Проза

1. Одинокий пограничник

Старое фото. Сделано отцом. Формат даже меньше, чем 9 на 14.
Унибром, тонкая, глянцевая, бумага пожелтела и обрезана не совсем
ровно. Но дело не в фотографии.

Лобастый и круглоголовый в высокой траве застыл мальчик. Правой
рукой он крепко сжимает обструганную до бела палку-винтовку.
Брови нахмурены, губы сжаты.

Первая игра. Я играю в пограничника. Один. Ведь это почти в самом
начале, и у меня ещё нет друзей. Неожиданный и большой у меня
весь мир! Он ошеломляюще прекрасен, но я боюсь за него. Еще
слишком мало слов, чтобы объяснить суть моих опасений, но
знаю: всегда найдутся злыдни и нелюди, которым неймется, когда
другим хорошо.

Но пусть только сунутся!

Ни капли не сомневаюсь в том, что смогу защитить большой мир. Правда
и Добро побеждают, а моё дело правое.

На взрослых не надеюсь. Они слишком заняты. Говорят о делах, думают
о делах, крутятся между делами и уже ничего не видят и не
соображают.

Значит, если я прозеваю….

Но этому не бывать!

Я твердо стою на своём посту в высокой траве. Солнце в зените, и
голубое небо чертят стремительные ласточки.

Плохих я сюда не пущу!

Неизмеримо далек тот маленький пограничник. Почти в самом начале
одной нескладной истории, которой суждено быть моей.

Предметы ещё только обретали свои свойства и названия. Всё ещё
только начиналось…. И вдруг пролетело, как скорый поезд мимо
удивленных глаз. Осень и ностальгия. Хочется вернуться, а
некуда!

Резкий звонок прервал воспоминания. Полночь! Кто это может быть?!

Открыл дверь. Две женщины, в одной я узнал соседку.

– Сегодня ваша очередь дежурить, - сказала она.

– А что такое?

– Ну, вы же знаете – террористы взрывают дома. Мы теперь свой
охраняем с восьми вечера до шести утра. Ходим по два человека от
каждого подъезда. Мы отдежурили, теперь ваша очередь – с 12
до 2-х.

– Да, - вспомнил, - что-то говорили на собрании.

Я оделся и вышел на улицу.

Ни Армии, ни милиции, ни спецслужб – женщины охраняют дома! Ходят и боятся.

Я уже взрослый и умею стрелять из автомата, могу и по морде дать,
если потребуется, но я не смогу защитить даже своих родных и
близких. Мы оказались совершенно бессильны перед стаями
злыдней и нелюдей, которые рвут друг у друга из пасти
окровавленные куски некогда большой и небедной страны. И уже не в
первый раз. Вечные заложники тёмных сил с нерушимой верой в
светлое будущее!

2. На троих с половиной

С моим первым и пока единственным другом мы возились в песке. Еще не
было наших кличек – они появились позже – да и сами мы не
были теми пацанами, какими стали потом.

В неглубокой ямке с желтым песком мы возводили крепостные стены,
строили города и заселяли их королями и воинами. Ни женщин, ни
девчонок в наших городах не водилось. Еще чего!

Захватывающей была игра, красивыми – замки, доблестными – полки, а
короли нас слушались. Битвы и разрушения менялись
непродолжительными периодами интенсивного строительства, и снова
бушевали беспощадные войны, расчищая место для других городов и
новых поколений.

Мой первый друг, после того как в ожесточенном сражении его армия
потерпела сокрушительное поражение, грустно смотрел на разруху
в своём государстве, потом встал, раздумчиво поковырял в
носу и посмотрел по сторонам.

– Твой батя идет, - сказал и добавил уважительно, - самый длинный.

Трое мужчин, не спеша, шли по дороге. Я обождал, пока они
поравняются с нашей ямкой, и, задрав голову, крикнул:

– Вы куда?

Они остановились. Оглядели нас со своей высоты.

– Водку пить, - сказал Матвей и подмигнул отцу.

– Не, правда, куда?

– Тебе говорят, водку пить!

– А, ладно, я с вами? – спросил я из ямки.

– Пошли, - пожал плечами отец.

– Ты побудь пока тут, - сказал я своему первому другу, - а мы попьём и придем.

