Литературная критика

Антимимесис-2

Топография внутреннего города

Вспышки на трассе

В прошлом отрывке «Антимимесиса» я попытался определить изначальные
механизмы своего восприятия пространства через детские модели
«Комнаты — улицы» и «Коридора». Эти модели лежат в основе топографии
моего (а может быть, и не только моего) внутреннего города, но
не говорят ничего об особенностях текстов-пространств-ощущений
— тех, что являются для внутреннего города домами. На этот раз
я попытаюсь, пока что без конкретики, показать, каким образом
возможно выйти из скорлупы своих представлений и построить во
внутреннем городе дом. Как я уже говорил, во внуреннем городе
мы не имеем право на обладание вещами и, соответственно, домами.
Хоть они и наши, а все равно чужие и свободные. Нам не подвластные.
Каким образом живут в нас прочитанные и прожитые нами тексты?

Итак, маленькая невымышленная история. Шесть лет назад, осенью,
я возвращался по трассе из Питера в Новосибирск. Все шло нормально,
пока я не застрял где-то, кажется, в Челябинской области, у придорожной
кафешки, неподалеку от села Кропачево. Грязный и мокрый, я стоял
на обочине и насвистывал. Хорошо помню: это была анонимная «Аве
Мария», ричекар Николо Нигрино и что-то еще с заслушанной в детстве
пластинки «Старинная лютневая музыка». Было холодно и слякотно.
Я стоял у торговых рядов, где тетки в ватниках продавали горячее
кофе и трубочки со сгущенкой. В какой-то момент одна из них подошла
ко мне, протянула пластиковый стаканчик кофе и попросила меня
помолиться за Клавдию Кузьминичну. Кто была такая эта Клавдия
Кузьминична я, разумеется, не знал, но поблагодарил за кофе и
пообещал помолиться.

К кафешке причалил навороченный джип, из него вылезли лысые братки,
у одного из них был пистолет, очевидно, газовый. Мгновенно мое
сознание сделало какой-то странный трюк. Это был какой-то особый
тип «измененки»: я понял, что культурно-историческая парадигма
изменилась, в воздухе запахло чем-то древнерусским. Я, калика-перехожий
или же персонаж «Повести о горе-злочастии», носитель туманных
апокрифических знаний, стоял у постоялого двора и молился, пока
в деревянную избу входили разбойники. Вспоминая эту ситуацию,
сейчас мне приходит в голову другая ассоциация: комичнейшие приключения
пастора Абрахама Адамса, описанные Генри Филдингом.

Здесь и начинается то, чему посвящен настоящий отрывок «Антимимесиса».
Что для моего состояния (ощущение было очень ярким) оказалось
первичным: «Повесть о горе-злочастии» или реальная ситуация? Скорее
всего — ни то, ни другое. Важен был общий знаменатель:

1. Лужи, покрытые тонкой коркой льда, грязь, открытое пространство — гигантское (как мне казалось) поле с черными пятнами стогов — одним словом, совокупность пространственно-визуальных эффектов, миметически переносящая меня в литературный текст.

2. Восприятие того, что все происходит внутри меня, то есть, постановка знака равенства между реальностью и запакованным в книгу текстом.

3. Ощущение отчуждения и слияния с вымышленным миром. Ср. двойственное обращение ребенка к персонажу книги на иллюстрации: «Я не могу прийти к тебе в гости. Ты же нарисованный!».

4. Дурацкая ситуация и безнадежная молитва.

Ну вот, пока что мимесис побеждает, хотя уже здесь намечается
точка разрыва. Нельзя сказать, чтобы я узнал себя в тексте. Поскольку
текст был соединением «Повести о горе-злочастии» и моего внутреннего
взгляда, который вобрал в себя все внешнее. Однако кто был тем
Я, который смотрел внутрь и видел физически вроде бы не совместимые
с моим телом лужи, грязь и огромное поле? Кто был тем Я, который
молился? Который делал это безнадежно? Кто оценил эту ситуацию
как дурацкую? Скажу, кстати, что кроме литературного «горе-злосчастного»
ощущения во мне не было ничего, кроме физиологии — чувства холода,
голода, страха и притупленного желания побыстрее сдвинуться с
мертвой точки. «Литературное» же ощущение было ничем иным, как
ощущением пространства, в котором находились вещи-игрушки и персонажи-игрушки,
соединенное с вроде бы неоправданным недоверчивым
доверием к этому самому пространству. То есть, конечно,
это пространство холодное, огромное и пугающее, но, сделав небольшое
усилие, его можно превратить в детскую комнату с игрушками.

