Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Они где-то там, в небе, за углом его зренья,
как сметенные за край страницы знаки
певчего препинанья, кружат, стягиваясь в пращу
и развихриваясь, приближаются, вдруг врываясь 
в проем оконный, бьются в лицо его; накипь
их остроклювая застит его и сквозь прищур
верещит, когтя хрусталик его, задернув воздух
тысячекрылой тьмой, они губ египет
считывают сквозь ладонь его и, уже считав
дельту ее, плюют в лицо ему этим визгом
своим целлулоидным, на цокающий дельфиний, 
сбиваясь, на липкий лепет,
и – нет их, звук лопнувшей вдруг струны.

На двенадцатом этаже у распахнутого окна
стоит он; ни города под ним, ни страны.
Чистый лист утреннего перламутра, вновь с угла
в клочья рвущийся – так, будто это его лицо
рвется, и снова лист стягивается на глазах в чистый.

А они опять, эти ласточки, на вираж заходят,
чтобы снова биться в лицо ему и кричать…
Если б мог он думать сейчас, он бы как-то связал
этих ласточек с тем что в комнате происходит
за спиной его. Но лишь стоит что-либо начать
ему связывать, как снежит и снежит глазах.

То, что это не человек там, в углу за спиной, – это ясно
ему, безотчетно. Не сон, не виденье. Но что?
То есть кто? Голая на голом полу сидела она, утопив 
подбородок в колени, чуть искоса глядя на ноги его,
проходившие мимо, на свет меж раздвинутых штор,
на дверь приоткрытую в кухню, где пил нараспев
свой утренний кофе, и снова на ноги в проеме дверном,
на чашку, взметнувшую черный косой парусок,
на то, как отпрянул и замер, а чашка висела 
в воздухе, пересчитывая под собой осколки,
на этот, растущий под его босыми ступнями мысок
золотистого света. Искоса, из угла. Онемело
он глядел на нее. А она на него. И свеченье
меж ее напряженно сощуренных век исходило такой 
сверхъестественной силы, что мнилось – открой
чуть пошире глаза, и его бы смело световою волной. 

Но удерживала, чуть раскачивая как качели 
этот свет меж век, глядя искоса, из угла,
в этой позе – уткнув подбородок в колени
и светясь в глубине этой волглой пещеры -
будто худенький серпик луны на ущербе,
отраженный в воде зыбкой дрожью до самого дна.

Он стоит на двенадцатом, у распахнутого. Стрижи,
шепчет он, нет, не ласточки-антигоны,
а стрижи. Как прихотливо мысль
ведет себя – над пропастью витийствуя во ржи,
к себе спиной, что ищет – листригонов?
Тот лунный свет в углу, как голубой кумыс
в кувшине тьмы, без тьмы и без кувшина.

Вчера художник-друг оставил ему ключ и
уехал к морю. К ночи
дверь изнутри он запер. Утром
трижды мимо того угла прошел. Кто, впрочем,
сказал, что если ангел, то непременно крылья?
Искоса, из-за шелка тучи
она на него глядела, как луна на хутор.

У распахнутого, снова чистый
станет черным от этой стаи.
Черный, скомкан, в лицо брошен.
И опять проступает истый,
белый, как из пепла.
Что за книгу они листают?

Они, он шепчет, слюнят страницы.
Они не могут взлететь с земли.
Их путь не здешний, но и не птичий.
Кривая в небе им только снится.
Попав на землю, ползут и гибнут -
зачем иначе им крылья такой длины?
Их хвост раздвоен, они не в лимбе,
они в звезде, как че-к у Винчи.

Он стоял и смотрел на нее, наверно,
прикрывая лицо ладонью, тем же жестом,
как сейчас от птиц. Тыльной ее стороной к губам.
Взгляд его поневоле скользил к той ложбинке вербной
серебристо пуховой, почти бестелесной – 
так казалось ему, судя по лунотичным верхам.

Он, наверное, что-то тихо сказал ей, вроде: ты кто?
Так, что и сам не расслышал, вглядываясь в ее черты:
неуловимо они на глазах менялись –
от дочки до матери, до…
Губы ее подрагивали, чуть приоткрыты: ты… ты… ты…
Или это она так дышала - прерывисто, чуть задыхаясь?

И вновь отдаляясь, смывала черты и светилась в углу,
как серпик луны в ореоле – к похолоданью.
И близилась снова – другою, по льду, не по крови.
Лицо проступало как пишет мороз по стеклу,
и тут же теряло свои очертанья,
но так, будто кто-то стоял за стеклом наготове,
губами прильнув, замутняя дыханьем окошко.

Но как бы она не менялась - она не менялась,
вот ведь что. И не потому, что ее черты 
не значили ничего. Не в этом дело. Мир, как кошка,
падал внутри него, кувыркаясь в воздухе, уменьшаясь
до неразличимой точки, закавыченной в коготки.
И неважно – где и когда земля, да и будет ли. 

Он стоит у распахнутого… Этой жизни в углу нет имени,
этой худенькой лунной, в колени лицом,
не из тех, с кем живут долго-долго и счастливо,
не из тех, с кем в огне ли любви, в ее дыме ли…
У распахнутого… Ночь выкатывала луну, как яйцо
по небу, будто порчу снимала. Сейчас она
лишь едва видна, чуть туманней, чем та - в углу.

Не из тех… Он как птица отводит беду от гнезда:
голем, призрак, пришелец, суккуб, и вообще –
это кукла художника, друга, к нему…
Но как молот в груди: да!.. да!.. Та
это женщина, та, и не спутать ни с чем
это чувство, точнее, предчувствие: Ты!..
Он стоит -
Без которой и Бог – пустота.
- у распахнутого. И – летит…

Но не он, а земля к нему, да и та –
как исписанная страница -
лишь покачивается вдали. 
Он висит на незримых нитях
под раскрывшимся птичьим куполом. Так легка -
если взгляд отвести от земли – 
эта ноша. Легче воздуха. Он струится,
глядя искоса сверху вниз
на распахнутое, почти невидим - 
как тот серпик луны, 
как жизнь…