Проза

От автора

Чем действительно и бесповоротно, раз и навсегда, обделила меня
судьба, так это босоногим деревенским детством. Со всеми его
росами–покосами, вилами–навозами, со всеми его
дровами–топорами, огородами–граблями. (О, прелести сельхозсуществования!)
Произошел я от сугубо городских родителей, в сугубо городской
местности. С самого рождения был горожанином. Им и останусь
впредь.

Рос я отнюдь не русоволосым пастушком, дояркиным сынком, конюховым
внучком, а простым (опять–таки городским) мальчуганом,
пионером, разгильдяем и балбесом. Мужал и матерел не в степях и
лугах, не на дальней делянке турнепса, не среди тучных нив,
кривых ракит и чахлых осин, но в очень большом и промышленном
городе. Каких много в Отечестве нашем славном.

Всем, кто знаком с бытом укрупненных (от трехсот тысяч и более
жителей) населенных пунктов второй половины двадцатого столетия,
легко меня понять. (О сочувствии пока речи нет.) Не менее
легко и просто вышеназванным знатокам представить не только
общий фон, но и мельчайшие детали той грандиозной эпохи, в
которую мне довелось родиться и повзрослеть.

Но не спешите самообольщаться, любезные сверстники–ровесники, дети
семидесятых, горожане–вырожденцы, свидетели и соучастники
моего формирования и становления. Взывать к вашей памяти я не
собираюсь! Своя еще не отсохла. Не намерен я вас и
восхвалять. В соавторы не набивайтесь, посвящения не дождетесь! (Много
чести.)

И вообще, если кого-то не совсем устраивает (более того – совсем не
устраивает) мой тон (манера изложения), то… как писали в
моем любимом (когда-то любимом) журнале «Веселые картинки»:

По этим картинкам, по этим картинкам,

Которые мы рисовали для вас,

Придумайте сами, придумайте сами,

Придумайте сами веселый рассказ!

Хотя лично мне ничего (или почти ничего) придумывать не пришлось, но
я оставляю за собой право на художественный вымысел (но не
на вранье). Ибо в противном случае – мое автобиографичное
(до предела) повествование могло бы получиться подозрительно
правдивым, то есть доверия не внушающим, уважения (и даже
элементарного внимания) не заслуживающим.

Имена, фамилии, даты я не изменял, хотя за давностью лет мог
кое-чего и напутать. (Имею право!)

Название своего родного города не разглашаю, потому что в нем и по
сей день действует (еще не все развалились) огромное
количество секретных оборонных предприятий. (Да простят меня
земляки!)

Самое начало

1

Являлся ли роддом, в котором угораздило меня родиться,
образцово-показательным заведением подобного типа? Спросите что-нибудь
полегче! Но можете не сомневаться, что его неслабое здание
являло собой некий (еще какой!) образчик: три высоченных этажа
с широченными оконными проемами, мощные, квадратные в
сечении колонны, ярко-абрикосовый колер побелки. Вдоль строгой
чугунной ограды – полтора ряда щуплых ясеней. Классический
городской роддом!

На ближайшей остановке позвякивали пузатые, но полупустые
послеобеденные трамваи. Отцветала и чахла сирень. Воняло черт знает
чем. Кругом сновали бог знает кто.

В тот майский день я был (как никогда более) предельно чист и свеж,
предельно юн и нов. Самопознание и самоанализ мне были
неведомы, самокопание и самокритика – чужды. Жизненный опыт –
ограничен. Но у меня хватило бы самолюбия (и влаги), чтобы
обмочить тонюсенькой струйкой всякого наглеца, взявшегося учить
меня жизни. Увы, я даже не подозревал, что с каждой
секундой, минутой, с каждым часом, днем, месяцем, годом я с
невероятной скоростью и с неимоверным упорством буду все удаляться и
удаляться от того предела чистоты, свежести, юности и
новизны.

Так все и началось.

