Проза

Начало

курсив>Продолжение.

5. В школу

Вложив мне, упакованному в новый зеленый костюмчик и от этого
неповоротливому и бестолковому, в руки букет, мать жестко сказала:

– Запомни! Дураков у нас в роду не было! Я отдала тебя Анфисе
Матвеевне. Это самая хорошая учительница. Так что я тебя честно
предупреждаю….

Глаза её блеснули сталью. Она выпрямилась и, роняя железные слова, произнесла:

– Если. Я. Услышу. Что Анфиса Матвеевна. Тобой. Недовольна….

Я обреченно опустил голову, и она закончила:

– Пощады не жди! Ты меня знаешь. Принесешь двойку – что у меня в
руке – то у тебя в голове будет!

Деваться некуда – рука у матушки тяжелая – пришлось учиться на
четверки и пятерки.

6. Рисунок

А первым был урок рисования!

– Достаньте свои блокноты, карандаши, ластики и нарисуйте каждый,
что хочет! На свой вкус.

Достали не скоро, с большим шумом, и снова стали смотреть на учительницу.

– Можете приступать. Начинайте!

Никто не двигался.

– А можно я нарисую дом? – спросил серьезный мальчик с белым
отглаженным воротничком.

– Да, конечно. Всё, что вам нравится.

– Я паровоз хочу! – закричал длинный с последней парты.

– А я – мячик!

– Кошку!

– Тише-тише! Я же сказала, каждый рисует то, что хочет. Все, что вам
угодно, только молча.

Ветер от раскрываемых блокнотов стих. Темные, светлые, стриженые и с
бантиками головы склонились, и шуршание 42-х карандашей по
бумаге заполнило пространство.

Как же это замечательно, что первый урок – рисование! Уж я-то нарисую!

Я нарисую….

Что?

Сейчас-сейчас…. Нарисую дом. Нет. Паровоз? Так-так-так….

Соседка по парте уже рисовала. Обыкновенный домик. Так и любой
может. Окошечко, крыша, труба…. Сейчас дым пририсует, ухмыльнулся
я.

Так, справа будет дом, а впереди станция. Как в самом деле. На
станции поезд стоит. Дальний. «Рига-Адлер». И навстречу товарняк
идет. У дома возле калитки мать. Она держит Ленку за руку. И
Серенька наша – вечер как-будто – хлеб жует. Устала за день
ходимши. Шарик! Обязательно! Шарик мой стоит и хвостом
крутит. Вот глумной!

Не. Не получится, чтобы у него на рисунке хвост крутился. А так он
не может стоять, чтоб не крутить. А если на задних лапах? Я
даже засмеялся тихонько. Сам рыжий, морда хитрая, а пузо
белое.

Колю нарисую. И мост надо. Речка может не поместиться! А как без речки?

Самолет обязательно! Ну и еще что-нибудь.

Красота, что рисование! Уж я-то нарисую! И не как-нибудь.
Учительница покажет мой рисунок всему классу и скажет: «Лучше всех,
конечно, нарисовал Боря Петров. Но у него способности. Борина
мама уже показывала мне его рисунки, и среди них есть даже
лучше, чем этот. А Борин папа, вы знаете, он рисовал
настоящие картины, и не карандашом, а масляными красками, как
настоящий художник!».

«Тогда конечно, – все вздохнут. – У него способности от отца!».

А я задумчиво посмотрю в окно.

Может, и сам художником стану. Летчиком побуду…. Или наоборот.
Выучусь на художника, порисую, а потом летчиком стану.

Мои новые карандаши, неумело, но старательно заточенные матерью,
ждали и были готовы начать любой рисунок.

И он начался. То разинув глаза и рот, то закусив губы до глубоких
вмятин, дрожа от нетерпения и чего-то другого непонятного, я
рисовал то, что хотел. Быстро и жадно шуршал карандашом,
спеша оставить на бумаге как можно больше штрихов. Я даже не
успевал за ним. И остановиться не мог, и думать ни о чем
другом. Я рисовал! Совсем забыв о новом зеленом костюме, который
поначалу очень стеснял – нужно ведь было не вымазаться и не
вляпаться, забыл о том, что это был Первый день в школе,
забыл обо всем.

