Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Триптих

три рассказа о любви

Начало

Продолжение

2. Охота

1.6

Неожиданно оказалось, что им не о чем говорить. «Пошли бы к нему
домой, было бы проще, – думала она, потягивая кислое вино, – переспали,
и все бы стало понятно» «Пошли бы к ней домой, и было бы дешевле,
– думал он, уже час мусоля все тот же бокал с пивом, – может она
и дала бы» «Не надо было сюда идти, – думала героиня, – Тамара
не зря отказалась отвечать» «И, вообще, она слишком вульгарна
для писателя, – думал герой, – и грудь какая-то обвислая» «Провинциальный
какой-то, – думала она, – приоделся-то как, бедненький» «Но глаза,
– думал он, – как она умеет распахнуть свои чертовы глазищи» И
они нежно улыбнулись друг другу.

– А это история про Алёну все-таки правда? – спросила она

– Истинно, истинно глаголю вам, – напыщенно ответил он.

– И вы можете показать мне их могилы?

– Что?! – такого крутого поворота он не ожидал.

– Ну раз это правда, и они оба умерли, значит вы можете показать
мне их могилы, – все так же продолжая нежно улыбаться, сказала
она.

– Д-да, но я не знаю точно, где они похоронены.

– Но у вас же в городе (она так и не избавилась от привычки говорить
«у вас в городе» или «ваш город»), наверное, только одно кладбище?

– Кажется, да.

– Ну вот туда-то мы с вами и направимся, – весело заявила наша
героиня и залпом допила бокал, – платите и пошли.

1.7

На городском кладбище, которого наш герой, как всякий сомневающийся
атеист, боялся до коликов, но этого он, конечно, перед нашей героиней
показать не мог, не было той щемящей почти зловещей тишины, свойственной
в поздний вечер кладбищам голливудских фильмов. То здесь, то там
раздавалась приглушенная пьяная брань, кто-то истерически хихикал,
где-то даже расстроено бренчала гитара, а по большаку, проходящему
прямо за кладбищенской оградой, то и дело грохотали грузовики-невидимки.
Наши герои, как и все прочие ночные посетители этого места, проникли
внутрь через рваную рану в металлической сетке, прикрывающей в
свою очередь брешь в стене старинной каменной кладки, и, поеживаясь
от холода, медленно двинулись по одной из главных аллей кладбища.
По обе стороны ее молочно белели надгробные плиты, перемежаясь
старыми крестами, которые можно было распознать лишь по блестящим
в лунном свете контурам.

– Страшно? – спросила героиня. Она прижалась к герою, стараясь,
чтобы даже сквозь куртку он ощущал упругость ее груди.

– Немного, – ответил он. – Страх ведь по природе свой иррационален,
а никогда не страшно только сумасшедшим.

– Но это значит, что вы верите в оживших мертвецов?

– Не знаю, кто здесь опаснее, мертвецы, спящие вечным сном, или
живые наркоманы, по крайней мере у мертвецов не бывает велосипедных
цепей, – отшутился он.

Некоторое время они шли молча.

– А хотите я расскажу вам одну историю? – наконец сказала она.

– Очень, только может мы перейдем на ты?

– Хорошо. Итак слушай.

Не знаю, заметили ли вы, что только что на наших глазах окончился
осторожный танец, предваряющий непосредственно саму охоту, но
наши герои сознавали это очень хорошо.

– Итак, – начала она свой рассказ, – я знаю это от бабушки, а
бабушка моя, надо вам... прости, тебе знать, никогда не врала.
Ее первый муж, не мой дедушка, погиб во время войны, причем в
последний ее год, но, получив похоронку, бабушка, как и многие
солдатские жены, в душе не поверила и продолжала ждать мужа назад,
даже когда война закончилась, и надежды почти не было. И вот однажды
вечером к ней в дом постучались, и, открыв дверь, она чуть в обморок
не упала от счастья. На пороге стоял, улыбаясь, ее супруг, не
мой дедушка, в форме, с рукой на перевязи, но вполне живой...
ты хочешь что-то спросить?

– Нет, нет, я слушаю очень внимательно.

