Поэзия

Мурмулеточка

(стихи 70-х годов и одно недавнее)

ПАРАД ЭНЕРГЕТИЧЕСКИХ СУЩЕСТВ

Башлевая студентка Авербух

И два студента-младоосетина,

Какой-то пидор, произнёсший вслух,

Какой-то Игорь, поступивший в "Рух",

Достали примитивный бух

И скорченных селедок двух,

И хлеба, газводы и прочего всего.

Броня крепка и танки наши быстры.

И аквиля нон каптат мускас,

И айда бухать

Внутри у растопыренного мира.

Над миром,

Над его израненною кровлей детской

Летит-летит слепой орел.

Вокруг вянуще-розово-серого мира

Осколки бутылок, окурки и звездочки...

И первый был стакан.

Лимонноглазая студентка,

Танцуя внутренне канкан,

Дарила всем сафьян своей груди,

Лепя горбатого, и видя впереди

Его с душою ватной, но с железным елдаком.

А Игорь хотел быть понят страной.

Но не был понят. И что ж?

По родной стране проходил стороной,

Как проходит косой в сракотан дождь.

А пидор хотел быть понят женой.

Но не был понят. И что ж?

По родной жене проходил стороной,

Как проходит прямой гвоздь.

А два студента-младоосетина

Не хотели быть поняты никем.

Что там мама сказала, конопли и кушай урюк.

Короче, дружба народов.

И был второй стакан.

Туманится студентка.

И по ее ступеням листья ветр несет.

И из ее дверей глядит на нас Сион.

Она томительна и губы ее клейки,

И осетин ее за волосы берет.

Они куда-то устремляются вперед

Уже бесплотны, розовато-белы,

Уже за той чертой, где вещи так тягучи,

Мир зыбок и медов.

И кажется, что рядом

Из розовых и золотых снежинок

Смотрела Эпилепсия на них,

Как семь гипнозов родины незримой.

А Игорь и второй бедняга-осетин,

Как Робинзон и Пятница,

Полны природы дикой,

Сидят, базарят на своем на островке.

Уходят времена, народы и державы...

Сидят, базарят на своем на островке.

И третий был стакан.

Дождем летит студентка.

И мухою зудит.

И клумбою цветет.

Два осетина рвут с нее цветы

И радуга поет на их клыках.

А Игорь выехал к границе небосклона

И звонко пал вдали от всех людей.

Четвертый был стакан

Все пятеро сплелися

В косой прибор, таинственный и древний.

Посмотришь под одним углом -

Похож на пни.

Посмотришь под другим -

На сотни серых дупел.

А в дуплах кто?

Не души ль наших мертвых?

А то "На небе, говорят, на небе"...

А небо - это что?

А небо - это где?

Да, видел что-то там

Над нами голубое.

Все на него смотреть любили

И уверяли все, что это небо.

Но стали по нему ходить,

Как по газонам,

И затоптали вовсе это голубое.

И это голубое стало серым-

Косой прибор, таинственный и древний.

Косой, как дождь, который в сракотан.

Косой, как заяц на кладбищенском морозе.

Косой, как оба - и Линь Бяо и Конфуций.

Прибор для вызова энергетических существ.

И вот они идут на нас рядами.

На знамени их камень бел-горюч.

Идут в клубах тяжелых черно-синих туч.

И солнышки пищат на их погонах.

Безглазые их лица ближе, ближе...

(Эта картина удалась бы художнику

Константину Васильеву).

Идет вся, эх, Небесная Россия.

Под знаком дягиля

Хан-дерево цветет.

А на ветвях, на веточках его

Головок много шамаханских,

Головок много чемоданскнх,

Талтынских, рдынских, чепурынских...

Шибком шибает, гнет к земле-юрице

Гудящее из туч громово:

"Ом-м-м-м".

ШЕСТЕРОЧКА

Железные глазоньки скрытой природы,

Две циферки сонных в лице у хохлатого ибиса:

Единица моя - соловейковка церковка

И горбата шестерочка, падла, фетинья.