Горя щеками и карандашом, сдавленным белыми пальцами, я не слышал,
как за моей спиной очутилась учительница. В строгом черном
костюме и с воротничком белей, чем у серьезного мальчика, она
спокойно ходила между рядами, смотрела рисунки, иногда
подсказывала кому-то, помогала, некоторых хвалила.

– О, Боря, ты сразу выбрал красный цвет! – сказала она, постояв у
парты, рассматривая мой рисунок. – А что это у тебя будет?

Я вздрогнул от неожиданности и бестолково завертел головой.

– Это…. Это…. Щас, вот тут еще и тут, – еще больше заторопился. – И
тут. Еще вот здесь….

– Ну, хорошо, – сказала Анфиса Матвеевна. – Ты рисуй! Я подойду еще
раз, попозже.

– Ага.

И я снова окунулся в рисунок. Карандаш тоже будто спешил. Кончик у
него сточился, а мне даже сменить его было некогда.

Рисунок мой рос, ширился, заполняя собой лист, и становился все
менее и менее понятным…. Раньше к первой линии или большому
прямоугольнику, получившемуся позднее, можно было пририсовать
многое: колеса, например – вагон получился бы, трубу с дымом –
дом, колеса и трубу – паровоз. Да все, что угодно! А
сейчас….

Чем больше я добавлял штрихов к своему рисунку, тем менее понятным
он становился.

Словно завороженный, не успевая за карандашом, изумленный, я
наблюдал возникновение новых линий, штрихов…. И постепенно
становилось ясно – не получится у меня дом, и станция не получится,
и Серенька….

Ну, так хоть что-нибудь получилось бы!

Изо всех сил я попытался сам повести карандаш, чтобы изобразить хоть
что-то понятное. И не смог! Рисунок продолжался без моего
участия.

Последние штрихи легли на бумагу. Я замер.

Красная Химера смотрела на меня с блокнотного листа. Линии, точки,
пятна, штриховка…. Огромное, зыбкое, странное и непонятное.
Рисунок скорее напоминал древний чертеж неведомой машины,
странную схему неизвестно чего…. И названия ему не было!

Быстро я прикрыл рисунок ладонью, испуганно стал зыркать глазами по
сторонам. Потом захлопнул блокнот и положил на него обе
руки.

Все заканчивали, и многие уже сдавали свои блокноты с неказистыми,
но простыми и понятными рисунками. Лучшие из них учительница
показывала классу и хвалила.

– Очень хороший рисунок, – она сказала, – у Виталика Моргунова.
Посмотрите, какой у него замечательный гриб!

Все увидели гриб, четко обведенный черным карандашом, на крепкой
желтой ножке и с коричневой, но почему-то в клеточку шляпкой.

Ничего. Хороший. Ну и что! Да я таких грибов – тыщу! И лучше еще. И
почему это в клетку? Где это он видел клетчатые грибы?!

Потом учительница показала домик с окном, трубой, дымом и человечком
рядом. Это был рисунок моей соседки по парте.

Смех! Ленка лучше нарисует!

Последние сдавали свои блокноты.

Красный, я прирос к парте.

Ни за что! Никому! Разве можно сдать рисунок, если даже я сам не
знаю, что это такое!

Потихоньку я спрятал блокнот в портфель.

Даже смотреть на него не мог. Сразу становилось тревожно и стыдно.
Рисунок пугал меня. Я боялся раскрыть блокнот на первой
странице и вырвать лист не мог – жалко нового блокнота. Я прятал
его ото всех, а уж если просили показать, старался поскорей
пролистнуть первую страницу.

Но мать все-таки увидела. Удивилась.

– Что это такое?!

Я не знал, куда деваться.

– А, – махнул рукой, – так, хреновина!

– А зачем ты её нарисовал?

Мать всмотрелась в рисунок получше.

– И правда, хреновина какая-то! Блокнот только испортил!

– Да ты вот где смотри!

Торопясь, я стал показывать ей другие, хорошие и понятные рисунки.

Она их посмотрела, похвалила и снова раскрыла блокнот на первой странице.

– Ну и ну! Вот уж действительно, хреновина. Как только умудрился!

