Проза

Продолжение

Начало

Тяга к прекрасному

1

Из молодых, да ранний. (Мало ли нас таких?!) В мир прекрасного,
гармоничного, изящного, в мир искусства потянуло меня (со
страшной силой) еще в полуторагодовалом возрасте. Потянуло сразу в
двух направлениях: к живописи и к литературе.
(Разносторонне одарен!)

В семье у нас (как во всяком культурном доме) имелся химический
карандаш, весь в моих слюнях. В доме у нас (как во всякой
городской семье) имелись книги: на полу, под диваном и еще
кой-где. Грызя и облизывая химический карандаш, я часами, росчерк
за росчерком, страница за страницей, трудился над новенькими
томиками А. Куприна и Г. Уэллса. (Они мои первые авторы.)

Родители не всегда приветствовали и не до конца понимали мои
увлечения. (Сказывалось отсутствие у них высшего образования.) Но
при наличии таковых и маме, и папе жилось намного спокойнее.

Процесс моего эстетического развития (он-то как раз менее всего
интересовал родителей) стремительно набирал обороты. А я все
увереннее вторгался в мир прекрасного. Постепенно (от Куприна и
Уэллса) дорос до «Уронили Мишку на пол…» и до
«Мухи-цокотухи». А «Дядю Степу» мне так и не купили, развлекая сказками
Пушкина и «Почтой» Маршака.

2

Все эти Тредиаковские, Ломоносовы, Державины, Добролюбовы,
Бунины… (Кто там еще?) Певцы родной речи. Все эти
демагоги-просветители!

Все их натужные блеянья (торжественные оды, заздравные гимны,
застольные панегирики и пустопорожние афоризмы) во славу Великого
Русского. Нет, не они, а слова привычные и простые
(именуемые условно матами) сумели привить мне любовь и уважение к
русскому языку. Имею основание полагать, что матерные словеса
звучали на земле еще задолго до моего рождения. Надеюсь, не
перестанут они звучать и после моего ухода. Вывод? Они вечны!

В нашей семье матерился (и сильно!) отец. Я и по сей день пребываю
под действием той магической силы (силы слова)! До сих пор с
удовольствием (и смаком) пускаю в ход речевые обороты,
частушки, пословицы-поговорки, прихваты и приколы из папиного
арсенала. (Они того стоят.)

Неоспоримой истиной для меня навсегда останется и то, что
матерящийся (сильно матерящийся) папа – явление нормальное и не столь
редкое. Куда более ненормален и редок папа, не употребляющий
крепких слов (о крепких напитках пока речи не идет). Лечить
такого папу! Срочно!

Трех лет от роду, придя с тетей Галей в гастроном и не обнаружив на
прилавке обещанной мне за послушное поведение шоколадки, я
изрек:

– Нету ни хуя!

Сверстникам (особо – сверстницам) во дворе я наставительно внушал:

– Не пиздеть! Я кому сказал, не пиздеть?! (Знакомая модель поведения.)

В предчувствии неслучайных неуважительных выпадов, я таращил глаза,
выталкивал из носа пузыри и верещал:

– Ща, бля, ка въебу!

Ответы моих сверстников сводились примерно к тому же.

К шести годам, помимо вполне цензурных «Ехали на поминки уроды…», «В
Кейптаунском порту…» и «Вонзил в себя нож прокурор…», я
усвоил обойму милых штучек в духе:

Вышел заяц на крыльцо,

Почесать свое яйцо…

Или:

Встал я утром в семь часов,

Нет резинки от трусов…

Но в спешном порядке (в целях подготовки к школе), дабы не выглядеть
бледно рядом с ровесниками, шпарившими наизусть «Гренаду»,
«У Лукоморья дуб зеленый…» и «Жди меня», пришлось включить в
свой репертуар и «Папе сделали ботинки…», и «Письмецо от
внука получил Федот…». (До «Луки Мудищева» было еще далеко,
«Пров Фомич» – и не снился. Но тень Баркова уже витала надо
мной.)

