Проза

Был замечательный день. Утром мне купили новую светло-серую кепку, а
после обеда привезли сено для нашей Сереньки.
Разлохмоченное по всему двору, оно жарко млело на солнце и пахло.

Зажмурив покрепче глаза, прыгали мы в клубящееся золотистое облако и
с головой пропадали в тихом и светлом звоне его. Сначала
кувыркались в сене только мы с Курлином и Ленка с краюшка,
потом набежали еще ребята, и радость наша смела все пределы
земные. Даже ласточки, которые жили у нас под крышей, носились
как ненормальные. Большие качали головами, глядя на нас, и
улыбались откуда-то издали и чуть насмешливо.

Только бабка бурчала:

– Сумашеччии! Чего ты смотришь? Разгони их!

– Пусть порадуются, – сказала мать и улыбнулась тоже отдаленно и
почему-то грустно.

А мы толкались, падали, ныряли в одном месте и выныривали в другом,
дико вопили и не слышали своих голосов. А ближе к вечеру,
когда все разошлись, оказалось, что пропала моя новая
светло-серая кепка. Я даже из неё картонную полоску не успел вынуть.

Обошел весь двор, рылся в сене, на чердак лазил, в доме все обыскал
– кепки нигде не было.

Мать, торопясь на вызов, успела больно крутнуть моё ухо.

– Бесился, как незнамо кто! Всё на свете позабыл. Голову чуть ни
потерял! Предупреждаю: не найдешь кепку – слез не хватит! Я не
для того работаю, чтобы ты терял всё подряд!

Загонишь корову и, пока бабушка огород поливает, будешь качать
Мишку. В наказание. Польёт – снова ищи! И чтобы кепка была!

– Жрать надо поменьше! – сказал я, открывая Серёньке калитку. –
Из-за твоего сена я свою кепку потерял. Лупить меня будут!

Серёнька повела большим влажным глазом и, равнодушно отвернувшись,
прошла мимо, бросив мне под ноги горячую плюху. Я запер хлев
и еще раз тоскливо оглядел двор.

Лучше б и не было этого сена!

В прохладном сумраке бабкиного дома перед большой иконой в верхнем
углу горела тонкая красная свеча, а в люльке, подвешенной к
потолку, громко кричал мой двоюродный брат Мишка. Не глядя на
него, я тихонько качнул люльку.

«Куда она могла деться?! Начал кувыркаться в кепке. Это я хорошо
помню. Потом еще «Ура!» кричал, как дурак, подбрасывал её,
ловил…. А потом? Ничего не помню! И все уже облазил. Больше
искать негде».

Взгляд мой, безнадежно проплывавший по темной бревенчатой стене,
грустно заплыл в угол и остановился на большой иконе в окладе,
перед которой горела свеча.

«А что, если попробовать?! А вдруг…!».

Немного посомневался, не зная с чего начать и преодолевая растущий в
горле ком, тихо сказал:

– Б-Бог, помоги, а?! Пожалуйста, помоги мне! Кепка куда-то делась.
Искал-искал – нигде нет. Ты ведь всё можешь, – я жалобно и
вопросительно посмотрел ему в лицо и громко вздохнул. – Если
только не захочешь….

Найди кепку, пожалуйста! Я тогда всю жизнь в тебя верить буду! И
ребятам скажу, чтобы верили. Меня послушают. А то как же я
поверю, если ты мне еще ничего не сделал?! Помнишь, я просил,
чтоб не лупили за Ленку, а ты?! Хоть теперь-то!

Мишкин крик нарушил ход моих мыслей.

– Да замолчи ты, зараза! – цыкнул я на него. – Видишь, богу молюсь!

Я собрался с силами и заставил себя перекреститься, но что-то,
наверное, снова сделал не так, ибо молитва моя до Бога не
доходила.

– Ну, Боженька! Я ж не заставляю тебя по сену лазить! Ты же на небе
и все видишь. Шепни как-нибудь, на ушко, что ли! Ну, хоть
приблизительно, где она!

«Слышит, нет? Наверно, из-за Мишки не слышит».

– Ну что ты орешь?! – всерьёз разозлился я. – Что ты орешь, морда?!
У меня кепка потерялась. Замолчи по-хорошему! Ты же меня еще
не знаешь. Я сестру родную не пожалел – так и вылетела из
качалки! Тоже орала. Погромче тебя еще.

