bad» и ставший просто Уставшим. Нигга, гангста, килла,
рэп, раста, гетто, Афроамерика. Паркер, Дэвис, Хендрикс, Эл Дити
Бастард. Блюз, бокс, драгз. Соул, дэнс, зомби. Махатма Мартин
Лютер Кинг, отчаянный Э.Хопкинс в «Запятнанной репутации», политкорректность.
Вупи Голдберг да Майк Тайсон. Невинный смертник-волшебник из «Зеленой
мили» да осмугленный русский эпический герой «Арапа Петра Великого».
Длинноного бегущие с «калашниковыми» антрацитовые мужчины во время
военных операций Пентагона в Сомали (1992-93). Период потустороннего
макабра на Гаити (Тонтон Макут). Кубинки ударницы секс-туризма
в блочных жилых ульях (черные родичи творят Сантерию). Родоплеменные
войны, засуха, голод и эпидемии регулярно в теленовостях с титром
очередной африканской страны. Жирафы, лемуры, апартеид, иммунодефицит,
экватор. Эпопея Манделы, контрастная старость Л.Рифеншталь, обспеченная
зрелость Трики. Даб, джангл, рабовладельческий строй, эйч, баскетбол,
смешение рас. Спиричуэлз, бушмены, зулусы. Тина Тернер, Наоми
Кэмпбелл, Грейс Джонс. Сестры Уильямс, Ленни Кравитц, абиссинцы,
Адисс-Абеба. Зимбабве, кураре, хардкор, укулеле. «Вдали от рая»,
«American History X».

Распыленная сумбурность перечислений – это моя личная
попытка выдать навскидку первую попавшуюся цепь ассоциаций; минуя
общие расхожие фразы-места, указывая на общеизвестные слова-имена,
я старался не испортить синкопами ритм (крещендо тамтамов и топота
бегемотов). Что мне известно о Черном континенте, о туземцах,
о потомках темнокожих мигрантов? Песни «Убили негра» («Запрещенные
барабанщики») и «Старый негр хочет спать» (Захар Май). Плюс Малиновски,
Леви-Стросс и Юрий Сенкевич. Мэджик Джонсон и Нарцисс Пьер. Малколм
Икс и космогония догонов… Наверное, они витальны, адаптивны, экстравертны.
В теософском антропогенезисе представляют стареющую ветвь, миновавшую
период расцвета. «I feel good!!!» (James Brown).

Русских переводов темнокожих прозаиков и поэтов я могу вспомнить
катастрофически мало, не в пример кино-музыко-спортивной толпе
знаменитостей. Стоит только продолжить: Опра Уинфри, подсудимый
Симпсон, Кофи Анан, Пифия иz «Матрицы» и Уитни Хьюстон с мучительно-бессмертным
«А-а-и-й-я-й…». Однако, все это адаптивно-экспансивная часть африканских
генов, уже выросшая в соседней (другой) цивилизации и в эту цивилизацию
вросшая. Сюсюкающий детский ужастик «маленькие дети, ни за что
на свете…» – недолго волновал мое растущее сердце и развивающийся
мозг. Вскоре я с восторгом читал «Африканские сказки». Незнакомые
обычаи, непривычные стратегии, public relations между зайцами,
гиенами и кайманами, специфичный гендер между мужьями и женами,
а также лидер сказочных чартов – «Притча об Я-Я». Образовалось
устойчивое ощущение (в отличие от «Тысячи и одной ночи» или тогдашних
«Карпатских сказок», в конце золотых 70-х), что африканские сказки
рассказаны таким, знаете, тоном деревенского балагура, простачка
с хитрецой, наивного манипулятора чужим вниманим, любителя не
просто почесать языком, но и побахвалиться умением с языком играть
(азы риторики и немудреные финты с семантикой и фразеологией в
устах самодовольного завиралы). И еще одно ощущение, из области
когнитивной топологии (мы тоже завирать горазды): чтение афросказок
перемещало в особое воображаемое пространство, компактное, герметичное,
уютное и беззаботно-развлекательное, будто внутри любимой елочной
игрушки.

Все сказанное об «Африканских сказках» я смело отношу к прозе
А.Тутуолы. От тех сказок к «Путешествию в Город Мертвых» прямой
путь. Интрапсихические впечатления те же, что и в детстве, в обществе
человека по имени Я-Я в парадизе елочной игрушки. Представляю
ухмыляющегося нигерийского писателя №1 господина Тутуолу эдаким
кузнецом (почти гоголевским Вакулой), непредсказуемо, но привычно
кующим подковы своих небылиц в некой деревенской Фабрике грез.
Ухмыляется (посещал ли он дантиста?), шуточно поколачивает молотком,
а все его подковы с одного конца – эстетический произвол амосового
эго, а с другого – тектонический массив осадочного коллективного
бессознательного. Этой готовой продукцией можно подковать только
какую-нибудь морфогенетическую зебру – свободолюбивого скакуна-Горбунка
читательских приватных фантазмов. Тутуола хорош тем, что выдает
ничем не замутненный нарратив; в этом качестве он Боян, сказитель,
шептун-басенник, рассказчик легенд, нелепиц и побасенок иz рубрики
«Пестрый мир» и раздела «Чудеса в решете», наконец, он просто
автохтонный кощун и образчик народно-собирательного (генно-цереброспинального)
стиля изложения. Т.е. стиля без стиля в литературном
смысле, но с набором этнографических и иных антропологических
особенностей. С другой стороны, эпос-путешествие (наверное, это
надо назвать «этнороман» или «мульти-культи-литра», да хотя бы
и «Афро мегафикшн») имеет в лице Тутуолы совершенно четко обозначенного
автора текста. Кроме того, Тутуола неотлучно ведет повествование
от 1-го лица. В полный рост вопроса об отождествлении автора с
героем не возникает, поскольку фолк-стандарт репрезентируется/имитируется
в соответствии со всеми ГОСТами Волшебной сказки. Но разве не
забавно, что вскоре после придурошно-абсурдистского пролога герой
эпоса при первом удобном случае объявляет себя богом («Отцом Богов
Всенасветемогущим»), что неожиданно и для читателя, и для наметившейся
структуры текста? Само объявления статуса Отца Богов на тот момент
– лишь «понт», шутовская семантическая сингулярность, шаловливая
манера заставать аудиторию врасплох. Однако же, о своем несравненном
божественном статусе рассказчик-герой говорит некоему «старику»,
который «был вовсе не старик, а бог», как спешит
сообщить нам нарратор. Затем эпический протагонист спешит сделать
еще одно сообщение: «старик-то был бог, но ведь и я был
бог». Впрочеем, это может быть чисто нигерийская «фича»
– недостаточно валидный статус «бога», который мало того, что
стар, но и на шкале бытийных ресурсов и возможностей со странно
огромным разрывом отстает от каких-то Страшных Существ, Лесных
Духов и Невиданных Зловредных Зверей (все эти нежные и исчерпывающие
клички звучат нелепо для православного и даже языческого русского
уха). Также есть возможность, и немалая, что несостыковка их бога
и Бога нашего – результат извечных, как дураки на дорогах, Трудностей
Перевода, они же Когнитивные Аберрации, они же Халатности Толмачей.

Окончание следует.