А в самый разгар первой четверти (первого же класса), не освоив и
половины букваря, я замахнулся (ни много, ни мало) на
составление полного перечня всех известных мне матерных слов. (Ого!)

И сей филологический труд не остался незамеченным. Его заметила
(очень некстати) моя заботливая мамочка. Она обнаружила его в
кармане школьных брючат. (Кто ее просил туда лезть?!)

О, злополучный клочок тетрадного листа, мятый и протертый на сгибах!
(На большее меня не хватило.) С чистописанием я не дружил,
с грамматикой и того хуже. Отсюда и результаты:

ХУЙИТА

БЛЯТ

ИБАТСА…

3

Дожив до 1972 года, я (признаюсь со стыдом) и слыхом не
слыхивал ни про Майн Рида, ни про Фенимора Купера, ни, тем более,
про Гюстава Эмара. Читать не умел, в Северной (как и в
Южной) Америке не бывал, по прериям не скитался. И слова
«скальп», «мокасины», «вигвам», «томагавк» для меня ничего не
значили. Абсолютно.

И вот таким неподготовленным олухом мне довелось выйти на самого
Оцеолу. (Знакомство состоялось, благодаря моему папе, точнее –
его пристрастию к приключенческим фильмам, романам и
ситуациям.)

Не скрою, что малороссийский акцент, которым так и разило от имени
вождя семинолов, меня смутил. Но папа, лицо авторитетное,
успокоил:

– Кино про индейцев! Тебе понравится.

И в кинотеатр «Октябрь» (был такой в самом центре нашего города,
детский) мы прибыли, изнывая от предчувствия прекрасной
встречи. (Даешь Оцеолу!)

На протяжении всего киносеанса я не вертелся, не чавкал крем-брюле
(папа забыл его купить), не задавал наводящих вопросов. Я
любовался Оцеолой. Ах, как он бегал, прыгал, нырял и метал
ножики! (Ну, циркач!)

Папа же, с утра уже метнувший стакашек-другой плодово-ягодного
пойла, прямо в сумерках кинозала позвякивал, побулькивал,
покряхтывал, выражая тем самым свою солидарность с краснокожим
героем. Увы, ни мое любование, ни солидарность моего родителя
(плюс манипуляции во мраке) не смогли облегчить участь
флоридского мятежника. Вышли-таки боком вождю семинолов все его
физкультурные выкрутасы!

А когда дали свет, то оказалось, мой папа ни то чтобы
бегать-прыгать, нырять-метать, но и на ногах-то стоять не в силах. (Сидит
себе на полу в проходе, про Оцеолу и думать забыл.) И вообще
– плох.

В сочетании с трагической развязкой фильма, такой поворот дела
настроил меня решительно, хотя огорчил. Ибо впереди нас (с
полуживым папой!) ожидал долгий и тяжкий путь из самого центра до
сказочно далекой (что твоя Флорида) окраины города. В душной
теснотище автобуса папка все более сникал и забывался. (Да,
развезло его я те дам!)

Моя выносливость (далеко не индейская) была на пределе, когда мы по
малоосвоенным и слабозаселенным (Дикий Северо-Запад!)
пустырям пробились (сквозь сугробы и вьюгу) к нашему подъезду. До
квартиры папа не дотянул (не смог дотянуть его и я). Он
рухнул прямо на гладкий бетонный пол, между четвертым и пятым
этажами. Там его, распростертого и почти бездыханного, и
обнаружила мама, вернувшаяся с работы. Обнаружила она и меня,
продрогшего и обмочившегося (от скорби по Оцеоле). Я с трудом,
но хранил глубокомысленное молчание. (Индейцы не плачут!)

Очень скоро я узнал, что всем индейцам индеец – югославский амбал
Митич Гойко (опять украинская фамилия?!). Искренне полюбил
Большого Змея (он же Чингачгук), Зоркого Сокола и Сына
Инчун-Чуна (он же Виниту). Но первым (!) краснокожим кумиром для
меня навсегда так и останется флоридский метис. Не забуду
Оцеолу!