– Ну так вот, наобнимавшись и нацеловавшись, бабушка тут же побежала
за водкой и закуской, по дороге оповестив всех соседей, что муж,
которого давно считали погибшим, вернулся! А соседи тогда были
главные друзья. Приход с фронта праздновали всем домом широко
и шумно. Набилась полная квартира народу, и воскресший герой пел
под баян и ловко танцевал с разом помолодевшей бабушкой вальсы.
До утра они гуляли и праздновали его возвращение, а утром бабушка
с мужем легли в постель, и он был так ласков с ней, и так хорошо
у них это получилось, что бабушка и не помнила, сколько раз и
как долго они любили друг друга, но такого ни до этого, ни после,
уже в браке с моим дедушкой, ей пережить не пришлось. Это было
похоже на купание в теплом молоке с медом и одновременно на полет
в сорвавшемся с тросов лифте. Когда же бабушка под вечер следующего
дня, наконец проснулась, то обнаружила свою постель пустой и холодной,
будто насквозь промерзшей, а свое чрево сытым незнакомой ей до
этого сытостью, и сразу поняла, что у нее будет ребенок. Но муж
ее вновь исчез, как и не бывало, а соседи, к которым она бросилась
в слезах, ничего не могли вспомнить, словно они пили не вечер,
а целый год, и утверждали, что не видели ее мужа с тех пор, как
он молоденьким призывником пять лет назад ушел из их дома на фронт.

– Но ребенок-то у нее вправду был? – перебил ее наш герой, которому
стало совсем уж не по себе.

– Да она была беременна, и ребенок в ее животе рос не по дням
и по часам, поэтому, испугавшись, она решила избавиться от него.
Она сказала, что когда плод выскребали, он был живой, но холодный,
как мороженый лещ, и жалобно мяукал. А через месяц к бабушке пришел
солдат, на руках которого под Франкфуртом на Одере умирал ее муж,
и принес ей все его личные вещи. Он подтвердил, что самолично
похоронил его тело в братской могиле.

Закончив рассказ, наша героиня с интересом смотрела на нашего
героя, который, понурив голову, руки в карманах шаркал ботинками
рядом с ней, и некоторое время они продолжали идти молча. Наконец
поняв, что действовать придется ей, она вдруг остановилась и потянула
своего спутника за рукав в одну из маленьких боковых аллеек, где
нависшие над небольшим серым памятником еловые ветки создали нечто
вроде траурного шалашика.

Герой послушно дал увести себя, в душе прекрасно понимая, к чему
она клонит, и сердце его билось часто, часто, ибо охота вот-вот
грозила вступить в решающую стадию. Две жертвы, взявшись за руки
выполняли сложные па брачного ритуала и минимум одной из них предстояла
взять на себя роль охотника.

Под колючим мохнатым сводом героиня остановилась, и прижавшись
всем телом к герою, еще раз спросила, словно случайно касаясь
губами, его щеки:

– Страшно?

– Если я и боюсь, то лишь того, что не смогу совладать с собой.
– в тон ей ответил он, и ладонь его, словно в попытке остановить
ее столь жаркий порыв, легла на большую грудь, накрыв собой широкий
и твердый сосок. Героиня вежливо застонала и тут же почувствовала,
как его желание, материализовавшись и обретя форму, доверчиво
уткнулось ей в живот.

– Вот ты какой, – прошептала она, и снова застонала, поскольку
его рука, быстро преодолев куртку и блузку, нежно гладила чашечку
ее лифчика.

Она заученно закатила глаза и дышала так тяжело, что казалось,
будто её большая грудь взлетает в небеса и вновь скрывается под
землей, унося на себе чужую горячую ладонь. Она слегка скосила
взгляд, присматривая местечко, куда б им упасть, и оттого, что
она увидела, ее сосок как-то сразу обмяк, а руки невольно оттолкнули
героя. На сером надгробном камне в лунном свете, проникавшем сквозь
ветви и плававшем вокруг них подобно светящейся взвеси, блестели
четки буквы:

над ними чья-то неуверенная рука нацарапала православный крест,
а другая более уверенная его перечеркнула, подписав рядом:

– Ты что? – испуганно спросил герой, не ожидавшей такой перемены,
но проследив взглядом за ее дрожащим пальцем, тоже вздрогнул и
побледнел.