Как пойду без рук без ног Богу молиться.

И горбата за мной колыбается.

И горбата за мной, падла, шатается.

Сама поскрипывает.

Сама подпрыгивает.

Сама песни поет.

Как пойду на двенадцать зверей за советом.

Как пойду за двенадцать светил за ответом.

И горбата за мной, вертлянская,

И красится будто зарянская.

И всю ночь вертится вертушечка

Пока не закукует кукушечка.

Как пойду по дорожке меж глаз,

А навстречу все мертвые в чертовых шапочках.

"Вы откуда, друзья?"

"Из шестой из губернии,

Из шестерки-деревни

На шестой на версте".

"А куда вы, друзья?"

"Игогоница, милый, поспела.

Нам пора ерохвоститься".

Эх, Господь, для каждой шестерки

Припаси пожирнее туза.

НЕУКЛЮЖЕЕ СОЗДАНИЕ

Горестным было пробужденье ея.

Луч вполз в зеницы, будто змея.

Днесь она в Азии.

Муха парила в однообразии.

Неуклюжее созданье.

Прости тебя Бог.

Высоко наше зданье

И тяжел потолок.

Свет обретши,

Но всем существом в полусоньи,

Движется,

Как самовластный укажет ей рок.

Мглистые лица.

Божии лики.

Только боится,

Что лыжную палку воткнут ей в бок,

Под ребро.

И тяжел потолок.

Высоко наше зданье.

Прости тебя Бог,

Неуклюжее созданье.

Хочется так нарядиться ей волком

И побрести, побрести тихомолком...

Утро. Сидит за бутылкой кефира.

В уши чего-то ей шепчут зефиры.

Только во рту ежедневный металл,

А в голове постоянный кристалл...

Она одевает какие-то боты.

Она непорочно спешит на работу.

Туда, где столов и дверей сочетанье.

В высокое зданье.

И там в забытьи

Проводит свои

Тихие дни.

И снова вечер.

Опять деревянная печень.

Огни.

Мужчины бензином воняют.

Подъезда жерло.

И тьма.

И кто-то во тьме этой будет стоять.

Тот, кто гасит светила.

И звякнет ключ о ступеньку...

И крик не успеет...

И горло наполнится кровью.

Но, вот она - дверь.

Электричество включит самовластный ей рок.

Спасибо, Господь, что сегодня снова не встретился лыжник

Тот, что лыжную палку втыкает в бок.

РЕЗОНАНСНЫЕ ЦЕПОЧКИ

Приближается лень.

Приближается Ленин.

И лебедушку гладит по утру Коленин.

По ветвям все медузный, спермозный Малинин

И поет бороденка - беззубый Калинин.

Кофе пьет Каганович - бывший Есенин.

Режет хлеб и лениво сопит Воскресенин.

И лебедушку целит рассветный Границын.

Приближается соль и не спит Солженицын.

Приближается ля, приближается си.

Ленин в город выходит и садится в такси.

А Коленин зовет Рукина, Ногина,

Носина, Глазина, Попина, Пупина.

И лебедушке режут сонную шею.

Каганович билет покупает в Рассею.

Воскресенин ножом режет белые пальцы.

А Малинина колят штыками китайцы...

Вот разбилось такси и подвыпил Калинин,

И подвыпил Коленин и подвыпил Есенин.

Кто поет - кто теребит бородушку.

И хоронят, хоронят лебедушку.

МЕЖШАТУНОВ И КРИВОШИПОВ

Товарищ, гляди, экстрасенсы жируют.

Набрали портвейна мешок и пируют.

А Межшатунов и Кривошипов горюют.

Третий месяц как голодуют.

Экстрасенсам и дьякон и пономарь

Нарезают огурчик и подносят стопарь.

Говорят экстрасенсы:

"Мы спасем тебя, Русь!"

Улыбнулся из печки жареный гусь.

Эстрасенсным величьем ослеплены

На тарелке заерзали чудо-блины.

Межшатунов, Кривошипов заходят бочком.

Заедают соленым они паучком.