4

Гармошки в нашей семье отродясь ни у кого не имелось. Тем паче
– баяна. (Игрушечная, моей сестры – не считается.)

Папа, сам никогда на гармошке не игравший (ни «у прохожих на виду»,
ни где-то еще), нередко и обидно упрекал меня:

– Большой ты, Андрюха, а без гармошки!

(А кто виноват-то?!)

Вот у соседей гармонь водилась. Был и баян. Люди они – из простых,
из русских. Дядя Леша, самородок (да еще какой!), в
музицировании (ах, если бы только в нем) был упорен до самоупоения.
Благодаря его стараниям, я до сих пор бегу (что поп от
Сатаны), стоит кому-нибудь под гармонь (баян) завыть что-нибудь
такое. Боюсь, это навсегда. А когда вопят «Поедем, красотка,
кататься…», «Ой, рябина кудрявая…», «Оставь, Мария, мои
стены…», «Не морозь меня…», или «На Муромской дорожке стояли три
сосны…» (их особенно часто наяривал покойный дядя Леша),
явственно ощущаю такой «духан» самогонного перегара, такое
наваливается гнетущее чувство (тоскливо мне!), что хоть не живи.
Но я живу. (Без гармошки.)

5

Культпоход. В ТЮЗ, в цирк, в «оперубалета». Всем классом! А то
и двумя, тремя. Толпой! Буфет огромный, зеркала во всю
стену! И во дворце спорта «Юность» тоже здорово! После
разбавленного кислого ситро помочишься мимо писсуара, а потом (уже в
зале) нацарапаешь на откидной сидушке номерком, выданным в
гардеробе, или гвоздем (ржавым и толстым): «Здесь был я!!! 14
февр. 1976-го».

В антракте выкуришь две беломорины: одну – в курилке (честь по
чести), другую – где-нибудь у пожарного крана (ПК-4). Его «кишка»
надрезана и полна горелых спичек и чинарей. Потолкаешься в
фойе, наберешь пирожков (с капустой, с рисом-мясом и с
повидлом). Вот уже и домой пора.

Но, согласитесь, что посещать буфет, мочиться, царапать, курить,
толкаться и совершать еще целую уйму приятных поступков куда
разумнее в кинотеатре. («До кучи» можно и кино посмотреть.)

Не следует однако забывать, что разъезжать по кинозалам нашего
города довольно небезопасно. Даже если тебе уже десять-двенадцать
лет и ты с приятелем (да хоть с двумя). Возле каждого (без
исключения) храма кинематографии дежурят бригады местных
шпанят. Таких же, как и ты, оболтусов, но на своей территории.
Они жаждут мелких грабежей и драчек. (Хотя и любят кино.) И
ты, залетный кинолюбитель, всегда должен быть начеку! В
любую секунду тебя могут окликнуть:

– Эй, паря! Ты откуда?! Подь-ка сюды!

И тогда… Не дрейфь! Не геройствуй, не лезь в бутылку! Главное – люби кино!

Названия кинотеатров нашего города так и застряли в моей памяти:
«Родина», «Спартак», «Аврора», «30 лет ВЛКСМ», «Спутник»,
«Знамя», «Комсомолец», «Искра», «Луч», «Маяк», «Россия»,
«Кировец», «Урал», «Союз».

До 1975 года Меккой юных кинофанатиков нашего района являлся клуб
«Новосел». Крутили в его зале и «Фантомаса», и «Ивана
Васильевича», и «В бой идут одни старики». И еще такое множество
фильмов – не пересмотреть.

Несколько хаджей в местную Киномекку я совершил с папой. Он (как
истый киноман) по достоинству оценил открытую при «Новоселе»
столовку (с элементами распивочной). Посещайте общепит!