Небольшая низинка под железнодорожной насыпью, поросшая ольхой и
ракитой, называлась болотом. Это было место, где квакали
лягушки и вершились тайные дела.

У высокой и единственной сосны на взгорке остановились. Матвей
достал из кармана бутылку, отец – банку бычков в томате и
складной ножик, Семен – хлеб и стакан.

Сбросили пробку, налили первому.

Перехватив мой до чрезвычайности заинтересованный взгляд и подмигнув
остальным, Матвей сказал:

– Борь, ну ты будешь?

Впервые мне представилась такая возможность, но ведь водка! Скромно
и вопросительно я посмотрел на отца.

– А что ты на меня смотришь? – пожал он плечами. – Тебя спрашивают –
ты и думай!

В замешательстве я перевел взгляд на Матвея, но он засвистел и
что-то увидел в кроне сосны.

Семен, присев на корточки, внимательно разглядывал бутылку.

– А какая она? – спросил я подозрительно.

– Горькая! Не знаешь, какая водка! Гадость!

Э-э, нет, меня тоже на мякине не проведешь! Была б она просто
горькая – небось, не пили бы!

Я сглотнул и переступил с ноги на ногу.

– А что, может, пусть выпьет немного, для пробы, - предложил Семен.

– Как хочет, его дело, – отец лениво сунул руку в карман. – У меня
тут, правда, конфеты, вроде, были, - сказал безразличным
голосом. - Но, говорят, кто водку пьет, тот конфеты не ест.

Я насторожился.

Правда. Он вынул руку из кармана, и на ладони вкусно блеснули
цветастые обертки. «Ласточка»! Самые любимые!

Как бы не прогадать! Я вытер ладонью вспотевший лоб и заодно нос.

– А что она…. Совсем горькая? – спросил, переводя взгляд с конфет на
стакан и обратно.

Отец почему-то хмыкнул.

– Когда пьешь – горькая, - объяснил Матвей, - а потом ничего….

– Что ничего? Сладкая потом?

– Ну-у…. Потом, вроде, что и сладкая. Но не как конфеты.

«Вроде бы, да кабы, - разозлился я внутри себя, - пьете, а не знаете!».

– А что больше сладкое: водка потом или конфеты?

Они многозначительно переглянулись.

– Это уж кому как.

Колебания мои затянулись, и Семен вздохнул.

– Ну, давай, решай быстрей, а то рука у дяди Матвея устала!

И под нажимом его ждущего взгляда замечательная мысль шустрым
воробьем клюнула стриженую мою голову. А ведь если горькое да
смешается со сладким – будет среднее, нормальное!

– Ладно, - сказал я решительно. – Давайте мне водку и сразу конфеты,
чтоб горько не было!

Брови у них подпрыгнули, подбородки упали.

– А пацан у тебя не дура-ак! – протянул Матвей.

– Угу, - кивнул Семен. – Чтоб, значит, горько не было! Чтоб все время сладко!

Они улыбались, глядя на меня, и, довольный умной своей головой, я
уже протянул обе перемазанные лапы, но строгий и внимательный
взгляд отца остановил меня. Ладонь со сладкими конфетами
закрылась.

– Да-а, не знал я… - сказал он задумчиво и серьезно.

– А что? – я насторожился.

И родной мой отец при всех сказал:

– Жадный ты! Глаза у тебя завидущие. «Мне и то, мне и это»! Ты
извини, но мне за тебя перед товарищами стыдно.

Колючий ком вырос в горле, слёзы подкатили к глазам, и обе мои
загребущие лапы опустились.

– Да ладно ты, не ругай пацана! – сказал Матвей примирительно.

– По стакану и замнем! – предложил Семен.

– Нет, не ладно! Ты спроси у дяди Матвея и дяди Семена, жадничал я когда?

– Да он исправится, - пообещал за меня Матвей. – Исправишься, Борь?

Голова у меня мотнулась.

– Исправлюсь.

– Ладно, - сказал отец, - посмотрим. Но за жадность надо тебя
наказать. Вот тебе одна конфета и всё. Хватит!

– А другая кому? – хмуро поинтересовался я.

– Сами съедим.