И никому не объяснить – ведь не рисовал я её! Сама нарисовалась!

И что теперь с ней делать?!

7. Раненый из ночи

Осенняя ночь с воскресенья на понедельник выдалась неожиданно тёплой
и влажной. Мы уже спали, когда на улице у нашего дома
послышались голоса, и резкие сильные удары обрушились на ворота.

– Кто там?! – тревожно закричала мать.

– Открывай! – донеслось с улицы, и громкие невнятные слова и ругань
перемешались со стуком.

– Кого черти несут?!

Зажгли лампу, и я увидел у нас на кухне троих незнакомых мужиков.
Один сидел на табуретке, двое других, покачиваясь, держались
за его плечи, и громко бормотали кому-то угрозы.

– Падла! Гад! – сказал тот, кто сидел. – Не знал я, что у него ножик.

– Ничего, – наклонился тот, кто стоял слева, – мы ему, суке, сделаем!

– Не спрячется! – с кривой мстительной ухмылкой добавил третий. –
Из-под земли достанем!

– Засучите ему штанину! – сказала мать.

Мужики послушались. Я увидел размазанную по ноге кровь. Глубокая
длинная рана была на левом бедре.

– Где это тебя? – спросила мать, прижигая края йодом.

– На станции, – поморщился тот. Обдал меня холодным невидящим
взглядом. – Ничего, – пригрозил с затаенной злобой, – я ему
сделаю!

– Домой идите, а то рана будет кровоточить! – сказала мать, перевязав ногу.

Они канули в ночь со своими угрозами, а я долго не мог уснуть. Мне
представлялось, как эти трое рыщут сейчас по станции, ищут
того. Найдут и тоже будут его резать. И он придет к нам, или
его принесут. Тоже будет ругаться, грозить и тупо стекленеть
затянутыми какой-то мутноватой пеленой глазами. Он позовет
своих друзей, и они тоже начнут рыскать по станции. Скоро
целые стаи будут рыскать по станции и поселку, чтобы кого-то
найти и зарезать. И в нашем поселке уже нельзя будет жить,
потому что все начнут искать друг друга и убивать.

Дремучая злоба, словно чернила, разлита в ночи, и кажется, что во
влажной тьме ширится что-то жестокое и бессмысленное, чего уже
нельзя остановить. Зловещие ало-фиолетовые тени почудились
за окном, и знакомая боль ожгла грудь.

А мать сказала:

– У, заразы пьяные! Детей перепугали, – и принялась успокаивать плачущую Ленку.

8. Музыка на уроке

– Петров, читай дальше! Ты что, заснул?

Дальше стояло слово «пришел», но произнести первый звук сегодня было непросто.

Я набрал побольше воздуха, зажал его в себе…. И ясно понял – пропал!
Сейчас все узнают! И ребята, и девки, весь класс и вся
школа! И Горошиха узнает! Все на свете узнают, что я заикастый!

Один уже есть на школу, но он рыжий – ему все равно. А тут вдруг еще
один. И не кто-нибудь, а сам Борсик! Как же я буду жить?!

Лбом, затылком, спиной, грудью и руками я ощутил любопытные взгляды
40-ка человек, и два: учительницы и Горошихи – по
отдельности.

Сделалась тишина. Все с интересом ждали, и еще никто не догадывался….

Холодный пот прошиб меня насквозь.

– Ну что же ты молчишь? – повторила Анфиса Матвеевна. – Так хорошо
начал и вдруг замолчал!

Я выдохнул и снова набрал полную грудь воздуха. Отрешенно и свысока
оглядел притихший класс. Выхода не было! Тонким ручейком пот
сбежал вдоль позвоночника.

Пропадать, так с музыкой!

Я сделал хитрую физиономию, прищурился, как второгодник Рыжков и…
улыбнулся среди всеобщего безмолвия.

Вроде обдумывая, как бы это схулиганить поинтересней, медленно сказал:

– А-а там… а-а… песня хорошая. Она-а кончится, и я начну.

К классу примыкала жилая комната для учителей, и тихо сквозь
бревенчатую стену оттуда проникала мелодия. Голос, ласковый и
печальный, окутав волшебным облаком, укрыл от глаз, любопытно
ждущих, и унес с собой.