Немного передохнул и жалобным голосом осторожно поинтересовался:

– Бог, а ты меня слышишь? – и изо всех сил стал всматриваться в лица
сразу на всех иконах.

Освещенный желтым пятнышком свечи Бог на большой иконе печально и
строго смотрел поверх меня, другой, в голубом, и вовсе
отвернулся, а лица остальных на маленьких темных дощечках были едва
различимы. Никто ничего не шептал мне ни с неба, ни из того
угла, только Мишка закричал еще громче.

– Докричишься! – зловеще пообещал я и многозначительно посмотрел на него.

Бессмысленно тараща на потолок черные глазки, Мишка не обратил на
мои угрозы никакого внимания. Тогда я наклонился над ним, тоже
вытаращил глаза и заляскал зубами.

С красным лицом, напрягая своё маленькое, мокрое от пота тельце,
Мишка кричал нудным затяжным криком. Наверное, что-то очень
болело в нем, и Мишка боялся замолчать, чтобы оно не заболело
еще сильней.

«В последний раз!».

– Бог, найди кепку! Я тогда, кто в тебя верить не будет – сразу в
морду, а? Ну, пожалуйста!

Я даже представил, как моя кепка в сиянии опускается с неба на траву
перед железнодорожной насыпью напротив нашего дома.
Выглянул в окошко – увы, я молился изо всех сил, а чуда не
происходило.

– Ну, боженька! Мамка уже скоро придет! Сказала: «Всю задницу
исполосую!». Знаешь, как больно!

В тусклом свете тонкой свечи безмолвно отдалялись от меня печальные
строгие лики, не слыша, не замечая.

Что же делать? – я растерянно заозирался по сторонам. И Мишке не
помогает, и тете Тасе, матери его, – ни с того, ни с сего
отвезли в больницу, а я теперь качай. И мамка расстроится –
лупить сильней будет. Столько сразу всего навалилось – казалось
бы, возьми да помоги! Может, он сейчас вообще никому не
помогает? А бабка перед ним на коленях стоит: бу-бу-бу, за дочерь
Таисию, бу-бу-бу за отрока Михаила… Потом закряхтит,
встанет с колен, глянет на Мишку и рукой махнет: «А прибрался –
оно б и лучче было! Сирот плодить!..».

Раньше, наверное, были случаи – помогал он кому-то в старые времена.
Бабка помнит, потому и молится. Чего же сейчас?! Ведь самое
простое – кепку найти! Намекни – я сам слазию!

А может, я сильно грешный, и это он меня так наказывает? И радуется
еще…. А мамка уже, наверное, домой идет!

Таинственная чернота подпечья коварно втянула мой ищущий взгляд и не выпустила.

«А если… этот?! – похолодел я от собственной мысли. – Знает,
наверное. Может, он-то и подстроил. Спрятал, а сам посмеивается,
пока я Богу молюсь. Хорошо бы услышать как-нибудь, случайно».

Там, вроде, кто-то тихонько зашуршал, а может, только хотел
зашуршать, а пока так же, как и я, затаил дыхание и прислушивался.

Я медленно повернулся к печке и, с опаской поглядывая на иконы, стал
думать так: «Бог мне, наверно, не поможет. Я ж курю,
паразит, матом ругаюсь, мать родную не жалею – нервы ей треплю, и
вообще…. Разве таким Бог помогает! Еще и наоборот…».

– Э! – несмело позвал в черную глубину и подмигнул левым глазом. –
Кепка у меня пропала. Кто бы это сказал, где она? Я уж и не
знаю, кого спросить. Совсем новая! Не поносил даже.

Только безнадежный Мишкин крик, неизвестно к кому обращенный.

Взгляд мой заметался в отчаянном поиске подсказки, но и в углу с
иконами, и в черноте подпечья всё будто затаилось, и ниоткуда
не было знака.

– Ну, хоть кто-нибудь мне поможет?! Как ещё просить? Я не знаю уже!
Ведь бывает же, случается иногда!

И тут же почувствовал: что-то происходит. Тихий огонек пугливо
качнулся над тонкой свечой в лампадке. Кто-то закричал. Я
выглянул в окошко – несколько человек куда-то бежали.

– Борсик! – резко и звонко донеслось с улицы.

– Здесь я! – крикнул в ответ и очутился на пороге. – Нашлась?

Курлин бестолково завертел головой и, увидев меня, подбежал к бабкиному забору.

– Борсик! – закричал, сумасшедшее выпучив глаза, аж забор затрясся.
– Там! На линии! Скорей! – Махнув рукой в сторону насыпи, он
отцепился от штакетин и побежал.