– Я не поверила тебе, – испуганным голосом сказала героиня, –
я думала это шутка, розыгрыш. – Она зябко повела плечами, – это
глупо, так глупо и зло! Уйдем отсюда, мне холодно.

Не дожидаясь его, она первая выскочила на аллею и, не оборачиваясь,
быстро пошла в сторону ограды. Наш герой хотел крикнуть ей вслед,
что он не виноват, что он, честное слово, правда придумал эту
дурацкую историю, с единственной целью обратить нам себя внимание.
Что он вдохновился ее огромными сиськами, и что нечего теперь
валить все на него и вообще строить из себя целку. Что это была
ее идея, идти на кладбище и чтобы она вообще катилась, куда подольше
со своею московской спесью, но ничего он этого ей не сказал и
покорно поплелся следом, ибо, как я уже говорил лучше чувствовал
себя в роле жертвы, нежели охотника.

1.8

Наша героиня вернулась домой и, сухо поздоровавшись, с матерью,
тут же заперлась в ванной, чтобы никто не заметил слез ярости,
дрожащих в уголках ее глаз. Именно ярость заставила их теперь
распахнуться так, что казалось, весь мир во всем своем несовершенстве
отражается в карих зрачках. Ее переполняли ненависть и неудовлетворенное
желание молодой женщины, и поэтому чтобы привести свои мысли в
порядок, она первым делом залезла в ванну и открыв воду, долго
и яростно ласкала себя, пока, наконец, издав сдавленный стон,
больший похожий на крик боли, нежели сладострастия, ни опустилась
на дно. Вода смыла красную пелену, покрывавшую ее взор, и, спокойно
взвесив ситуацию, наша героиня решила, что может быть все и к
лучшему. Что сам Бог спас ее от этого провинциального зануды,
который и поухаживать-то за девушкой, как следует, не умеет. И
что надо, как можно скорей забыть и его, и серый камень в елочном,
затопленном луной шалашике. Приняв такое решение, она успокоилась
в конец, и выйдя из ванной, даже попросила у родителей разрешение
посидеть с ними в столовой и выпить кофе. И когда ее отец, как
всегда, не улыбаясь, обидно пошутил насчет ее увлечения журналистикой,
она первая рассмеялась и подобострастно продолжала смеяться, пока
он строго не посмотрел ее. Она была влюблена в своего отца чуть
больше и боялась его чуть меньше, чем ее мать. Он был настоящий
охотник того времени – жестокий и беспощадный.

А наш герой, придя домой в не менее расстроенных чувствах и тоже
не пожелав общаться с родными, уединился в своей комнате и выпил
полбутылки коньяка, припрятанные им на черный день в бельевом
шкафу. Выпив, он однако не захмелел, а против всех ожиданий наоборот
с еще большей ясностью осознал, какое же ему только что нанесли
оскорбление. Она даже не пожелала, чтобы он проводил ее до трамвая.
И ее прощальный поцелуй был больше похож на брезгливый шлепок.
Что эта сучка себе воображает? – думал он. – За кого эта блядь
себя держит, не будь этого дурацкого камня, она дала бы мне, не
задумываясь, у первого же куста! Наш герой запретил себе верить
в то, что наполняло его мозг, подобно воздушному шарику, легким,
как гелий, ужасом, который дергал за ниточки нервов, мешая ему
напиться. Он запретил себе даже думать, что под серым шершавым
камнем может лежать некий оживший или точнее мертворожденный фантом
его возбужденной охотой фантазии. Он плакал, и не замечал слез.
И он боялся признаться себе, что сильнее ужаса его донимало неодолимое
желание снова и снова сжимать ладонью эту текучую, теплую грудь,
безграничную, как пустыня, и нежную, как взбитый белок, и, оглядев
свою руку, он увидел засохшие дорожки какой-то белесой жидкости.
Пораженный догадкой, он коснулся их языком. Это было молоко, густое
и кисловатое молоко из ее груди, он вспомнил, как оно обожгло
его пальцы, когда он стиснул сосок.