Ладно, поехали дальше. Наступил вечер. Темно, ничего вокруг не
видно. Я понимаю, что стоять на трассе уже бессмысленно. Надо
где-то переночевать. И ковыляю в поле, туда, где чернеет стог.
В холодном и грязном сене долго рою нору. Все. Вроде бы, получилось.
Снимаю кеды и забираюсь внутрь. Кажется, начинается гроза. Вспышки
молний, раскаты грома. Странно, вроде и дождя нет. Но дико страшно.
И вдруг опять флэшбэк, опять «литературный» трип. Я понимаю, что
совершенно спокоен. Все — молнии, гром, стог сена — существует
внутри меня, это мой текст, часть моего текста, из которого я
состою в это самое мгновение. В голове что-то плавится, растекается,
исчезает, и этот текст, эти буквочки становятся нечеткими. Я делаю
усилие, чтобы все вернулось на свои места. Сознание мерцает. То
оно есть, то вместо него — черная дыра. Я понимаю, что это мерцание
и есть мой текст, но также понимаю, что не я — его автор.

Переночевать в стоге сена мне не удалось. Я вылез, отряхнулся
и в полуобморочном состоянии побрел по дороге, которая должна
была привести к деревне. В кедах подлые мокрые камешки кололи
пятки. Я чувствовал, что со мной происходит что-то очень важное.
Что именно? Темнота, вспышки фар, отражающиеся в лужах, это было
на что-то похоже, я уже был здесь, когда читал какую-то книгу.
Я шел, но казалось, что никакого движения не было. Из темноты
вынырнул столбик со смешным текстом «МАЛОЯЗ. 10 км». Залаяли собаки.
И на автопилоте в голове: «Прислушайся, не лают собаки?»,
рассказ Хуана Рульфо, тот самый текст? Нет, там была жара, слепящий
свет солнца, но пространство такое же огромное, безграничное.
Ага, железная дорога, нужно повернуть, дойти до станции.
Андрей Платонов? «Сокровенный человек»? Да, похоже. Трансформаторная
будка, полустертая надпись «г. Златоуст». Да Фома Пухов,
железная дорога… В этот момент произошла подмена, в результате
которой мои дальнейшие мысли стали фальшивыми: Ну, конечно
же, я попал в мир Андрея Платонова. Сетка проводов. Железобетонные
мертвые конструкции. Я упал в яму — там колючая проволока. Времени
не было. Словно из преисподней, невнятный голос диспетчера. Станция
«Кропачево». Уродливые жители деревни спят вповалку в маленьком
бараке, ждут поезда. Паноптикум… Платонов
и Деблин…Притулившись на узкой деревянной скамье, я заснул.

На этом история заканчивается. Остается сделать выводы.

С одной стороны, с момента моего «пробуждения» до прибытия на
станцию Кропачево, со мной произошел классический бэд-трип. Весьма
неприятный выход в другую реальность. Где времени почти не было,
а пространство искривилось до неузнаваемости. С другой стороны,
то, что я принял за переход в мир Андрея Платонова, по всей вероятности
не исключило того, что реальность текста Платонова и моя собственная
имела общую основу. В-третьих (и это, вероятно, самое важное),
оказалось, что мой опыт вывел меня за рамки моделей «комнаты-улицы»
и «коридора». Новая пространственная модель обладала совершенно
иными измерениями. Но старая так и осталась со мной.

Меня выбросило куда-то. Совершенно неизвестно куда. Поскольку
у меня было отчетливое ощущение отсутствия авторства «моего
текста», можно сказать что не Я узнал свой опыт в «Сокровенном
человеке», но мое убогое тело-сознание попало определенный тип
пространства, проговоренного Платоновым (до этого, можно сказать,
я Платонова не читал). Единственным собственно моим
было желание выбраться. Ну, собственно, я и выбрался. Куда? В
свой внутренний город, в котором появилась Железнодорожная Станция
имени Андрея Платонова и Постоялый Двор «Горе-Злочастие». Может
быть, они обрастут пристройками. Они живут во мне, но могу сказать,
сославшись на собственный опыт (мол, был там и знаю)
— лишний раз туда соваться мне не хочется.