Под гороховый суп с запеканкой – «Вермут», под шницель с рисом –
«Белое крепкое», под борщ с лапшой – «Осенний сад». (Водку
приносишь сам.)

Красу и гордость нашего района – кинотеатр «Победа» открыли в
аккурат – 9 мая 1975 года. Открыли торжественно и помпезно.

Увы, на самый первый сеанс я не пробился. Но мне выпала честь стать
свидетелем и современником новой киноэры (местного
масштаба).

А драки и мелкие безобразия возле новоиспеченного киносвятилища
обогатили и разнообразили досуг недорослей не одного поколения.

6

Вы любите цирк? Вот и я его не люблю. А ведь любил, было дело.

Старое здание цирка в нашем городе сгорело еще в 1973-м году, во
время очередных пожарных учений. Да я его и не помню. (Скорее
всего, не помните его и вы.)

Новое построили в 1980-м, на самом берегу реки, поближе к рынку.

Из него-то и возвращались мы студеным декабрьским вечером. Брели, не
дождавшись автобуса, по безлюдному широкому тротуару.
Небольшой группой (человека четыре). Полны цирковых впечатлений и
прочей радужной ерунды. Четырнадцатилетним жизнелюбивым
эгоистам это свойственно (и простительно). Хо-о-олодно.

Из темного проема ближайшего двора наперерез выхиливают три тени,
квадратные и зловещие. Квадратные – от темно-синих форменных
пальто. Зловещие – сами по себе, то есть изначально. Фазаны.
Из «деловых». Пахнут пивом. Их претензии кратки и
откровенны (народ простой). Скользящий удар (я по-своему ловок) по
твоей подмерзшей скуле – сигнал к ускорению. (Я еще и
стремителен!)

Вот и следующая остановка! Жа-а-арко. А где же автобус?

7

Если «По приютам я с детства скитался…», «Судили парнишку…»,
«Али-Баба», «Возле дома твоего…», «Она была в Париже…»,
«Поспели вишни…» и «Чунга-Чанга» – это уже «блатняк», то имею вам
сообщить, что вырос я на полнейшем (махровом) «блатняке».
Врубался в сей жанр основательно и скрупулезно еще с
отрочества. А далее – погряз в нем «по самое не хочу».

С неистовым рвением кидался я на все «Яузы», «Маяки», «Кометы»,
«Снежети», на которых обнаруживал хотя бы пяток
русских-народных-блатных-хороводных бардпесен. О качестве записи речи быть и
не могло. Прослушивается половина слов – и прекрасно!
(Повезло!) К сожалению, с каждой перезаписью «качество» сводилось
до минимума: хрип, вой, скрип, провал, хрип, вой, шум,
скрип… обрыв ленты.

Убойный «блатняк» держали в доме (для себя, без рекламы, без
раскрутки) отцы и старшие братья, дядья и отчимы моих товарищей и
одноклассников. Но далеко не все. Запойные, чудаковатые,
«трубившие», «мотавшие», «мыкавшие горе», «батрачившие на
хозяина», бродившие «по Северам»… Подкидывали материалец («давали
звучок») и фарцы с музтолкучки. У последних качество записи
бывало выше, но ассортимент жиже.

Постепенно у многих народных-хороводных баллад стали объявляться
авторы и исполнители, и даже авторы–исполнители: Галич,
Высоцкий, Анчаров, Окуджава, Шандриков Игорь, Эренбург, Беляев
Костя, Кукин Юрий, Черт Лысый, Хрен с горы…

Безликие «одесситы» и «эмигранты» трансформировались в «Черноморскую
чайку», в «Братьев Жемчужных» с Аркадием Северным (и без
него), в «Крестных отцов» с Виталием Крестовским, в Славу
Вольного, в Бориса Рубашкина, в Ивана Реброва, на худой конец –
в Шульмана и Алика Бердисона (или Бирюссона) или в ансамбль
песни и пляски Советской Армии (без Флота, но имени
Александрова).