А наша героиня, несмотря на выпитый кофе, легко и невинно уснула,
прижав к пресловутой груди любимую куклу, и, скатываясь все дальше
по мягкий лестнице сна, устланной свежими крахмальными простынями,
все крепче сжимала ее, пока, наконец, ее пальчик, вместо того
чтобы нащупать кнопку, мягко не вошел в Тамару, и тряпичное тельце
не изогнулось в любовной судороге. Внутри Тамара была такой же
горячей и влажной, как и она сама, но гораздо глубже, и запустив
руку по локоть, героиня все еще не нащупала дна. Тамара громко
стонала и билась в коротких частых оргазмах, и наша героиня, рыдая
от умиления, металась и кончала вместе с ней.

– Что мне делать с ним, Тамарочка? – Шептала она, погружая руку
все глубже и сама проваливаясь вслед за ней в склизкое и ароматное
нутро. – Я не могу забыть о нем и не хочу его помнить, я не могу,
не могу, не могу!

И тут Тамара, задрожав всем телом, выплюнула ее из своего влагалища,
и героиня увидела, что перед ней уже не кукла, а взрослая девушка,
и в одной руке та держала мокрый комок плоти, похожий на красную
губку, который жалобно и страшно мяукал, а другой опиралась на
серый надгробный камень. Героиня сразу узнала ее, но вспомнив,
что это сон, не испугалась.

– Что мне делать Алёна? – Заплакала она, – Что делать мне с ним,
полюбить?

– Убить, – коротко ответило приведение. – А теперь иди!

И уже удаляясь прочь по устланной простынями кладбищенской аллее,
героиня увидела, как девица, неистово и страшно матерясь, пытается
затолкнуть обратно в свое междуножье продолжавшую жалко мяукать
губку.

Вы спросите, позвольте, ну откуда ваш приятель знает такие подробности
и даже сны героев, а я отвечу вам, лучше не перебивайте, мой приятель
знает много того, о чем другие даже не догадываются, а главное
эту историю он слышал непосредственно от... впрочем, я и не собираюсь
перед вами оправдываться.

Скажу лишь, что герой наш уснул под утро и спал без сновидений.

1.9

Придя на следующий день на работу, он узнал, что героиня заболела
и ее заменит другая практиканта. И что после болезни она просила
перевести ее в соседнюю редакцию. Там освободилось место, поскольку
одна сотрудница уходила в декретный отпуск. Наш герой мысленно
поздравил ее с повышением, и пожелав ни пуха, ни пера, сам послал
к черту.

Часть вторая и последняя, где героиня попадает к
гадалке, а мы вместе с героем узнаем, чем отличается реальное
время от времени бумажного и в которой спрятаны ровно восемь трупов.

2.1

На этом самом месте, как я теперь, мой друг сделал паузу, и мы,
опустившись на поваленное дерево, не спеша и в молчание выкурили
по сигарете. Когда же, отдохнув, мы продолжили наш путь, он стал
рассказывать дальше. Он рассказывал, что герой нашей повести долго
и безупречно пытался забыть героиню, придумывая все более изощренные
способы. Он без труда соблазнил новую практикантку, и несколько
раз встречался с ней на квартире подруги, не получая особенного
удовольствия от ее неумелых ласк, пока не узнал, что ими, то бишь
этими ласками, пользуется полредакции. Он даже пробовал оживить
свою школьную любовь – симпатичную толстушку с белокурой копной
гастрономических страстей, но ему сказали, что за ней теперь ухаживает
хозяин тех самых удушливых «Чебоксар», и наш герой, испугавшись,
отступил, успокаивая себя тем, что писателю не обязательно пережить
все на своей шкуре, и особенно гнев восточного ресторанщика, коль
скоро фантазия в любой момент может перенести его туда, куда он
пожелает, а перо в состоянии подкинуть ему в постель любую даму
его мечты. И он, как это уже часто бывало, с головой ушел в творчество
смутных и невнятных рассказов, которые правил и кроил до неузнаваемости,
и, поверив, наконец, в их подлинность, принимался за следующие,
покуда голоса в его голове настойчиво оспаривали авторство. На
работе он стал небрежен, и от него часто пахло вчерашним коньяком,
чьи запасы в бельевом шкафу пополнялись и исчезали с невиданной
быстротой. Но что-то мешало ему вычеркнуть злосчастное свидание
из памяти, и по ночам в пьяных снах он снова и снова переживал
сплетение рук и ветвей, невнятный шепот в лунном шалаше, а призрак
большой московской груди преследовала его повсюду, подобно терпкому
коньячному перегару. Случайно встречая нашу героиню на путаных
лестницах уродливого пятиэтажного дома, он прятал глаза и проскальзывал
мимо, делая вид что, не знает ее, в то время как она всегда вежливо,
пожалуй, даже слишком вежливо здоровалась с ним.

