Литературная критика

Интересно было бы спросить Аркадия Драгомощенко (хотя ответ, кажется, известен
заранее): помнит ли он всё свои стихи?

Ну, конечно, нет. Его тексты настолько изобильны и избыточны, складчаты и
подробны, столь щедры, что память не в состоянии уместить все эти описания и
ощущения, вместе или же по отдельности.

То есть, если кто-то захочет украсть у Драгомощенко строку другу
(а его завидная афористичность всячески тому мирволит), похищение это,
убеждён, останется незамеченным: потому что стихов у Аркадия - как песка на пляже, за
всеми не уследишь; да и читать их сложно, поэтому на внимательность
читательскую рассчитывать тоже не приходится.

Читателю тут вообще приходится трудно. Его взаимоотношения с текстами
Драгомощенко (кстати, нужно ещё уточнить их жанровую природу) напоминают
отношения с вертлявой любовницей: нужно перепробовать всю "Кама сутру"
приёмов и поз, пока приладишься получить удовольствие.

Необходимо выпадание из привычного ритма жизни, обычного стиля чтения: важно
найти внутреннюю волну этих плавных текстов, настроиться на их лад, попытаться
подчиниться им.

Потому что Драгомощенко делает всё, чтобы усложнить жизнь своему читателю. Вы
когда-нибудь видели, чтобы тексты А. Т. Д. читали наизусть? Возможно ли
вообще такое?

Кажется, нет, потому что главное в "Описаниях" (так называется самый большой
сборник А.Т.Д.) непрерывность и непредсказуемость сотворения.

Непрерывность: кажется, что автор движется (ползёт как черепаха) по тексту
вместе с читателем, никто не знает, какой вид откроется за следующим
раскроенным горизонтом.

Непредсказуемость: каждая новая строка, фраза, период развёрнуты ко всем
предыдущим едва ли не перпендикулярно. Отсутствие рифмы и (очень часто) явного
ритма делают это срезы ментальных состояний непросчитываемыми.

Срезы ментальных состояний: нечто подобное делал Бродский, наделяя свои
оттиски и снимки привычными атрибутами, присущими поэзии. Драгомощенко делает
те же самые полароидные квадратики, уже ничем себя не сдерживая, не
ограничивая.

Непредсказуемость: как и положено одному из основоположников мета-мета,
Драгомощенко описывает то, что есть, но чего как будто бы нет, не видно:
интенции, лучики связей и смыслов протянутые от означающих к означаемым и
обратно, периферийные мускульные усилия, "фигуры интуиции" (А. Парщиков),
излучения предметов, идей и людей. Все эти разнонаправленные потоки
смешиваются у него в непредсказуемых пропорциях.

Однажды, я уже называл это явлением плавающих дискурсов: то есть,
повествователь, точка отсчёта или угол (наклон) зрения здесь постоянно, от
строки к строке, меняются. Но знает об этом только автор. Фразы
типа "читатель ждёт уж рифмы роза - ну, на, возьми её скорей" здесь не
проходят - в текстах Драгомощенко читатель не ждёт ничего, кроме очередных
закутков пыльного, полутёмного лабиринта.

Читателю кажется, что текст выполнен в единой манере: потому что все эти
разные высказывания озвучиваются в его читательской голове одним, его,
читателя, внутренним голосом.

Ощущение текста как розы ветров возникает после неоднократного прочтения
какого-нибудь мудрёного сочинения, когда ты становишься более гибким, вот и
текст становится более открытым, распускается как цветок, его можно
понюхать.

Роза ветров: Драгомощенко учит медленному чтению. Читатель постоянно ловит
себя на желании выпрыгнуть из текста (как рыба из воды), пропустить пару
строк, перепрыгнуть пробуксовывающее место, как это бывает с чтением
беллетристики.

Но если ты выпрыгнешь, отклеишься, то пропустишь самое важное - красоту
процесса рождения мысли, монтажного взаимоотношения образов друг с другом.
И, потом, ты обязательно пропустишь какой-нибудь перл удивительной точности
попадания или красоты - им как тальком пересыпаны эти неуклюжие,
расползающиеся простыни, пожирающие себя сами.

Пожирающие себя сами: ибо в таком насыщенном тексте каждая новая строка
(абзац, период) отменяет, стирает предыдущую. Когда ты доходишь до финала,
вряд ли в состоянии вспомнить то, что было вначале или в середине. В голове
остаётся лишь слабый гул, слабый шум, неконкретное облако предощущения.

Неконкретное облако предощущения: потому что оттолкнувшись от текста
Драгомощенко (всё равно много его читать невозможно) ты начинаешь задумываться
и рукоделить сам. Очень уж питательно это чтение.

Чтение: с любого места, и - в карьер. Причинно-следственные связи выведены
за скобки. Как и "смысловой центр". Нам показывают не комету, но след от
кометы, расходящиеся круги ассоциаций - чем дальше, тем вернее, тем точнее.
Они так подробны, что возникают ещё одни лабиринты второго уровня, образуется
ещё одно пространство внутри пространства - все эти складки, шероховатости,
например. Приходиться приноравливаться: теперь же так не пишут!

Драгомощенко - наш последний романтик, пытающийся жить и мыслить предельно
концентрировано, без поблажек и поддавков. Он убеждён, что поэзия - последнее
прибежище свободы в несвободном (стандартизованном, постмодернистском) мире.
И что это даёт ему право писать так (сложно), а не иначе.

Всё равно, кому будет нужно, прочтёт; всё равно, тот, кому будет нужно
не испугается этих барочных развалин, всех этих кругов руин распадающейся
на наших глазах, жизни.

Жизнь: Жизнь уходит из стихотворения, как только мы его прочитали. В нём
более невозможно находиться, бежать! Бежать! Внутри него выключили лампочку
или она попросту перегорела. Текст превращается в груду пепла.

Зрение: апофеоз соглядатая, превращающего любое движение курсора зрачка в
повод для высказывания. Пространство выглядит как палимпсест: из-под пятницы
торчит суббота, видно во все стороны разом, тени и отражения значат куда
больше правильной геометрии материальных объектов.

Он перекатывает во рту карамельки слов, обмазанных липкой, слюной. Он ощущает
свод нёба, залитого сладким, свои зубы, раскалывающие конфеты на слои;
он - живой; он - светится. Причём, изнутри. За его спиной возникают острые
пики гор для того, чтобы вспомнить Хайдеггера, где "здесь-бытие"
и "заброшенность", "отчего мы остаёмся в провинции?" и "мы мыслим ещё не в
собственном смысле слова. Поэтому мы спрашиваем: что значит мыслить?"

Читайте Драгомощенко, поймёте.