Постепенно разжился я подобием бытовой радиоаппаратуры («Маяк-205»,
образца 1980-го года), перестал западать на все подряд,
включился в борьбу за качество звучания записей и эстетику
производства. Но долгое время еще хранил в дальних ящиках
катушки-первенцы (на 270, 375 метров) с рыжей, ломкой и скрипучей
(6-ой тип), полуосыпавшейся лентой.

Стоит ли удивляться? Но впоследствии разъехались-разлетелись по
СИЗО, ИТК, ИТУ, ЛТП и т.д. и т.п. отнюдь не те, кто, как и я,
крутил «блатняк». Совсем другие. Большинство из них никогда не
любили и не знали блатных (псевдоблатных) песен. По крайней
мере, тех, на которых вырос я.

На улице

1

Весной 1971-го года, как только сошел снег, наша семья
перебралась на «Северок» В новенькую (на шесть подъездов)
девятиэтажку, возведенную прямо на поле бывшего учебного аэродрома.

О том, каким должно быть в идеале гражданское строительство, я и по
сей день не имею ни малейшего представления. Но в те далекие
годы сумел по достоинству оценить прелести окрестных
ландшафтов. Чавкающий рыжий глинозем километровых пустырей взрыт
котлованами и траншеями (способными соперничать с Большим
Каньоном Колорадо). Штабеля: панелей (всех калибров), плит
перекрытия, труб (стальных, бетонных и прочих). Гималаи песка и
Памиры щебня. Бункера с известью и карбидом. Армады
строительных машин. И легионы полупьяных строителей (обоих полов).

Многие годы стройки оставались излюбленными местами наших детских
забав и сборищ, выполняя функции стадиона, кружка «умелые
руки» и пацан-клуба. Стройки научили нас многому: мы сломали,
сожгли, разбили и разворовали все, до чего сумели добраться.
Платой за науку стали неисчислимые порезы, ушибы, вывихи,
переломы и сотрясения мозгов (у кого они были).

Не смущали нас и мрачные типы, кружившие стервятниками окрест
пустырей и строек. Случай хранил юных охламонов. Ноги спасали.
Слова «извращенец» (тем паче «педофил») мы не знали.

Мы росли и мужали вместе с нашим новым районом, искренне радуясь
успехам горгражданстроя.

2

Страсть к разведению костров (поджог – слово слишком грубое)
зародилась во мне стихийно. Первой жертвой страсти стал некий
строительный вагончик, имевший неосторожность объявиться
прямо в нашем дворе. Сначала мы забавлялись, сжигая щепки и
бумагу. Потом, забавляясь, сожгли и вагончик. (Вагону –
вагоново.)

Меня, шестилетнего костровика, в самый разгар пожароопасного действа
сцапал старикашка-еврей, активист и доброжелатель. Я принял
его за пожарного, а потому в единоборство с ним не вступил.
И пока он волок меня за шиворот до нашей квартиры, я все
недоумевал: «Где же его каска?» (Провокатор!)

Костры нашего детства. Они пылали на пустырях и в оврагах, на
чердаках и в подвалах, на балконах и в подъездах. Разок-другой я
устраивал небольшие очаги возгорания на полу в нашей кухне.
(Кастрюлю с водой готовил заранее и всегда успевал ее
опрокинуть в самый критический момент. Похвальная
предусмотрительность!)

С особым азартом предавалось огню все самое горючее, дымучее и
пахучее. На стройках – битум, рубероид, карбид, ацетон, под
окнами (и у дверей квартир) наиболее вздорных и ворчливых теток –
резина и пластмассы (запалить «дымучку»). Войлок и старые
матрацы тлели на школьном дворе.

Удушливая копоть от автопокрышек окутывала пустыри промзоны.
Бомбочки–пакеты летели «на кого бог пошлет», попадали – на кого
черт укажет. Многие из моих сотоварищей с гордостью, как знаки
доблести, носили на конечностях и на теле (порой на самых
неподходящих местах) следы от ожогов. Некоторые носят их и
поныне.

