Онтологические прогулки

Это мне всегда казалось странным, а в последнее время стало даже и
раздражать: мне непонятно, почему это взрослые, разумные
люди, отцы семейств находят удовольствие в рассказывании
скабрёзных анекдотов и, так сказать, в словесной имитации
скабрёзного поведения, хотя оно, по логике вещей, должно было бы
ограничиваться исключительно пубертатным возрастом. Ну что за
интерес, в самом деле, изображать из себя поручика Ржевского,
когда или есть возможность устроить собственную личную жизнь
по своему вкусу – и тогда вообще не о чём говорить, или
такой возможности нет – ну и тогда говорить тем более не о
чем... Это вот моё ощущение гадливости и отторжения можно было
бы, наверное, объяснить ханжеством, чистоплюйством,
склонностью к морализаторству. Но нет, ничего подобного за собой не
замечаю. Просто это вызывает у меня недоумение и,
следовательно, отторжение и, следовательно, желание разобраться.

Собственно, моя точка зрения по данному вопросу далеко не уникальна.
Вот что я прочла в прологе к роману Мигеля Унамуно «Туман»,
написанном его почитателем Виктором Готи:

Всем знающим дона Мигеля хорошо известно его отвращение к
любым видам порнографии, и не только из самых обычных
соображений морального порядка, но и по твёрдому убеждению, что
сексуальная озабоченность губительней всего для мысли.
Порнографические, или, попросту, эротические писатели, по его мнению,
самые тупые, самые глупые. Как я не раз слышал от него, из
классической троицы пороков – женщины, карты, вино, – первые
два куда больше вредят разуму, чем последний. Сам-то дон
Мигель не пьёт ничего, кроме воды. «С пьяным человеком ещё
можно говорить, – сказал он мне однажды, – пьянчуга иной раз
скажет что-то интересное, но кто способен вытерпеть болтовню
картёжника или бабника? Несносней её только вздор, который
несут энтузиасты корриды, – а это уже предел и верх
глупости».

Да нет, понятно, конечно, что жизнь – это жизнь и что в ней есть
место всему. Так вот именно: всему своё,
иерархически определённое место – равно как и в каждом доме, в каждой
квартире должно быть своё место для каждой из функций
вегетативной жизни человека. Грубо говоря, нельзя кушать суп в
сортире и испражняться – на кухне.

И тем не мене люди с упорством, заслуживающим лучшего применения,
забивают свою повседневную жизнь всяким хламом, от чего они, в
сущности говоря, никакого удовольствия не получают, но
почему-то считают своим долгом его, это удовольствие,
имитировать. А зачем? Разве это и в самом деле смешно – отворачиваясь
от созерцания жизни, какова она есть – грустной, трагичной и
стремительно бегущей к своему пределу, – изображать на
своём лице глумливую усмешку гедониста, каковым обыватель на
самом деле, конечно, не является? Зачем делать вид, что так
называемая свобода частной жизни – это большое персональное и
социальное завоевание? Завоевание? А разве на него кто-нибудь
покушается?

В общем, мне странно. Просто странно. Странно, как человек может
находить удовольствие в нескончаемой глумливости,
последовательно, изощрённо и изобретательно искажая замысел Творца о
самом себе и с удивительным упорством полагая на это всю свою
жизнь.

Человек, как и любой природный организм, – существо функциональное;
в человеке нет ни одной лишней, избыточной «детали». И у
каждой из них – своё место и назначение в природной иерархии
человеческой анатомии, венчаемой головой, то есть сознанием.
Во главе всего – голова (позволю себе эту тавтологию) как
средоточие сознания, по отношению к которому всё остальное
исполняет свои служебные, или, так сказать, «холопские» функции.
А «холопом», то есть слугой, исполнителем, быть нисколько
не стыдно и не унизительно – как нет ничего унизительного в
том, чтобы быть помощником (кстати, если кто не знал,
английское «help» и русское «холоп» – однокоренные слова).
Унизительно (и для человеческого достоинства, и для самого
божественного замысла о человеке) совсем другое – попустительствовать
этой своего рода узурпации власти в собственном сознании и
в собственной органической жизни, попустительствовать тому,
чтобы холопы бунтовали против господина, лишали его власти и
достоинства, подчиняли его себе.

Вот именно поэтому-то я не люблю всякого рода порнографию – и в
первую очередь словесную. Не люблю – потому что искренне не
понимаю, зачем это вообще надо, если иметь в виду, что сама
человеческая жизнь – это процесс передачи традиции, процесс
передачи потомкам тех знаний и тех качеств, которые должны
воспроизводить жизнь как триединство истины, добра и красоты,
потому что всё прочее должно было бы, по идее, отбраковываться.
И тем не менее создаётся странное ощущение того, что
созданный именно для этой цели и устроенный таким образом
естественный селекционный процесс человечества работает теперь с
точностью до наоборот, как если бы сумасшедший программист
долго трудился над всем, чтобы создать наилучшие условия для
распространения вируса, чтобы сделать вирус господином системы
под названием «жизнь», подчинив последнюю даже уже и не
холопу, помогающему осуществлять высшую жизненную цель, а
паразиту, высасывающему из жизни соки.