Хотя поганые языки доморощенных розенкрейцеров утверждают, что вся
эта история началась гораздо раньше, еще за полтора года до
моего возникновения на фоне массивного псевдоампирского
здания.

Именно тогда (в этих же самых стенах) у моей мамы должен был
родиться первый ребенок. Разумеется, это был не я. Назовем его моим
братом.

Роды оказались тяжелыми и неудачными. Брат мой, именуемый в ту пору
«плодом», прирос. (И прирос крепко.) Не будем вдаваться в
причины, побудившие его категорически воспротивиться своему же
появлению на свет этот. Но врачи были вынуждены отправить
его на тот. С большим трудом, но одного – без мамы. Упрямца
просто–напросто взяли и зарезали, зарезали прямо там, откуда
он отказался выходить. И все-таки достали! (По кусочкам.)
Вот и вся любовь. Стоило ли так упираться?

А уже через восемнадцать месяцев после того сомнительного
(вынужденного!) триумфа акушерского мастерства родился я. Мне удалось
избежать участи моего брата–предшественника. Очевидно, я вел
себя более покладисто и благоразумно: не пытался угробить
родную мать, не выводил из терпения злодея–гинеколога и почти
добровольно сдался в руки дежурной акушерки. (Вы окружены,
сопротивление бесполезно!)

Но все те же недоучки от мистицизма, жертвы мракобесия, пустили
гадкий слушок, что, дескать, не было (и не могло быть) никакого
псевдобрата, двойника–упрямца. И в первом, и во втором
случае рождался (или не рождался) один и тот же субъект. И что за
вредность и злостное нежелание соблюдать законы мироздания
ему (то есть мне) еще откликнется (отрыгнется редькой)! Хотя
не исключено, что и он (то есть я) за свое расчленение во
чреве выдаст по полной программе. (Бред какой-то!) Долой
предрассудки!

Мистических фокусов я не приемлю (и вам не советую!), а вообще-то
начало не самое приятное.

2

Папа бурно и вне семьи отмечал мое рождение. Нас с мамой из роддома
не встретил. Сам заявился домой глубокой ночью и в одном
ботинке. По его версии, половину обуви он оставил в трамвае,
ночном и последнем («Вагон проследует в депо, по улице
Труда!»). Запнулся при выходе, ботинок слетел. Вагон ушел. Такие
дела.

По версии же мамы, мой ловкий и быстрый папа уносил ноги по ночным
дворам и закоулкам от трезвяковского «воронка», и ботинок с
его ноги стал законным трофеем какого-нибудь сержанта
(служаки ревностного, но не такого резвого, как мой родитель).

В дальнейшем, получше узнав своего папу, я стал сторонником маминой версии.

А кому не хочется иметь прыткого папу?! За которым не может угнаться
даже «воронок». И который, даже в одном ботинке, бегает
быстрее бравого сержанта доблестной милиции!

Согласитесь, это куда заманчивее, чем папа, спотыкающийся и теряющий
обувь в (самом последнем!) трамвае.

3

На момент моего рождения в нашем немногочисленном семействе кроме
меня да мамы с папой никого больше и не водилось. Всех по
одному экземпляру. Без дубликатов, без двойников. Все –
подлинники, все – оригиналы. Папа, мама, я – типичная семья.

Расклад до смешного прост. Однокомнатная кооперативка в панельной
пятиэтажке – наш общий дом. Вела хозяйство – мама, подрывал –
папа. А я – их общий сын.

Время от времени, кто – чаще, кто – реже, на горизонте маячили: две
бабушки, ни одного дедушки, пяток дядьев–теток и другие
полусказочные персонажи. С некоторыми из них мама дружила, почти
о всех папа такое говорил (!)… Многих из них я путал,
некоторых – побаивался. Панибратство пресекал. Для особо
непонятливых и напористых, кроме непроизвольного пис-пис, имелось
усиленное ка-ка. (Предупреждениями я себя не утруждал.)