3

О, бескрайние просторы промзон! Вы щедро дарили нам свои
несметные богатства. Вы развивали в наших, крепнущих день ото
дня, суставах выносливость, поощряя любознательность и
целеустремленность неистовых отроков. Вы учили (и ведь научили) нас
ценить прекрасное!

О, сказочная страна нашего детства! О, Эльдорадо! Гектары свалок,
моря мазута, неприступные кручи шлакоотвалов. Глухие лабиринты
гаражей. Чумазые мастерские. Ржавые остовы эстакад. Насыпь
одноколейки. Забор к забору стоят многоэтажные корпуса
промышленных колоссов (детища индустриализации!) и чахлые
(местами – полуразрушенные) скелеты заводиков времен царя Гороха
(если не Соломона).

В буйной листве исполинов-тополей (явно мутантов) грачи,
разожравшиеся и одичавшие за лето. Долгоносые и активные без меры,
напоминают они заморских купцов. В тени горбатых карагачей
какие-то замызганные субъекты балуют себя дешевым винищем. Окурки
и тяжелые бутыли зеленого стекла («шаровки», они же
«огнетушители», «кегли», «фаустпатроны»…) – трофеи для энергичных и
смышленых мальчуганов (это для нас). А пока не уберется
алкашня, мы успеем половить шугливых ящурок (отброшенные ими
хвосты) или набить карманы и желудки ранетками и бояркой
(фрукты нашего детства). После каждой пятой горсти таких
витаминов начинает покалывать в правом боку, после каждой десятой –
напрочь перехватывает дыхание и сводит челюсти.

Можно погонять водомерок и плавунцов в тухлой воде на дне оврага.
Можно поворошить огрызком арматурины опарышей в брюхе дохлой
собаки или попинать вяленую крысу. (Не забудь заветное: плюнь
три раза, не моя зараза, ни мамина, ни папина, ни моих
родных!)

А, уже расколотив «шаровки» и набрав чинарей, самое время искупаться
в ближайшем отстойнике или в градирне. Накрутить медной
проволоки (метров двадцать!), наплавить свинцовых «бит». Или
обнаружить у свежего котлована единицу строительной техники
(бульдозер, экскаватор, кран). А то и не одну! И, если
поблизости – ни души, перебить камнями все стекла и лампочки!
(Прямой наводкой – горячей сковородкой!)

Потом сидеть на покосившемся заборе овощебазы, цыбарить те самые
чинари и травить анекдоты (про Брежнева-Косыгина, про Чапаева и
про «уехал муж в командировку…»). И чувствовать себя
свободным и счастливым! Ведь впереди еще целый август! Август в
промзоне.

На проходящие товарняки прыгают наиболее матерые и безрассудные
индивидуумы. (Бедовые парняги! Прирожденные экстремалы!) Их
ноги, руки иногда остаются прямо на шпалах. Иных режет пополам.

А на осколки сброшенных ими арбузов слетаются галки и воробьи,
извечные соискатели халявы и большие (не смотри на габариты)
любители бахчевых культур.

4

Река, на которой какие-то придурки (забыл их фамилии) с
большого перепоя основали наш город, невелика и спокойна. И
название ей досталось нерусское и заковыристое: Миасс. (Мы вас…
Хорошо, что не вы – нас.)

Но благодаря ее стараниям, вот уже не одно столетие Северный
Ледовитый (океан) через Исеть-Тобол-Иртыш-Обь получает добрую дозу
фекалий. (Дань природе-матушке от моих земляков.)

Именно в пору моего детства в нашей говнотечке подох последний рак,
наивный любитель чистой воды. Примерно в то же время на
гигантском водохранилище и на живописном искусственном озере
«Коммунар» (ст. Водная), созданных при участии все той же
речки, пытались тонуть (но безуспешно) многие из моих приятелей.