– Вы же большие, а большие конфет не едят!

– Кто это тебе сказал?! – удивился отец такой осведомленности.

– Мамка сказала, и все так говорят.

Он очень внимательно посмотрел мне в глаза.

– А тебе никто не говорил, что маленькие водку не пьют?

Вконец опозоренный, стоял я с поникшей головой, надутыми губами и
щеками. Крупные тёплые слёзы висли на ресницах.

– Говорили. Я забыл.

Яркая и большая была весна. Солнце слепило глаза, грело затылок и
спину. Бутылку закинули в кусты, и мы вместе ели с ножа бычки
в томате с хлебом. Это было в тысячу раз вкуснее надоевших
каш.

Потом они сидели на солнышке, вели неторопливый разговор и по
очереди строгали мне из коры высокой сосны кораблики. Я ставил
мачты, оснащал их бумажными парусами и пускал на воду. Весело
журча, ручеек подхватывал, нес и кружил мой лёгкий флот. Я
устроил соревнование. И, не смотря на то, что отец так
опозорил меня перед своими товарищами, ставил кораблик, им
сделанный, в более выгодные исходные позиции. Я не обижался на него,
и вообще не мог обижаться подолгу.

Подумаешь! Ничего страшного. Без водки мне даже лучше. Конфету я
съел, и вторую должны скоро дать, потому что я видел: они её не
съели, а я уже исправился и перестал быть жадным.

Интересно только, как она из сначала-горькой в после-сладкую превращается!

Большая и яркая была весна. Гремя на стыках, стремительно мчались по
насыпи поезда, кричали пронзительно. А в низинке деловито
журчал ручеек, и у нас была тайна.

– Смотри, - сказал Матвей, - не проговорись матери, где был!

– Да не качайся! – предупредил отец.

А я качался вовсю и даже один раз упал почти не нарочно. Конечно,
когда мы подошли у дому, я перестал дурачиться и пошел прямо,
но, видимо, что-то случилось….

Никогда я не видел свою мать такой! Бледная, со злобно сжатыми
губами, она встречала нас у калитки.

– Я не позволю спаивать 5-летнего ребенка! – закричала она
неестественно резким голосом, больно схватила меня за руку и впилась
глазами в лицо.

– Признавайся! Пил водку?

Я изо всех сил завертел головой.

– А ну, дыхни!

Я дыхнул.

– Ещё! – потребовала она.

Дыхнул ещё.

Она выпрямилась и отпустила мою руку.

– Смотри у меня! Я тебе такую водку покажу – до седых волос помнить будешь!

На следующий день я в Первый раз дал моему Первому Другу Коле по
морде. За предательство.

Мать это видела и поколотила меня. Сказала, для справедливости.

3. Тени

За моей спиной в глубине зала и на кухне творится непонятное. Там
ходят, топают, двигают стулья, посудой звякают. Быстрый
горячий шепот – наверное, не успевают сказать главное. И
сдавленный вскрик – не успели!

Кто-то незаметно пробрался в наш новый дом, сложенный надежно и
надолго из толстых сосновых бревен, и вот-вот случится недоброе.
Предвестники его – черные тени танцуют в неверном и тусклом
свете керосиновой лампы. Густеют, опасно сжимаясь, длинный
тягучий прыжок – бледнеют и расплываются, раскидав огромные
руки по стенам и потолку. Заслоняют последний свет, и мало
им уже нашего дома!

Кто они? Что там творится?

Хочу повернуть голову, чтобы узнать, но – резкий звенящий окрик в
лицо, как пощечина:

– Ты мне еще! Лежи носом к стенке!

Я придвигаюсь к стене вплотную, изо всех сил вжимаюсь в большое и
доброе бревно. Глубокая долгая трещина бежит по нему. Хорошо
бы стать совсем маленьким, превратиться, например, в муравья
и заползти далеко-далеко в щель. Тогда никто не достанет.

Но я не умею превращаться ни в кого. А они уже, наверно,
подкрадываются! А что, если и мать, и отец с ними заодно?! Может,
поэтому мне и не разрешают поворачиваться?!

Звуки постепенно стихают. Тени бледнеют, отдаляются.

Может, они сами уйдут? Хорошо бы ушли….