Детство раннее

1

Бабушек у меня оказалось целых две: мама мамы и мама папы. Проще
говоря: Устинья Федоровна и Елена Семеновна. А дедушек – ни
одного. Ситуация в то время привычная, широко распространенная.
(Если у вас было иначе, то я безмерно удивлен.)

Обе бабушки мои – уроженки дремучих зауральских сел. Еще в тридцатые
годы прошлого столетия побросали они свои родные
избушки–завалинки и бегом в город! В самую гущу индустриализации.
Подышать ее дымами, попытать счастья. И вообще – поближе к
прогрессу, подальше от навоза. (Да все одно, навоз тот к лаптям
прилип.)

Отсюда мои дремучие корни (все в навозе) и мое городское
пролетарское происхождение.

Бабушка Устинья жила от нас отдельно, дворничала и частенько
водилась со мной (вторым по счету внуком). Вольготно, но
небезрадостно взрастал я у нестрогой и безграмотной бабушки. На ее
оладушках и киселях («с трахмалту»), картофельно–овощных
супчиках да лапшичке. А с каждой «пензии» исправно был потчеван
летом – салатом из свежих помидорчиков со сгущенным молоком,
зимой – творожными сырниками с изюмом.

Доброе отношение бабы Тины толкало меня на ответные меры: я
постоянно прятался в шкафы или норовил сбежать в самые отдаленные
дворы улицы им. Грибоедова (ну и фамилия). Туда – за кафе
«Бригантина» (слово-то какое!), за «пожарку». (Сараюшки в тех
дворах каменные, а полы в подъездах двухэтажных домишек –
деревянные, тополя – в три обхвата (дядиколиных, не моих), а в
палисадниках – «шипа» и настурции.)

А однажды, будучи не в силах совладать со своими чувствами, я
пошвырял с бабушкиного балкона кило мороженых карасей. Очень жаль,
что бабушка вовремя хватилась, а местные дворовые кошки
(безмозглые, блохастые твари!) не успели расчухать в чем дело.

Но то была всего лишь генеральная репетиция перед повальным
выбросом, который я устроил в отместку своей маме. Она сочла (и
просчиталась), что мне можно безнаказанно отказать на предмет
покупки живой белки. (Хотя бы одной!) В «Детском мире» их
проживало (крутя колесо) целых три!

Вся мелкая (под размер форточки) посуда нашей семьи вмиг очутилась
на газоне, на тротуаре и на козырьке подъезда. Последним
вылетел столовый ножик. Он со свистом (летел все-таки с пятого
этажа) вонзился в мякоть газона возле моей мамы, уже
собиравшей внизу вилки-ложки, черепки. (Напрасный труд!)

Так я приобрел одну из своих привычек. На протяжении многих лет
швырял (но уже малыми партиями) из окон и с балкона: яблоки,
огурцы, помидоры, яйца, банки (стеклянные и металлические),
бутылки (с водой, с мочой и пустые), окурки тлеющие, бумагу
пылающую и прочую хурду-мурду.

Мой папа в подобных развлечениях был более разборчив (сказывались
его жизненный опыт и эстетический вкус). Он предпочитал,
ругаясь с мамой, выбрасывать в форточку: часы (наручные и
будильники), кольца (обручальные и «печатки»), пепельницы,
салатницы и маленькие вазочки (большие крушил на месте).

А еще мой веселый родитель, человек по натуре изобретательный,
тяготел к словотворчеству. Нравилось ему придумывать все новые и
новые, одно другого замысловатее, прозвища для меня. (Для
мамы все давно уже было придумано!) Помимо слов иностранных
(чаще латинских), диалектов, жаргонизмов, неологизмов,
аббревиатур активно применялись маты, местоимения, имена
собственные (мне ранее не принадлежавшие), числительные и междометия.