Я бросился за ним. Подхваченный неистовой радостью, мчался, опережая
других, кричал непонятное, и слезы косо текли по щекам. Все
стало на свои места, и ничего мне больше не надо! Как
хорошо, что кепка моя нашлась! И всё равно, кто помог! И вообще,
всё теперь хорошо: и лето, и сено, даже Мишка, и просто быть
и бежать!

Налившееся густой краснотой солнце медленно опускалось на опасно
остроконечный лес. Люди стояли на полотне железной дороги и
тихо переговаривались редкими фразами. На неё даже никто не
смотрел!

Тяжело дыша, я сразу бросился к кепке. Чуть запыленная, она лежала
на земле у самых ног высокого мужчины, а он будто и не
замечал, и никто даже не обращал на неё внимания.

Не помня себя от радости, я схватил кепку обеими руками, встряхнул и
тут же надел на голову. Неожиданно большая, она опустилась
до самого подбородка. Стало темно, и чужой незнакомый запах
окутал тревожно.

– Не балуйся! – сказал строгий голос.

Жесткая рука сняла кепку с моей головы и бережно положила на землю.

– Где мать твоя? – спросил высокий мужчина. – Может, пусть сбегает
за ней? – обратился к остальным.

– У Шуваловых, – испуганно ответил я, не отрывая глаз от кепки.

– У них молодка рожает, – сказала женщина в белом платке. – Пусть
лучше там. Этому уже не поможешь.

Будто скованные невидимо, люди смотрели остановившимися глазами в
одно место. И я увидел….

Большие и грязные куски человека лежали вдоль рельса. Голова и грудь
вместе. Одной руки нет. Ноги: одна совсем маленькая –
остаток в ботинке, другая целиком, но странно вывернутая и босая.
Крупный обломок кости, белый и чистый, торчал из
пыльно-красного среза.

Я подошел вплотную, недоумевая, как этот человек состоял раньше и
куда делось остальное – то, чего не хватает сейчас. И увидел,
что всё это живое! Твердеющее лицо запрокинуто к небу.
Глаза, широко раскрытые, пустеют неподвижно, и сердца удары на
шее видны вздрагивающей жилкой. Красно-бурые пузыри возникают
из мокрого месива, увеличиваются, алея, лопаются….

– Куда лезешь! В кровь его наступил! Видишь?! Кровь на ноге!

Я вздрогнул, вышел из круга и стал тыкать в песок босую ногу. Было
тихо и нестрашно. Подходили еще люди, перетаптывались, тая
дыхание, молчали.

И вдруг отдалённый глухой вой словно из-под земли тяжело вышел
наружу и медленно поплыл в густом красном воздухе. Люди замерли,
с трудом перемогая его проникающую тяжесть.

– Мать кричит, – сказал кто-то ясным отчетливым голосом. – Не дошла
– ноги отнялись. «Сынок-сынок….» – а больше ничего и сказать
не может. Две недели назад женился.

– Один у нее, – тихо добавил другой. – А сердце еще работает. Крепкое!

– О-о-о! – вновь страшно и безответно прокатилось по земле.

И смолкли люди. И поезда не шли. И не было чуда.

Из последних сил, преодолевая холод и пустоту, неровно вздрагивало
сердце. Тише становился хрип из груди. Разбросанное на части
тело удивленно остывало на шпалах.

Черной стеной лес обступил поселок со всех сторон и насупился.
Обширное небо обесцветилось, потемнело. Появились первые звезды.
И красноватый отблеск на рельсах погас.

С высоты насыпи, не узнавая, всматриваюсь в нахохлившиеся дома.
Озираюсь в тихом изумлении. Длинными рядами вытянулись они вдоль
железной дороги, и за стенами каждого что-то происходит. И
в непроглядной мохнатой чаще сердитого леса тоже что-то
творится. Каждую минуту под ногами и над головой, далеко и
близко, множество всякого всего отчаянно хочет произойти,
готовится, приближается и вот-вот….

Осторожно, стараясь не коснуться, я перешагнул холодные рельсы.
Голыми подошвами приминая живую прохладную траву, с неожиданно
обострившейся чуткостью ловлю звуки вечерние. Кажется, стоит
сделать неверный шаг, не то движение, и страшный гром ударит
над миром, хаос начнется, и повсюду будут замертво падать
люди, и ничего уже не исправить, не остановить. Маленький и
бессильный знать, что будет через минуту, я сутуло бреду к
дому. Невидимы связи и недоступны причины происходящего. Я не
в силах не только влиять на ход событий в этом огромном
мире, но даже понять их. И просьбы мои, и молитвы, да и сам я
мало что значу в этом непостижимом движении.