С оглушительным грохотом раскалывается мир, где я начал жить.
Зловещие ало-фиолетовые тени поднимаются из неведомых глубин,
вырастают до поднебесья, застилая собой белый свет, и мерно
покачиваются над моей кроватью. Они приближаются, смеются лениво
и громко над моими слабыми попытками избежать их
прикосновений, и мерзкий смех гулко раскатывается в пустоте. Они
наклоняются ко мне медленно и неотвратимо. Все ближе и ближе!

Вот и всё! Оказывается, это совсем не больно, только жар нестерпимый
охватывает, и непослушное сердце, захлёбываясь ужасом,
отчаянно колотится в свою клетку, пытаясь спастись без меня.

Оглушенный, выпадаю из сна, где уже умер, и скорей прижимаю сердце
ладонью. Долго держу так.

Ночь.

Мне уже ничего не надо. Я боюсь нашего нового дома. Друзья больше не
зовут меня. Я разучился бегать, кричать и свистеть. Не умею
и не хочу играть ни в какие игры. Застывший столбик в своем
палисаднике, тупо смотрю на тяжелый сырой снег.

Вечер. Сейчас меня снова потащат в дом.

Но кончилось. Оборвалась, бесконечная процессия мучительных ночей.
Тени исчезли. И в нашем доме, пахнущем сосной, воцарилась
тихая пустота.

Отец ушел от нас. Я стал заикаться. Мать, упав головой в ладони,
оцепенела на долгие вечера. На столе перед ней стояла бутылка и
полный стакан. И утром на столе была та же бутылка и тот же
полный стакан. Мать прятала все это, не глядя на меня.

Молча, мы решили: пить не будем.

Надо жить дальше.

4. Шарики

Трудно говорить. Слова застревают во мне. От этого больно и слезы. Я
ненавижу слова, избегаю их всеми способами и почти не
разговариваю. Спросят – киваю утвердительно или отрицательно
верчу головой. Очень боюсь чужих вопросов, которые требуют слов.

В чистом и неуютном кабинете толстый врач мягким голосом объясняет
мне, как справиться с согласными, как растягивать гласные.
Мне нужно заново учиться говорить. А я не хочу. Потому что
боюсь. И от советов врача легче не становится.

Ненужные и пустые тянутся дни. Больно от громких звуков, от
незнакомых людей и, вообще, от людей, если их много и они громко
разговаривают или смеются. Хочется, чтобы стало тихо, и никто
не разговаривал. Но слова сами, как микробы, живут во мне, и
даже простой вопрос, фраза в мою сторону заставляют их
скопище суетиться и увеличиваться, поднимают к горлу – не
продохнуть! Я начинаю прятаться от людей. Мало что интересует меня.
Я часто болею, и мир еще больше отдаляется, становится
чужим и недобрым.

У меня нет ни одного друга!

Солнечный день. В ярком платье пришла мать и привела на веревочке
толстого неуклюжего щенка.

– Вот тебе друг! – засмеялась. – Но ухаживать за ним будешь сам! У
меня своих забот хватает.

Захлёбываясь в потоке радости, мы со щенком завертелись друг вокруг
друга, закувыркались на мягкой зеленой траве. Он лез на
меня, возил по лицу и рукам тёплым языком, тыкался мокрым
холодным носом. Маленького и пузатого, я прижимал его к груди,
катал по траве.

Шарику было все интересно. Семеня короткими лапами, он шустро таскал
меня за собой на веревочке. Добродушный и удивленный,
косолапил по улице, спеша познакомиться с каждым человеком,
коровой, курицей, травинкой – всем, что попадалось на пути.

Кто-то из больших улыбнулся, глядя на нас:

– Друзья!

А это мы с Шариком! Бежим, бежим по нашей улице, и главное – не
выпустить веревку. Я крепко держусь за неё, обмотав конец вокруг
кисти.

И стало легче. Беспричинные слезы высохли. Сам ушел коклюш. Слова
перестали застревать в моём горле, а когда в поле зрения щенка
случайно оказался мой бывший первый друг, Шарик, не скрывая
своей радости, изо всех сил потащил меня к нему. И нас
стало трое.