Из невообразимых пространств я обернулся – наш поселок, деревянная
школа и кто-то маленький, испуганный до отчаянья застыл в
перекрестье взглядов.

Все это показалось теперь далеким и ненастоящим, как смутное
воспоминание, фото из прошлого.

А вокруг – неведомая доселе страна вдруг раскрылась, зазвучала
новыми голосами, расцвела мягкими красками.

В голубоватом тумане строго и непреклонно высились мохнатые ели. То
здесь, то там поблескивала неподвижная, как стекло, гладь
озер. И камни удивительные – большие, округлые – были
разбросаны повсюду небрежно и вольно.

Подходили добрые звери и, головы ушастые наклонив к плечу, смотрели
умными глазами.

– Я умею говорить! – объяснял им, не тревожа лесной тишины. – Только
сейчас звуки почему-то скомкались и распухли в горле. Но
это пройдет! Так уже было. А потом прошло. Я умею говорить!

Они понимали мою беду, верили. Ободряюще махнув хвостами пушистыми –
ерунда, конечно, пройдет! – бежали по своим делам. И птицы,
посмотрев внимательным глазом и легко чирикнув – все
пройдет! – перепархивали с ветки на ветку.

И никто не дразнился!

Завороженный, я стоял в прохладном покое, почти безразличный к тому,
что происходило в школьном классе далекого поселка, где я
когда-то жил и учился.

«Остроконечных елей ресницы

Над голубыми глазами озер», – стих волшебный голос.

– Во, даёт! – развалил тишину восхищенный вскрик хулигана Рыжкова.

Затаив дыхание, класс перевел 41 пару разинутых глаз на учительницу.

– Оказывается, ты так сильно любишь музыку, – задумчиво сказала
Анфиса Матвеевна. – Мы не знали об этом.

– Ага! – кивнул я обрадовано. – На мандолине играю.

– Ну что ж, – спокойно сказала моя первая учительница, – когда будет
у нас урок пения, принеси свою мандолину. Сыграешь нам, что
умеешь.

Звонок закончил нашу беседу, а на перемене мы пошли войной на
параллельный класс. Я был почти отличником и почти хулиганом.
Ребята меня слушались и с готовностью выполняли приказы, а тех
мы победили сосновыми ветками.

Беда прошла мимо. Я был счастлив до самозабвения. Всё получилось
само собой. Мир опять распахнулся, стал солнечным и звонко
многоголосым. В нем снова интересно и радостно жить.

А если вдруг тесно в кольце острых недобрых взглядов – вспоминаю
спасительную мелодию и волшебный голос.

Теперь я знаю: выход есть. Даже когда его нет.

Главное – успеть найти заветную дверь.

Я её открываю и ухожу от новой беды в легкую дымку тумана.

Босиком на траве изо всех сил, до головокружения, до боли в груди,
вдыхаю в себя весь существующий воздух, и затурканная
заботами, страхами и сомнением душа вновь удивляется величавой
необъятности мира.

Высоким елям и светлым березам, зеркальным озерам и древним валунам,
траве и небу, зверям и птицам… Всем, всем, всем! Я молча
расскажу о новых напастях и подлой несправедливости,
обрушившихся на меня и других, чтобы услышать спокойный и знакомый
ответ –

«Все пройдет!»

Я видел, как Анфиса Матвеевна и моя мать разговаривали о чем-то,
встретившись на станции. Потом меня долго не вызывали по чтению
в классе. Я даже удивлялся, недоумевая – может, она забыла
вписать мою фамилию в журнал!

Но мать объяснила:

– Анфиса Матвеевна сказала, нечего на тебя время переводить. Ты и
так хорошо читаешь. А если надо, я сама тебя проверю.

В классе я громко брякнул портфелем о парту.

– Знаете, почему меня по чтению не спрашивают?

В вопросительном молчании все уставились на меня.

– Анфиса Матвеевна сказала моей матери, что я и так лучше всех все знаю!

Ребята молчали, а Горошиха приподняла бровь. Она умела.

– Ну, может, чуть поменьше Горошихи, – добавил я из скромности.

– Не меньше! – сказал Рыжков. – Столько же. Одинаково с ней.