А по улицам, над крышами и огородами разливалось и ширилось Горе.
Под его огромностью съёжилось всё и притихло. И дома
захлопнули окна и двери, чтобы оно не вошло невзначай. И горло моё
перехватило – не сглотнуть. И слёзы то подступают к самым
ресницам, то отходят от глаз куда-то внутрь, и ещё труднее
становится – ведь это не моё горе, и я не имею права плакать. И
крохотное тёмное пятнышко на большом пальце правой ноги.

Это чужое горе, заполнив посёлок, перевалило остроконечную стену
черных елей и хлынуло во все стороны света. Я укрылся от него в
темноте своего дома, и волны озноба прокатывались дрожью по
телу от ледяной мысли – наверное, мне нельзя было отвлекать
бога от его больших и важных дел. А я разнылся со своей
кепкой! Лупки испугался. В первый раз, что ли! Но это, конечно,
если только Он есть.

Потом я, вроде, уснул, сам собой, в угол посаженный.

– Где ты тут?! – разбудил всполошный требовательный крик.

Я тоскливо вспомнил про кепку и покорно вышел навстречу матери.

– Там на линии человека поездом зарезало, – сказал, отчасти пытаясь
отдалить неминучую расправу.

Левую щеку ожгло, и я качнулся.

– А ты чего, паразит, там делал?! – закричала она с какой-то
непонятной, неестественной злостью. – Я тебе сколько раз говорила,
чтобы ты близко не смел к линии подходить!? Поезда один за
другим!..

Она кричала как ненормальная, и становилось совсем непонятно. Я эту
линию по сто раз в день перебегал, мать это знала, но ничего
не говорила.

Перепуганная Ленка заревела спросонья. Мать стала её успокаивать.
Свет зажгла. Я посмотрел на часы. «За кепку сегодня лупить,
наверно, не будет, – прикинул и успокоился. – Поздно уже. Не
успеет. Спать пора».

Вновь ожившие, звучат во мне голоса, взывают из событий ушедшего
дня, перекликаются в огромном пространстве сна. И я перехожу в
это нереальное бытиё, и в нём тоже что-то происходит, и мне
приходится убегать, от кого-то спасаться. Это хорошо ещё,
что я умею летать и вовремя узнаю об этом. С разбега я
отталкиваюсь от вершины холма и, широко раскинув руки, взлетаю, а
те, кто гнался за мной, бегут внизу, размахивая ножами,
палками и копьями, скалят зубастые пасти. Если я упаду или
опущусь, они расправятся со мной, и я напрягаюсь изо всех сил,
чтобы не потерять высоту. И, кажется, не будет уже нигде ни
покоя, ни отдыха, лишь изнуряющее напряжение бегства во сне и
наяву.

Вскрикнули в свежей прохладе, затокотали колёсами ранние поезда, из
домов вышли люди, здоровались широкими ладонями, шутили,
переговариваясь по пути на работу, уверенные, будто всё знали и
ничего не боялись. В необъятно-синем небе быстрые ласточки
звонко кричали друг другу что-то дельное на лету, спешили. Я
стоял в палисаднике, подставив лицо восходящему солнцу, и
жмурился в ласковом свете. Угасающими вспышками вчерашнее
улетало прочь. Сияло невозмутимо прозрачное утро. А новый день
невидимо и непостижимо готовил свои события.

– Кризис, наверное, вчера был, – сказала мать, осмотрев Мишку. –
Спит сейчас. Глядишь и выкарабкается. Будет вам братик
маленький, – вздохнула, и лицо жестким сделалось. – Сегодня поеду в
больницу к тете Тасе. Чтобы дома был порядок!

И я закивал с готовностью.

Непредсказуемы пути событий, непостижима их связь. После тяжелой
операции тетка моя, на выздоровление которой уже никто не
надеялся, стала потихоньку поправляться одновременно со своим
Мишкой. Мать с бабкой ожили и занимались теперь только ими. А
когда, много времени спустя, словно вдруг очнувшись, мать
спросила про кепку, я изо всех сил удивился и посмотрел на неё,
как на непонимающую.

– Вспомнила! Чего ж теперь лупить! Это дело прошлое.