Мы сразу постановили, что Шарик – очень породистая овчарка, а уши у
него будут стоять торчком, когда он вырастет. Чтобы ускорить
этот процесс, мы поднимали уши за кончики и держали их так,
но стоило опустить – уши снова падали.

Когда Шарик немного подрос, мы начали учить его брать след. Я
закрывал ему глаза, а мой друг убегал и прятался где-нибудь
поблизости.

Светло-коричневый колобок, радостный и лопоухий, не дожидаясь
команды, бросался за Колей, даже не обращая внимания на следы, и,
отыскав, начинал усиленно вертеть хвостом и лизать «шпиона».

– Ты б его ухватил хоть разок! – выговорил я Шарику.

– А я ж не настоящий шпион, - сказал мой друг, - поэтому он меня и
не хватает. А настоящего он сразу загрызет.

Правда, Шарик, загрызешь?

Шарик весело крутнул хвостом.

– Конечно, загрызу!

Вечером, уже подоив корову, мать с неожиданной заинтересованностью спросила:

– Ну, как Шарик? Берет след?

– Да-а, - ответил я, слегка озадаченный, - Бере-ет….

– И шпионов уже может ловить?

– Да-а…. Немножко может….

– Так-так, - сказала мать. – Это хорошо. Только где он тут найдет шпиона?

Я задумался.

– Слушай, Борь, - оживленно и обрадовано сказала она, - а что, если
нам отдать его служить на границу?! Там этой собаке цены не
будет! А здесь что?! Бегает он с вами без толку, да и
кормить ты его забываешь иной раз. А я сегодня в газете прочитала:
«Требуются хорошие собаки, щенки, для охраны
государственной границы от шпионов». Уход хороший, питание трехразовое,
режим. Он там с теленка вырастет твой Шарик.

А когда отслужит свой срок, вернется снова к тебе, или ты подрастешь
и тоже пойдешь в Армию. Попросишься к Шарику в часть, и
будете вместе шпионов ловить. Ну, как ты на это смотришь?

– Да он еще не очень хорошо следы нюхает, сбивается иногда.

– Ну, это ерунда! Это не страшно. Армия на что! Там его так научат,
что ты сам ахнешь. Там же специалисты этим делом занимаются,
а вы, не зная всех тонкостей, можете испортить собаку. Да!
А в Армии из него настоящую пограничную овчарку сделают.

– Да он, может, и не совсем овчарка – уши у него что-то не поднимаются.

– Пустяки! – махнула рукой мать. – Это ему просто витаминов каких-то
не хватает. А в Армии все есть!

Представляешь, ты только подумай: вот приходишь ты в Армию, на
заставу, а навстречу тебе Шарик, весь в медалях и сам первый тебе
лапу подает! Вы с ним тогда всех шпионов переловите!

– А он меня не забудет?

– Как он может тебя забыть! Вы же друзья! Ну? Договорились? Завтра я
позвоню на границу. Они пришлют кого-нибудь.

Расставались со слезами.

Вдвойне было обидно то, что уводил Шарика на границу не настоящий
пограничник в военной форме и с автоматом, а какой-то простой
и обыкновенный дядька. Но мать сказала, что так надо для
маскировки, потому что – военная тайна.

У второго Шарика уши торчали, как палки, и отбиться от него можно
было с большим трудом. Учили мы его всерьез и не жалея сил.
Коля надевал отцову телогрейку и толстые рукавицы, а Шарик
шмутовал его почем зря, захлебываясь азартным лаем.

– Вы поосторожней с ним, - предупредила мать, - а то еще покусает кого!

Неожиданно и в самом разгаре обучение пришлось приостановить. В
азарте схватки Шарик забыл, что мой друг не настоящий шпион и
порвал ему телогрейку.

Коле сильно попало. Он не выходил на улицу два дня, но Шарика не
выдал. И Шарик этого не забыл.

Когда мы втроем гоняли на болоте лягушек, пришел Глаз и сразу начал
придираться.

– Эй, шпиён, - закричал, - покажи-ка мне приём!

– Мы к тебе не лезем, и ты к нам не лезь! – сказал мой друг.

Глаз был старше нас, и у него в руках была палка. Он схватил моего
друга за рукав и потащил.