Наша героиня и вправду быстро избавилась и от внезапно охватившей
ее ярости, и от стыда, и, сталкиваясь иногда с нашим героем в
пыльных редакционных коридорах, с сожалением думала, что зря дала
тогда волю чувствам и что неплохо бы было время от времени встречаться
с ним, разбавляя провинциальную скуку и заполняя бесконечные и
одинаковые, как бразильские сериалы, вечера. Но она ясно понимала,
что виною всему ее нежность, не находящая себе применения в этом
ужасном маленьком городе, где даже мужчины, так же давно и безнадежно
вышли из моды, как их костюмы и шляпы. Она чувствовала, что задыхается,
и порой это чувство становилось настолько реальным, что наша героиня,
схватившись рукой за горло, бросалась к окну и хрипела в открытую
форточку: «Ненавижу! Как же я вас всех ненавижу!» Во время месячных
она истекала густой черной кровью бессилия и тоски, и чувство
женского голода настолько охватывало ее, что она чуть ли не каждый
час запиралась в ванной.

Наш герой страдал не меньше, а может даже и больше нашей героини.
Он осунулся, истончал, и лицо его стало плоским, как у леща. В
профиль он теперь напоминал маленького каменного людоеда, чей
памятник возвышался на главной площади города. Однако совсем уж
неестественным это сходство назвать было бы неправильно. Если
мне будет позволено отвлечься на минутку ради исторической справки,
я расскажу вам, что Васю Плотникова отливали с родного папы нашего
героя, задолго до того времени, как он устроился работать на закрытый
завод, где ему через много лет суждено было отравиться фильтрованным
спиртом. А случилось это так: никаких фотографий или портретов
отважного патриота в архивах города не сохранилось. Родители его,
как я уже говорил, погибли, и молодой начинающий скульптор, получивший
по тем временам столь важный идеологический заказ, отнесся к нему
со всей серьезностью, и многие недели рыскал по родному городу
Васи в поисках подходящего подростка, чье лицо смогло бы его вдохновить.
Он обязательно хотел лепить героя с живого пионера, поскольку
был противником абстрактного символизма и ценил народ. Так, по
крайней мере, начинающий скульптор любил говорить. И он нашел.
У папы нашего героя в тот день было несварение желудка, оттого
что с вечера он объелся жареной капусты, но так как случалось
оно у него часто, суровый отец – покойный дедушка нашего героя
– отправил бедного мальчика в школу, ибо сам будучи простым рабочим
на упомянутом уже выше заводе, мечтал «сделать из сына человека»,
а лежа дома на диване, человеком, понятное дело, не станешь. Итак,
несчастный подросток, сурово нахмурившись и хватаясь за живот,
шел в школу, а попал в историю, так как именно его сведенный судорогой
лик и был, по мнению скульптора, прекрасным отображением детского
героизма и неотделимой от него трагической романтики. Самое интересное,
что ни папа нашего героя, ни его суровый дед так и не узнали,
зачем заезжий хлыщ сфотографировал в школьном дворе больного пацана.
Скульптор же из соображений этических, а может и каких иных, вдаваться
в объяснения не стал. Сунул хмурому пионеру рубль и был таков.
Некоторое сходство появившегося вскоре на главной площади памятника
с маленьким папой никто не заметил, а если и заметил, то счел
случайным, да и живот у него к тому времени уже прошел.

Но я отвлекся. Наш герой как-то будним днем еще раз сходил на
кладбище удостовериться, что страшный камень ему не приснился.
Нет, он действительно был там, и, поежившись, наш герой зачем-то
положил на него гвоздику, купленную у кладбищенских ворот. Он
не отдавал себе отчета, что на самом деле преподносит цветок нашей
героини, наделяя надгробье функцией передатчика. Вот какие сложные
и запутанные формы могла принимать охота в те времена. Может,
почувствовав это, наша героиня вслед за ним посетила могилу несчастной
Алёны и, не вполне соображая, что делает, воровато оглядываясь,
подобрала засохший цветок и унесла его домой. Той же ночью ей
опять приснилась девушка с комком выплюнутой плоти в руках. Она
странно смотрела на нашу героиню и качала головой.

