Онтологические прогулки

Смерть явилась К.Н. Леонтьеву
в скотском образе "среднего человека".
В.В. Розанов
писал о Леонтьеве: "Он ушел в монастырь от смерти, видя, что в
данную эпоху европейского и нашего развития всюду торжествует смерть,
разложение, какой-то отвратительный гнилостный процесс человека, умирающего
"в пневмонии" (его любимый пример), и задыхающегося в мокроте, которую
неодолимо и неудержимо выделяют его легкие". Золотая середина уже невозможна,
а возможна серая середина: космополитический сюртучок и интернациональный
пиджачок. Личность должна выламываться и проламываться через все барьеры
и заграждения, но в этой серой середине личность затухает и царит бесцветная
гомогенная масса. В начале 30-х годов ХХ века тема усредненного человека
пронзительно зазвучит у Хосе Ортега-и-Гассета. Он напишет, как масса сминает
все лучшее, непохожее, недюжинное и личностное. Марксизм и фашизм исторически
невыразительны, ибо они - творение заурядностей. Средний человек гордится
государством, безликим, как и он сам, и знает, что именно оно гарантирует
ему жизнь, удушив всякую социальную самодеятельность. Козье племя, быдло
харьковских рабочих окраин так ужаснули Эдуарда Лимонова в детстве и юности,
что он решил податься "в жиды, в пидорасы, в поэты, лишь бы не нравиться
вам" (М.Немиров). Однообразие лиц, учреждений, мод, архитектуры городов,
культурно-поведенческих стереотипов в конце ХХ века стали настолько
привычными, что способны вызвать лишь добрую улыбку Д.А. Пригова, написавшего
смешную статью
"Визит русского гения в Японию", где этот визит становится
идентичен визиту в любой другой мегаполис.

К.Н. Леонтьев презирал все, что не оттопыривается, никогда не садился
посередине, когда его спрашивали "как дела?" никогда не отвечал "да так,
средне", в школе плакал, когда просили определить среднее арифметическое,
среды, как дня недели, для него не существовало - он называл его "второй
вторник". Он даже песню придумал "Моя смерть стоит посередине", да потом ее
позабыл: слишком уж она показалась отвратительной. Что может противостоять
срединности? Леонтьев это, противостоящее смерти и середине, определил как
"византизм".

В то время отзываться с похвалой о византизме - это был настоящий панк-рок.
Еще Чаадаев заклеймил византизм, как "дух рабства", а Герцен писал, что
"византизм - это старость, усталость, безропотная покорность агонии", врагом
его было "византизированно-немецкое самодержавие". Для либеральной
публицистики XIX века и "Византия" и "византизм" - все это были бранные
слова, синонимы азиатчины, косности, застоя, тупости, рабской покорности,
азиатского коварства и лицемерия. Да и Владимир Соловьев, признаться,
отказывался видеть в Византии хоть какие-то следы высшего духа. Леонтьев же
свято верил в то, что православие, греко-византийцами развитое, помимо сферы
личной веры имеет для России и культурно-государственное значение -
просветительное, обособляющее и утверждающее. Отчего, однако, появляется этот
византизм, а не пресловутый тезис о "православии, самодержавии и народности"?
В данный термин Леонтьев вкладывал все свое неприятие "розового",
"сочиненнного" христианства у Достоевского, достойного, как считал Константин
Николаевич, Беранже и Жорж Занд. Антитезу ему он видел в современном ему
монашеском быте и укладе; переполнявший Леонтьева сильнейший страх
( "христианству мы должны помогать из трансцендентного эгоизма по страху
загробного суда") делал его веру какой-то протестантской пессимистической
верой, отвергающей все земное, как скверное, лживое и недолговечное. Страх,
переполнявший Леонтьева, был одновременно страхом радости и он решительно
"не понимал, что можно радоваться о Господе" (прот. Г. Флоровский). Что же
касается монашеского быта, то В.В. Розанов, оправдывая "Братьев Карамазовых"
от нападок Леонтьева, проницательно написал, что, может, монашеству XIX века
эта книга не соответствует, зато соответствует монашеству IV-IX веков.

Византизм, по Леонтьеву, ведет к "цветущей сложности". Он считал, что любой
культурно-исторический организм проходит три стадии:

а) первичной простоты,
первоначального младенческого состояния несформированности внутренней
структуры и нерасчлененной целостности;

б) цветущей сложности;

в) вторичного
смесительного упрощения, стадии предсмертного существования, когда
выравниваются индивидуальные и социально-политические различия и сглаживаются
все крайности, распадаются структурные связи и происходит смесительное
уравнивание людей; за этой стадией следуют уже распад и гибель.

Когда Николай Константинович смотрел на Запад, где в XIX веке на повестке дня стоял лозунг
равенства всех и вся - лиц, наций, сословий, полов - то в этом он усматривал
признаки кризиса, болезненного упрощения, впадения в однообразие. Он всей
душей стремился удержать Россию от усреднения, от эгалитарно-либерального
упрощения. Идеал "цветущей сложности" мыслился как противоположный
идиотски-упрощенным либеральным представлениям о линейном прогрессе,
обеспеченном всесилием человеческого разума.

За образом "цветущей сложности" видится Древо Жизни, ветки которого гнутся от
плодов и цветов, гобзование щедрот, многоплодие и пестрое многообразие
культурных, политических, национальных и социальных форм. Однако, недаром
В.В. Розанов писал о "языческой чувственности" Н.К. Леонтьева: мир являет свою
сложность и свое многоцветие взгляду естествоиспытателя и врача, светлый лик
природности заслоняет собой "темный лик" церковности; если уж кто приходит к
церковности, то, по Леонтьеву, должен отворачиваться от цветущего и светлого
природного лика. Про языческую чувственность - это, конечно, сильно сказано;
тут другое: медицинский натурализм или романтический натурализм с бесстрастием
естественных наук; перенесение свойств природных объектов на общество; не
ожидание грядущего преображения мира, а завороженность витальностью
natura naturans. Здесь уже ничто не зависит от воли и характера людей: не
соработничество с Богом и даже не взаимодействие с природой, а некий
"естественный ход истории". В письме Розанову Леонтьев говорит про расхождение
мерила эстетического и христианского; он боится, что христианская проповедь
должна уменьшить жизненное разнообразие, что и христианская проповедь и
европейский прогресс одинаково ведут к потускнению, к блеклости, к
прекращению "истории жизни".

Вокруг возникает, булькает, искрится постмодернистская пестрота и сложность.
Но на самом ли деле цветет вся эта сложность или же это мелькание
калейдоскопических картинок перед глазами?

Христос выше сложности и простоты, цветения и умирания. Но без него нет ни
цветущей сложности, ни простоты. Нет и бессмертия.