Почему так? «Где, отчего разлад возник?» – упорно задаю я себе этот
вопрос, на который нахожу только такой, самый общий, ответ:
люди не знают, зачем они живут – ни вообще, ни в частностях.
А не знают они этого потому, что заражён системным вирусом
сам по себе механизм воспроизводства и поддержания традиции
и, соответственно, её передачи, то есть, в широком смысле,
репродукции. Человеку уже нечего передавать своим детям,
нечего репродуцировать: пока, по инерции, ещё воспроизводится
только внешняя, физическая, матрица. А если передавать,
репродуцировать нечего, то общество переходит на производство и
потребление суррогатов, чем, строго говоря, и объясняется
наличие и распространение порнографии в самом широком смысле – и
словесной, и зрительной, и мировоззренческой. Человеку,
даже и имеющему детей, передавать им теперь совершенно нечего;
что такое «традиция», он не знает даже и понаслышке. Дети, а
особенно маленькие, – это «интересно». А для человека,
изъятого из традиции, это «интересно» потому, что они, дети,
естественным образом воспроизводят физический облик родителей;
дети – это живые лепечущие куклы, и ради них
человеку-без-традиции жить и работать «интересно» – ради того, чтобы как
можно лучше их накормить и одеть, ради того, чтобы купить им
самые красивые игрушки. Ну хорошо, а дальше что? Ради чего их
кормить и поить? Ради того, чтобы жили? А если жили – так с
какой целью? Чтобы потом они выросли и так же изолгались и
так же испакостились, как их родители. А потом, изолгавшись
и испакостившись, взалкали бы того же самого, чего теперь
жаждут их родители, – видимости чистоты. Ну да, именно
видимости, потому что ничего, кроме видимости, они и не видят в
этих пока ещё чистых и пока ещё наивных детских глазках. Люди
удовлетворяются видимостью чистоты, потому что очищать свою
собственную душу, эту, так сказать, «внутренность сосуда»,
человеку «неинтересно». Муторно. Трудно. А зачем? Зачем
очищать-то, если он к своей собственной грязи привык так же, как
привыкает свинья к той луже, в которой она якобы с упоением
барахтается? С одной стороны – ничего хорошего, и человек сам
это понимает по испытываемому им чувству тошноты, но, с
другой стороны – он «привык» и уже ничего не хочет делать для
того, чтобы его больше не тошнило.

Ну вот, а потом этот же вирус нечистоты начинает с логичной и
буквально железной последовательностью воспроизводить себя по
истечении определённого и заданного программой времени:
оказывается, что крошка-сын или хорошенькая дочка начинают
репродуцировать в себе не традицию, не замысел Творца, а всё тех же
монстров, которыми за закрытыми дверями апартаментов или в
скабрёзном полумраке собственного сознания когда-то были их
нежные родители. Ну да, логично: «Бога нет, значит, всё
позволено». Конечно, коли так. Но тогда зачем жаловаться, как
жаловался, например, один мой испанский знакомец? На кого
жаловаться? В юности он, этот человек, был пламенным борцом с
цензурой и вообще со всем тем, что он считал
«антидемократическим». И сам себя, разумеется, ни в чём не стеснял. После
смерти Франко и последующей ликвидации национальной власти этот
человек вздохнул с облегчением. Женился. Стал добропорядочным
католиком. Приобрёл собственность. Родил сына. Вкладывал в
него немалые деньги, нанимал ему лучших учителей. Сын вырос
вором, лжецом, наркоманом и извращенцем. Отец не знает ни
одного спокойного дня. И, тем не менее, с удовольствием
вспоминает времена своей собственной бурной молодости и
революционной борьбы с цензурой.

Вот так. Сон разума порождает чудовищ. Чудовища пожирают своих
создателей. Холопы бесчинствуют в доме, изначально созданном для
их господина. И всем, в общем-то, плохо. И тем не менее все,
по неизвестной причине, упорно воспроизводят именно эту
дурную бесконечность, как если бы это приносило им подлинное
удовольствие. Ну и что можно по этому поводу сказать? Примерно
то же, что в своё время сказал авва Дорофей: «Грех вошёл в
навык естества» – то есть, сказал, что вирус, не имея своей
собственной структуры, мимикрировал, приняв на себя подобие
существа естественного и самостоятельного. Что ж: хозяин –
барин, или, точнее сказать, холоп себя этим барином возомнил.
Пусть так.

Но вот только жаловать потом не надо.