– Покажи, шпиёньчик!

Я ничего не мог сказать. Сразу много слов поднялись из груди и
комком сбились в горле, стало больно, обидно, и захотелось уйти
домой.

– Пойдем отсюда! – кивнул я другу.

Но поводок в моей руке дернулся. Шарик удивленно и вопросительно
посмотрел на меня, снова потянул поводок и тихо зарычал.

Глаз насмешливо прищурился.

– Успокой свою Жучку, Борсик, а то я ей зубы повыбиваю! А ты
шпиёньчик, его не слушай! Иди сюда! Щас я сам тебе прием буду
показывать. Во, гляди!

Глаз, как винтовку, навел свою палку на моего друга.

– Бах!

Потом схватил палку за конец и стукнул Колю по руке.

– А это пуля прилетела, - и противно рассмеялся.

Шарик с лаем дернул поводок. Отчаянная решимость захлестнула. Я тоже
закричал, выдирая из горла и выбрасывая наружу болезненный
ком непроизнесенных слов, мешающий жить, и мы с Шариком
набросились на Глаза. Наш справедливый гнев был ужасен.

С разорванной штаниной и разбитой губой Глаз, сосредоточенно пыхтя,
бежал до самого своего дома, а когда добежал, оттуда
понеслись громкие крики. Его мать на всю улицу кричала, что я
форменный бандит, избил её Вовочку и натравил на него кобеля. И
она не посмотрит, что моя мать «фершел» и заявит на нас с
Шариком в сельсовет.

Досталось мне за троих, но зато с тех пор с нашим верным Шариком мы
ходили повсюду и никого не боялись. Мы обошли половину
поселка и все уже знали, что Борсиков Шарик кого хочешь загрызет!

Но беда была рядом. Припомнив старое, мы гоняли злого бабкиного
петуха, и Шарик по ошибке слегка помял белую курицу.

– На-адичка, до-очичка, - запела бабка, когда мать пришла с работы.
– Это ж зверь какая-то, а не собака! Она ж усех кур
попередушит! Сбудь ты её, бога ради, пока не поздно!

И мать сказала:

– Хватит! Собака замечательная, не спорю, но она уже выросла и пора
ей делом заняться. Пусть идет, послужит!

Второго Шарика провожали в Морфлот. Переодетого моряка Шарик до
крови укусил за палец, но мать сама продела в ошейник веревку, и
нас растащили в разные стороны. Меня держал дядя Коля, мать
волокла Шарика.

– Перестань плакать и успокойся! – сказала мать, вернувшись. –
Никуда он не денется, твой Шарик. Он будет тебе письма писать с
корабля.

– Как он напишет?! – закричал я, весь в слезах. – У него лапы!

– Да не он, - спохватилась мать, - за него кто-нибудь. Боцман,
например. Долго, что ли, открытку черкнуть – жив, здоров, служит!
За такую собаку тебе обязательно должны прислать
благодарность.

– Какую благодарность?

– А как же. Такая большая красивая бумага, а на ней золотыми буквами
надпись: «Боре Петрову за хорошее воспитание собаки Шарик
от Морфлота Советского Союза Благодарность»!

Я очень ждал писем от Шарика и Благодарности от Морфлота, но
выяснилось, что Шарик попал на большой военный корабль, который
ушел в заграничное плаванье, и письма оттуда не доходят.

Третий Шарик, рыжий, пушистый и самый хитрый, ни в Армию, ни во Флот
идти не захотел. Не захотел он служить в танкистах, а когда
с грязным обрывком веревки на шее убежал из разведчиков,
мать плюнула в сердцах:

– Ну не зараза!? Придется теперь платить за мешок яблок.

Шарик волчком завертелся по кухне, изо всех сил накручивая хвостом,
облизал меня с головы до ног, ткнул носом Ленку. Та ухватила
его, обняла.

– Салик-Салик! Плисол Салик! Не пойдес больсе в Алмию?

Шарик виновато взвизгнул и вопросительно посмотрел на мать.

– Эх, - сказала она, - дурак ты, дурак! И лодырь к тому же. Не
хочешь служить, ума набираться, так и оставайся балбесом!

И рыжий Шарик остался с нами.

Продолжение следует.