Перекрестятся, вместо сметанки

Наболтают в лохани болтанки.

Сплюнут с горечью, выйдут на улицу -

Таракан там тискает жужелицу...

Царство, царство, великое царство.

Так, вспотевши от страха,

Бегут караси не на юг,

Не на север, не на запад и не на восток.

Поезд пукает, поезд воняет

И везет миллионы пудов

Сушеного комарья.

Хлебопашества знамя

Реет над баней публичной.

Межшатунов, Кривошипов -

Гордое племя... Бе-бе...

СУХАРИКИ.

Как уютно было сухарикам в мешочке лежать,

Пока Мышь не пришел и не начал их жрать.

Громко чавкая и буйно веселясь,

Стал сухарики он пожирать, над ними глумясь.

Так Мавр глумился над бедными малютками,

Обращаясь с ними как с последними проститутками.

Так мясорубка глумится над кусочками мяса,

Превращая их в фарш с криками "Асса!"

Так мошкара глумится в лесу над человеком,

Хоть он веточкой машет и дымит "Казбеком".

Ой, рано-рано солнышко всходэ.

Сказали сухарики :"Положим конец этой ерундэ!

Ох же дяденька, ты, Мышь,

Получи-ка, падла, - шишь!"

И распалилися сердца

Восторгом пламенным глагола.

Краями острыми сухарики давай вовсю колоть

Мышиного татаро-монгола.

Так потерпел фиаско Мышь, неопытный мечтатель,

От сухариков разгону получатель.

И стали сухарики жить-поживать соколиками ясными.

И стали в мешочке лежать-полежать кусочками прекрасными.

Все в коротеньких кожушках,

Как петушки в гребешках.

Учредили себе федерацию

И ходят иногда с флажками на демонстрацию.

МУРМУЛЕТОЧКА

Что ни баба, то Кааба.

Что ни дядька - политрук.

Только красная собака

Заскулила поутру.

И из зарослей кипрея

Мурмулеточка, белея,

Выходила на простор

(Ростом с чахлый мухомор).

Ее губки, как у змия.

В ее глазках - энтропия.

Одета в серый пальтуганчик.

И на поясе - наганчик.

Она шагает, как тиранчик.

На голове ее - бубенчик.

И даже Солнце меняет свой знак.

И скоты выбирают смерть вместо жизни.

И комсомолец вяжет железный галстук.

И дядька - в углу ненужной бумажной клюкой.

И баба - в другом пигалицей или безделкой.

И книга - лишь пень да могила, да дохлый орел.

И глагол - он больше уже не глагол.

Он гвельф какой-нибудь.

Какой-нибудь тем гибеллин.

Какой-нибудь там пидор трапезундский.

Ох, и слава теперь не живая водица.

И Святополк теперь Святоклоп.

Доктор, доктор, убейте ее,

Ту, что зовут мурмулеточкой!

СРЕДИ ГОЛИМОСТЕЙ РОДИМОЙ СТОРОНЫ*

Среди голимостей родимой стороны

Он произнес глагол о гордом славянине,

А показалось, что сказал он:" Слава Нине!"

И вдруг нахохлился Папаниным на льдине

И вдаль уплыл, но не в Мамврийские дубровы,-

В места, что так поганы и суровы,

Где вспыхнет правдою во мраке папироса,

Где спящим притворюсь и убоюсь вопроса

Простого о житье-бытье.

Среди голимостей родимых и славянских,

Среди глаголов гордых, ледяных, дубровно-вот-суровых,

Среди торчащих здесь столбами папирос,

Среди вопросов и произнесений,

Среди мамврийцев-сук и их дубов, и мрака

Жил человек с фамильей Тугосрака.

Среди столимостей родимой голины,

Где ты папанился и хохлился на льдине,

Где притво-убоюсь сказать тебе, скотине,

Что дуб суров в родимой стороне

И что суровей родины голимой,

И что Папанина сурового любимей

Вся правда, вспыхнувшая папиросцем,

Что висла неотвеченным вопросцем.

*Стихотворение 2002 года.

По моим да по снам.