Озера Смолино, Первое, Второе, находясь в отдаленных районах города,
посещались нами значительно реже. Они имели естественное
происхождение. И в теплые дни их берега кишели телами пловцов,
ныряльщиков, гребцов (большей частью – пьянющих) и просто
загорающих (с пивом). Дурдом на пикнике.

Но куда большей популярностью у нас, городских пацанят, пользовались
затопленные карьеры: каменно-гравийные и песчано-глиняные.
Первые – глубины жуткой, холодные и мрачные, с кривыми,
лохматыми сосенками по склону. Кроме кошачьих дохляков и утоплых
пьянчуг в них обитали мальки (гольяны-не гольяны) и
какие-то водяные черви (пиявки-не пиявки). А плохопрогреваемые и
бездонные провалы таких водоемов наводили на печальные
раздумья о бренности и суетности бытия. (Когда еще всплывет (и
всплывет ли?) твое синее раздутое тельце (в пиявках) с далекого
студеного дна заброшенной каменоломни?!)

Вторые – теплые и приветливые. Их воды, напротив, вселяли в нас
уверенность в своих силах и чисто интуитивное стремление к
действию. В «песчанках» мы тонули реже, но промышляли – чаще. Все
живое подлежало отлову при помощи рубах, кепок, кусков
марли и обрывков авосек (сети). Головастики (а также их
родители), тритоны, плавунцы, мотыль, ручейники, глистатые
карасики-рахиты, окуньки, росточком с детский мизинец. Не гнушались
мы и давно уснувшими (уже попахивающими) особями. Рептилии,
амфибии (или как их там?) в неумелых наших руках гибли быстро
и безропотно. (Иди поропщи, если тебя надуют через
соломинку в попу!)

Трупики мальков жарились прямо на берегу, в жестяных банках, без
соли. Они очень скоро обретали вид малоаппетитного форшмака
(или паштета). Слегка горчили и приятно хрустели на зубах.

Кроме автопокрышек, битого стекла, ржавых велорам и прочего мусора
на дне рукотворных миниозер покоилась детская обувь и
одежонка. (Кто из нас не заявлялся домой без сандаля, без рубахи,
без майки или без трусов?)

Случались и приобретения: глубочайший порез пятки, опухоль на
разбитой губе, свеженький «фофан» на скуле, шишак на лбу.

Да мало ли без чего (или с чем) можно было причапать с ближайшего карьера.

5

Воровство – не в целях профориентации, но как повальное
увлечение нашего детства. (Слово «хобби» – слишком вялое и
ленивое, оно для обожравшихся буржуев. Я попросил бы его в данном
случае не употреблять.) Очень и очень немногие из моих
сверстников связали с ним свою дальнейшую взрослую жизнь.
(Профессия не из легких!) Но, будучи совсем еще детенышами
околопионерского возраста, мы с азартом (даже с бравадой!) тащили,
тырили, тибрили, уносили, умыкали, «украдали», лямзили и
коммуниздили все подряд. (Только держись!) В школе, в магазинах,
в Доме пионеров, в кинотеатрах, в парках и скверах, на
стройках и друг у друга.

Свистнуть в продмаге что-нибудь вкусненькое: пачку печенья
«Целинное», кулечек фруктовых ирисок или слоеный пирожок – дело
привычное, гордиться тут нечем. Стянуть у папаши пачку «Беломора»
или «Примы» – святой долг перед товарищами. Позаимствовать
из мамкиного кошелька двадцать-тридцать грошей – тоже фигня.
Подчистить чужого человека более чем на «трояк» – это уже
воровство! (Это почетно!)

Особым шиком считалось украсть абсолютно ненужную тебе вещь. (Не корысти ради.)

