Онтологические прогулки

Я неправильно сделал: болея гриппом, взялся читать сборник рассказов
"Ногти" Михаила Елизарова. Параллельно, как я это частенько делаю, читал
номер 5 "Контркультуры" за 2002 год. И особенно внимательно читал статью
Сергея Жарикова про трэш. Про то, что русский трэш - это спасение для
России, что это манифест абсолютных натуралов с банкнотами в качестве
туалетной бумаги, что это долгожданный конец просвещенческой галиматьи
о равенстве всех людей, что это изысканная интеллектуальная игра, ведущаяся
по правилам гомеопатии, где вы сами выбираете свой яд... Но мне не хотелось
никакого трэша. Хотелось послушать сказку, а я зачем-то взялся из любопытства
читать Михаила Елизарова.

Михаил Елизаров издан в Ad Marginem; по словам
М.Немирова - это издательство
истеблишмента, вот и посмотрим, о чем истеблишмент любит читать. Елизаров,
как и Лимонов, харьковчанин. Лев Данилкин написал, что
Елизаров = Сорокин + Пелевин + Мамлеев. Это так, но еще, наверное, нужно
Виктора Ерофеева сюда добавить, который очень ощутим в некоторых рассказах.
Вот, например, в первом (ключевом?) под названием "Почему не удавили детской
шапочкой". Омерзительный мир: врачи в роддоме, родители, христиане, женщины,
собачники, девственницы. Омерзителен даже борщ, в котором пластинки лука
плавают, как остриженные ногти. Омерзительна физиология, омерзителен душевный
мир, все омерзительно... Одна лишь только бабушка ничего себе, бабушка,
рассказывающая о том, как разные дети умирали. Территория хорошего нигде
не располагается, ее нет и в самом авторе, т.к. автор мерзок и самому себе.
Больному не надо бы такое читать, а надо бы, наоборот, жизнеутверждающее
что-то, но зачем-то читаю, видимо, очень желаю понять, что же нравится
читать истеблишменту. У Сорокина часто смешно бывает, а тут не смешно.
Или, наверное, какой-нибудь шок предполагается, но шока никакого нет:
хочется надавать автору пендалей, как эксгибиционисту, выслеживающему
девочек у кладбища.

Рассказ "Для начала нам нужен": муж, приехавший из командировки, убивает
молотком жену и ее любовника, разговаривает с мертвыми телами, предлагая им
выбрать цыпленка, котенка (так жена называла любовника) или его большой
толстый пенис, прыгает с балкона. Рассказ "Допрос": муж допрашивает неверную
жену с целью "вскрыть этот нарыв", заставляя сообщать омерзительные
подробности, без подробностей было бы, может быть, ничего, а так... Рассказ
"Старик Кондратьев": одинокий старик сошел с ума, совокупляется с мешком
картошки, гречневой крупы и сахара; потом, конечно же, остается только лишь
повеситься. Неожиданно вспомнил Макса Нордау и его книгу "Вырождение",
которая сначала была очень модной, а потом автор долго был объектом насмешек.
Нордау, врач по образованию, говорит, что Л.Толстой, Ф.Ницше, О.Уайльд,
П.Верлен - больные люди, вырожденцы, психопаты. Из литературы исчезли здоровые
авторы и литература стала социально опасной, отказавшись нести доброе и
вечное, только тупые люди не понимают этого, радуясь галиматье, названной
литературой. Вызывал насмешку сам термин "вырождение", употребляемый Нордау:
дескать, какая же там может быть норма, когда человек не факт, но акт,
когда он есть существо без сущности и с одним лишь существованием,
вкладывающее себя в какой угодно проект и смело идущее за самосотворенные
пределы... Читая елизаровские рассказы, я понял, что Нордау был не так уж
далек от истины.

Рассказ "Крым" - нелепое, ничем не закончившееся соблазнение киоскерши.
Рассказ "Судья Антонина Васильевна Баранцева" о том, как была такая женщина,
работавшая судьей, и имевшая особенность пахнуть испражнениями. Почему бы
ей для разнообразия розами ни пахнуть? Рассказ "Любимая" - тупая развратная
девица ведет нескончаемый перечень: с кем спала и при каких обстоятельствах.
Есть такие книги - читаешь их и ожидаешь чего-то, а здесь ничего не ожидаешь,
понимаешь, что мир на веки вечные останется таким: фекальным, вагинальным и
кровавым. Можно ли назвать эту литературу сатанинской? Наверное, о сатанизме
в литературе можно говорить в двух случаях. Во-первых, если показывается
прекрасность и блистательность греха и порока. Во-вторых, если говорится,
что в мире ничего нет, кроме зла и мрака, а добро и свет - это лишь иллюзия,
способная вызвать лишь громкий злобный смех. Наверное, ко второй категории
рассказы М.Елизарова вполне можно отнести.

Хотел уже с раздражением отбросить книжку - пусть истеблишмент ее и читает! -
но вдруг попалось что-то смешное. "От прочих мужчин я отличаюсь тем, что перед
совокуплением говорю женщине приятные слова и дарю шоколадку. Женщины платят
мне глубокой привязанностью за такое понимание их уродливой психологии. Кто не
удержался бы от оскорблений: вот, мол, сучье племя, за поганый какао-бобовый
суррогат копыта раздвигаете! - и непременно обидил бы. Я же если и уколю: "Ну
ты и дешевочка!" - то сделаю это мягко, потреплю ей волосики на лобке, и
женщина повеселееет и усмехнется своей незамысловатой продажной природе".
Это начало рассказа "От прочих мужчин я отличаюсь". Потом прочел повесть
"Ногти", которая мне неожиданно понравилась. И там ни без дряни, конечно -
например, умирает один из героев и ангелы принимают его с тихими матами.
Ну, да! Разве могут ангелы как-нибудь по-другому? Начиная с дебильной строки
Высоцкого, у которого "ангелы поют такими злыми голосами" в песнях и книгах
косяком пошли подобные "ангелы", диалектически выражающие свою ангельскую
природу через злобные слова и сомнительные поступки.

Но сама история про дружбу олигофрена и горбуна, прошедшую через все
психбольницы и интернаты, показалась мне вдруг трогательной, несмотря на
все ужимки и прыжки Елизарова. Наверное, потому, что в детстве часто я
воображал себя горбуном или каким-нибудь уродцем. "Няньки, бывало так и
кричали: "Слышь, для тебя новый массажер придумали, чтоб горб исправить.
Знаешь как называется?" Я отвечал: "Нет", а они: "Могила!" - и смеялись до
колик. На медосмотр, в столовую, на прогулку меня звали, искусственно
огрубля голос под Владимира Высоцкого: "А теперь Горбатый! Я сказал,
Горбатый!" - если я мешкал. Однажды, я уже был постарше, директор нашего
интерната в присутствии врачей, сестер и нянек подозвал меня и сказал:
"Угадай, как ты будешь называться, если станешь пидарасом?" Я промолчал,
чувствуя подвох, и он сам ответил: "Пидарас горбатый!" - и расхохотался
так искренне, что я засмеялся вместе с ним".

Получив извращенное удовольствие от процитированного отрывка, я подумал о том,
что уже пора скоро меня будет брать в истеблишмент.