Традиционное мамино обращение – Андрюшка, бабушкино – Андрейка. Для
дядьев и теток я – Андрэ. А для всех прочих – «чудное
создание» или «милый малыш».

Случалось, что чужие тетьки липли, лезли слюнявиться, сюсюкая и
воняя губной помадой. Я плевал им в рожи. (Трудно было
удержаться, еще труднее – не попасть.) Вот вам и слюни. От «милого
малыша».

В районе трех лет на моем сердитом личике обозначились малюсенькие
очочки. С некоторых пор я утверждаю, что в них родился. Мама
не спорит.

До бешенства меня доводили «старые ведьмы» (так запросто и верно
называл их папа). Мерзкие старушенции собирались у бабушки
Устиньи, дабы перекинуться в «дурачка» и подразнить мнительного
Андрюшу:

– Чьи это у него ушки? Мамины?

– Чьи это у него пальчики? Папины?

– Чей это у него носик? Дядин?

Приговаривая свои дразнилки, они хватали меня за те самые
ушки-пальчики. А я кипятился и орал, истошно и визгливо:

– Мои! Мои! Мой! Мое! Мое!

Как ни старались ведьмы-картежницы, но частно-собственника из меня
не получилось. Не полюбил я и азартные игры. Но вот что я
всегда делал от души, так это злил, дразнил и доводил до
бесчувствия старушек! (А заодно и старичков.)

И достиг в этом направлении определенных успехов.

2

Торцевые окна бабушкиной «хрущевки» попарно таращились на трамвайную
остановку. И с высоты третьего этажа, с широкого, что твой
стол, подоконника я часами разглядывал трамваи, машины и
занавески на окнах напротив стоящего дома.

Машины мелькали часто-часто. Занавески раздвигались (тем паче –
менялись) редко-редко. А все трамваи спешили на Тракторный завод
(или от него).

Систематические (все более осмысленные) созерцания развивали во мне
усидчивость, тренировали память и, ненавязчиво уродуя
психику, будоражили (и без того больное) воображение.

Дабы из меня не вырос закоренелый идеалист, бабушка Устинья каждые
два-три часа вызывала меня из нирванического забытья.
Вызывала краткими, но вполне материальными, заманчивыми
предложениями: то «покушать картошечки с колбаской», то «попить
киселю», а то и «порыбачить». Последнее предлагалось на сон
грядущий. И означало, отнюдь, не приятное времяпрепровождение на
берегу открытого водоема, но полезное, вдумчивое и
обстоятельное сидение на ночной вазе. Которое завершалось, к моему
неописуемому восторгу, извлечением прямо из-под меня (или как
будто) свежемороженого карасика или парочки балтийских килек
пряного посола.

Мистификация высокого уровня! От нее изрядно попахивало романтикой и
морскими приключениями.

3

Папка – шоферил, мамка трудилась на Инструментальном заводе, а я
долго (лет до четырех с половиной) метался от одной мечты к
другой. (Все работы хороши, выбирай на вкус!) Вкус же мой явно
указывал на ремесло солдатское.

Один за другим возвращались из Армии дядья (Владимир, Николай,
Борис), снабжая меня военной формой и разжигая во мне интерес к
нелегкой, но почетной службе. Экипирован я был ого-го как:
кителя с погонами, ремни, фуражки. Оружия, правда, маловато,
но зато – сплошь именное: пистолет, железный черный, сабля из
пластика, неострая, и обломок доски (он же ружье, он же
автомат). Сапогами служили бабушкины пимы (калоши долой!) или
ее же бурки (из войлока).

Мне была уготована солдатская судьба!

Особенный трепет вызывали армейские значки (они же ордена). Но
цеплять их на сугубо штатские рубахи-кофты не разрешалось. (Как,
впрочем, и передвигаться вне квартиры в таком солдатском
виде.) Но однажды я настоял (на грани истерики), и бабушка
разрешила доехать от нее до нашего дома при полном параде.
(Правда, без ремня и без именной доски-ружья.)