Подобные правила игры принимал и я. Но мне не очень-то фартило, в
удачливых и почетных вороваях я не ходил. Громких успехов не
имел. Одно слово – дилетант. А отрезвил и отчасти образумил
меня один памятный случай. В девять лет понес я втихаря через
кассу универсама (обычное дело) плавленый сырок «Острый» (с
«Острым» не шути!). Понес и понес. Но толстая теха-шмоналка
на выходе ринулась ко мне. (Брала на понты, а может,
подсекала, как я тарился.) И я сплоховал. Хладнокровие покинуло
меня, переоценив свои силенки, я рванул напролом. И даже сбил
толстуху с ног, но перепрыгнуть через этот жиро-мясокомбинат
не сумел. Меня, запутавшегося в ее белом и безразмерном
халате, повязали с поличным. (Где уж тут было раскидываться
сырками?) Притащили к директрисе, такой же толстомясой, но еще
более грозной. («Ну, герой, мерзавец! Попался!»)

«Легенду» я не подготовил и меня в момент раскололи: фамилия, имя,
адрес, номер школы, класс. И гонора, и опыта (не я первый) у
директрисы хватало. Такую не проведешь! (Отличник советской
торговли!)

С тех пор не люблю толстых теток и строгих начальников. Не ем и сыр «Острый».

А если встречаю любителя засрать мозги, бьющегося в припадке
искренности и правдолюбия: «Да я в жизни никогда чужого не взял, да
я…» – меня тошнит. Я готов плюнуть ему в харю! Он и есть
наипервейший ворюга! Врун, пердун и провокатор! (Ошибка
исключена.)

6

Нас в детстве, хлебом не корми, только напугай. Да покрепче. И
наравне с вольными переложениями опусов Эдгара По и Конан
Дойла жили в нашей памяти и передавались из уст в уста
байки-страшилки про летающие гробы, белые тапочки, кровавые пятна,
ночные руки и зеленые ногти.

Но превыше прочих ценились страхи-бывальщины, всамделишные кошмары:
«с моим батей работал один мужик…», «дядь Витя, мамин брат,
рассказывал, что у них в деревне, еще до войны…», « пошла
моя бабушка как-то раз в лес…». Реалии питали детские мозги,
врывались в наши сны, расшатывали нервную систему. Они же
положительно влияли на пищеварение и успеваемость в школе.
(Впоследствии это доказали аргентинские ученые.)

Не случайно, когда в 1973-м или 1974-м году убили и сожгли в
соседнем доме женщину мы гурьбой бегали взглянуть на закопченный
балкон страшной квартиры. (Подъезд первый, третий этаж.)
Занюхивая спертый воздух парадного, наперебой уверяли друг друга
(и себя тоже), что видели в замочную скважину (подойти к
которой трусили) труп несчастной техи. Сплошные угольки! При
этом возникали споры: по версии одних – ее зажарили целиком,
по версии других – предварительно порубили мелко, третьи
доказывали, что отрезали только уши и пальцы на ногах.

Еще через несколько лет (уже в другом доме) в ванне с кипятком
заснула бабка. Когда ее хватились, название ей было – студень с
костями. (О, боже!) Особой жути нагоняли «очевидцы»,
помогавшие старушку вылавливать (или вычерпывать). Они с
готовностью, без устали смаковали детали (все новые и новые):

– Взял я ее за ногу, а нога и отвалилась! Голова совсем без волос, а
глаза отдельно плавают (и губы, и нос тоже). Кишки
размотались…

На ура проходили истории про удавившегося в уборной соседа, про
угоревшую от газа домохозяйку, про убившегося на мотоцикле
десятиклассника. Большим успехом пользовались достоверные случаи
«как выпал (или прыганул) дяхан с восьмого этажа», «как
зверски расквитались с уголовным авторитетом», «как проиграли в
карты студентку»… Чем «правдивее», тем страшнее.

Затрудняюсь сказать, скольким девочкам и мальчикам из моего детства
довелось (или еще доведется) поучаствовать (жертвы,
исполнители, свидетели) в подобного рода действах. Но все они любили
страшилки. А сентиментализм – бодяга для вареных старушек.

Окончание следует