– Что же ты внученька, – сказала она наконец. – если не можешь
забыть мужчину, есть смысл его съесть. – И, словно подавая пример,
Алёна стала осторожно, улыбаясь, рвать зубами сочную кровавую
требуху, которая в ответ пронзительно мяукала.

Наша героиня проснулась и еле донесла до туалета мерзкий сон.
– Надо что-то делать, – решила она.

2.2

На следующий день она сидела со своими отцом и матерью за обеденным
столом и ела жареную курицу с яблочной начинкой. Наша героиня
следила за тем, как ее отец нежно и долго разрезает светлое мясо
на тонкие полосы, будто совершая полезный и приятный ритуал, улыбаясь
при этом так, как ей он не улыбался никогда. Он, словно пинцетом,
отделял темное мясо от костей, а оголенные кости складывал маленьким
могильным курганом на отдельную тарелку. Чем выше становился курган,
тем шире растягивалась отцовская улыбка и, казалось, что она вот-вот,
зазвенев, лопнет, как перетянутая резинка.

– Я уезжаю в Москву. – наконец, вымолвила наша героиня, за весь
обед успевшая вяло обглодать одно лишь крылышко.

При этих словах ее мать вздрогнула и стало быстро, быстро собирать
по тарелке остатки гузки, которую в задумчивости успела накрошить
в кашу.

– Идиотка, – ответил на это отец, и улыбка, взорвалась, обдав
героиню капельками яда. – Ты всегда была тупой, самовлюбленной
куклой. Почему у меня должна была родиться такая бестолочь. Ты
еще тупее, чем твоя мать, но у нее хоть ноги не кривые.

Наша героиня слушала его опустив голову, и понимала, что вот-вот
заплачет, ибо так заканчивались большинство разговоров с отцом,
когда она осмеливалась возразить ему.

– Выйди из-за стола, – сказал ей отец. – И не попадайся мне на
глаза. Еще одно такое выступление, и ты можешь убираться из моего
дома, но учти навсегда. И никаким ублюдком ты меня потом не разжалобишь.
Будешь метать, как кошка, на помойках. Хотя вряд ли кто-то прельститься
такой кривоногой тупицей.

Наша героиня ушла в свою комнату. Она знала, что ее отец совсем
не считает ее уродиной и специально говорит ей гадости, чтобы
обидеть ее, расшевелить и не дать ей забыть о своем превосходстве
перед прочими самками, вроде ее матери, может и с прямыми ногами,
но без чувства собственной гордости, не умеющими смотреть свысока
на жалкую фауну окружающего мира. Она восхищалась своим отцом
за то, что он – жестокий и безжалостный, и что люди вокруг обычно
пасуют перед ним, переполняясь мистическим страхом перед лицом
этого невысокого лысеющего мужчины в толстых очках. Наша героиня
очень бы хотела, чтобы у нее тоже был такой мужчина, и она, сладко
раболепствуя перед ним, могла бы отыгрываться на подругах или
детях, а то и на любовниках, почему нет...

Героиня уже давно чувствовала, что заболевает душой. Когда ее
чрево горело неутолимой любовью к миру, голова замерзала от омерзения
к нему. Она и впрямь хотела вернуться в Москву как можно скорее,
чтобы разорвать странные сети, которыми опутал ее этот мерзкий
маленький город, забыть о судорогах нелепой его охоты, освободиться
от навязчивых мыслей о нашем герое. Она ни на секунду не была
влюблена в него, но мысли ее, словно на чертовом колесе снова
и снова возвращались к нему. Волосатые ли у него ноги, – этот
вопрос мучил ее уже несколько дней, не давая покоя, – черт, волосатые
или нет, а если да, то волос гладкий или курчавый.

Она автоматически раскрыла вечернюю газету, в которой сама же
и работала, и в глаза ей бросилось объявления с нижней полосы:

«Белая магия, – прочла она, – гадание на картах о будущем и прошедшем.
Помощь от сглаза и наследственных болезней. Звонить после семи».
Она посмотрела на часы, было без пяти минут семь.

Окончание следует.