Поехали мы с пересадкой. Я в кофте (кофта вся в «боевых наградах»),
бабушка со мной. В трамвае все завидовали! (Мне, моим
значкам и бабушке – вот это внук!)

Сильнее всех позавидовал один противный дядька. (Даже привязался!)

Мы с бабушкой на выход. И он, гад, за нами. И давай молоть чушь:

– Эти значки, мальчик, надо заслужить! Я из военкомата…

Ну и взял бабушку на испуг. Она при слове «военкомат» даже
сгорбилась. (Ах, война, что ж ты, подлая, сделала.) Сплоховал и я. А
ведь самое было время – броситься на того «военкоматчика» в
атаку, отстоять в бою, рукопашном и страшном, награды!

Прямо среди бела дня, в самой гуще народа (на бойком «Теплотехе»!)
снял-свинтил с моей кофты значки тот противный дядька. И
привет!

Разревелся я не сразу, но что твоя армейская труба!

Много лет прошло после того неприятного случая. Я давно уже не
солдат. Но обида детства – вот она, всегда со мной. Эх,
повстречать бы того «военного»! Снять бы с него и значки, и кофту, и
башку!

4

– Седни купаться нельзя, Ильин день!

– Почему это нельзя?!

– Илья-пророк в озеро посикал, – объясняет мне бабушка Устинья.

– А в речку?

– И в речку тоже.

– Ну и дурак! – решаю я.

Компромисс с Ильей-сикуном, пусть и пророком (слово, конечно,
важное, но совсем не понятное) – не для меня. Зачем он так? Не
по-людски это, не по-людски! Я, купаясь в озере, случалось,
себе и не такое позволял. И ничего! После меня и другие в воду
лезли. А после Ильи того – нельзя! Это как же надо было
постараться?!

Отсюда и мое предвзятое отношение к имени Илья (Муромца не трожь!).
Отсюда мое яростное желание купаться до самой поздней осени.

Но в проруби я не ныряю. Ведь кроме Ильи есть еще и Кондратий.

5

Бурые пятна на асфальте. Каково их происхождение? Несла тетка в
худой авоське банку томат-пасты. Строители криворукие из РСУ
краску переливали. Дядька пьяненький упал, нос, губу (или
голову) поранил. И еще… (Да мало ли что могло случиться.)

А назначение? Не догадались? А вот моя бабушка Устинья решила
использовать их в качестве наглядных пособий для обуздания
пятилетнего меня. Трудноуправляемого и абсолютно невоспитуемого.

Дескать, мальчик учился во втором (почему не в третьем?) классе, на
одни четверки и пятерки. Все его любили. Играл он на
позапрошлой неделе с ребятами в «мечик». А шофер «мусорки» его не
заметил, не успел руль повернуть. И теперь…

И ведь действовало. Я настолько проникался трагедийным пафосом
бабушкиных комментариев, что какое-то время не только
буйствовать, но и в носу-то поковырять не смел. Смиренный делался.
Позволял переводить себя за руку через дорогу, «мечик» гонял
исключительно возле песочницы и все пытался представить себе
того мальчика. (Каким он был? Каким стал после оплошности
шофера?)

На перекрестке, прямо на трамвайных путях – такие же пятна. Только
это уже девочка. (И училась так себе.) Руль не успел
повернуть – водитель трамвая.

Я в страхе обхожу бурые пятна. Мне еще не хватает цинизма, чтобы
разгуливать по чужой крови (по чужой смерти!), но так
пронзительно жаль тех глупых и неповоротливых детей. (Не убежать от
«мусорки»?! От трамвая?!)

Еще не один год подобные отметины на асфальте (бетоне) будут
повергать меня в горестные раздумья: «Вот опять какой-то мальчик
(или девочка?) учился на одни четверки и пятерки…».

Продолжение следует.