Проза

Дело в том, что Авильский с детства на горшок по большому ходить боялся.
Особенно после того, как его бабушка-сердечница во сне умерла. Перед тем как
спать лечь она, говорят, в туалет сходила, и хорошенечко облегчилась.

Сведения эти тогда весьма большое впечатление на него произвели, как-то так
застряли в головушке забубённой, можно даже сказать, корни пустили.

Он потом даже интересовался этим предметом специально, и точно - выяснилось,
что очень даже многие люди перед своей смертью естественного характера
посещают, как правило, кабинет задумчивости.

И там, понимаешь, то, что называется, облегчаются. Чтобы, мол, на небо
всяческие шлаки за собой не тащить.

В этом, кстати, какая-то справедливость и логика есть: душу перед последним
прости исповедуют, священник приходит, третье-десятое, а чем, тогда, тело
хуже ? Телу тоже приготовится нужно. Стоит только ему, телу то есть, получить
команду, мол, алло, гараж, машина на выезд, и всё, здравствуйте, до свидания,
пройдёмте, пожалуйста, на посадку.

Так вот чем дальше, тем сильней и сильней в Авильском этот глупый страх
укоренялся, тем страшней и страшней с каждым днём на горшок ходить было.

Верил он очень искренно, что есть какая-то пропорция, закономерность. Вдруг
отпущено тебе точное число этих самых дефикализаций, и за последней чертой
исчерпанности наступает нечто непередаваемое?

Он бы, конечно, с радостью превеликой, поберегся, растянул бы интервалы между
испражнениями до каких-нибудь значительных промежутков. Но так, всегда, и во
всем - особенно страстно мы желаем именно того, что нам в совершенности
недоступно. Да.

Кто ж виноват, что был Авильский страшным засранцем и, чего уж скрывать, ну,
любил он это дело поболее иного. Ему, значит, в туалет по большому сходить,
к примеру, приятнее было, чем какой-нибудь бабе вставить. Параллель эта
весьма методологически корректная, так как все составляющие двух актов,
полового и дефикализационного, имели для него весьма схожие стадии.
Прохождение через которые и было... ну, да, и было. Особенно заботил "синдром
Колледжа", гласивший: "всякая тварь грустна после соития..." Ну, это, так в
науке и теософии всякой обозначается ощущение, извините, конца, кончины
(тоже ведь неслучайные слова!). Когда в оргаистических судорогах являет
нам свой бескомпромиссный облик смерть. Когда от оргазма к оргазму
истончается наша жизненная жизнь, оставляя все меньше и меньше
жизненного пространства. Так оно с ним постоянно и случалось: стоит
только сходить, облегчиться - как начинают кошки на душе скрести: то ли
ты сделал ? Зачем да почему с самой, может быть, лучшей частью себя
расстался ?! Ведь это истончение, УБЫЛЬ совершенно очевидны. И неизбежны.
Значит, вдвойне-втройне притягательны и желанны (вспомним хотя бы "Историю
сексуальности" М. Фуко, где, в частности, говорится: "Секс, эта
инстанция, господствующая, как нам представляется, над нами; это тайна,
которая нам кажется лежащей подо всем, чем мы являемся; это точка,
завораживающая нас властью, которую она проявляет и смыслом, который
она утаивает; точка, у которой мы просим открыть нам, что мы такое,
и освободить нас от того, что нас определяет - секс есть, несомненно,
лишь некая идеальная точка, которую сделали необходимой диспозитив
сексуальности и его функционирование. Не следует представлять себе
какую-то автономную инстанцию секса, которая вторичным образом производила
бы вдоль всей поверхности своего контакта со властью множественные эффекты
сексуальности. Напротив, секс является наиболее отвлеченным, наиболее
идеальным и наиболее внутренним элементом диспозитива сексуальности,
который организуется властью в точках захвата ею тел, их материальности,
их сил, их энергий, их ощущений, их удовольствий.") Ну
да ладно.

Один раз Авильский резал сырое мясо, чтобы его потом замариновать, и
подумал: - Так странно, я режу чьё-то мясо и мне ничего за это не будет.
Неужели, в самом деле, ничего ? ИЛИ ? А тут у них ещё и мыши завелись
какие-то. Дом-то старый, с печным отоплением, с пустотами и гнилыми
перекрытиями. Сам Авильский ничего против этих шустрых грызунов как бы и
не имел, но очень уж он их боялся. Их все непонятно отчего боятся. Кошек и
собак не боятся, так как они более антроморфоподобны, а мыши - субстанция
странная, маловразумительная, необъяснимая. Как бы потенциально опасная.
Реальный вред от них минимален и легко устраним. Устраивая облаву люди мстят
мышам за свой необъяснимый никакими рациональными причинами страх. Вот и
Авильский, значит, завел себе мышеловочку и аккуратно ловил каждую ночь по
такому маленькому меховому комочку с глазками-бусинками и
зубками-зубочисточками. Надо сказать, что Авильский с самого начала решил
ложного гуманизма не проявлять, но делать то, что считается в данной ситуации
нужным. Надо также отметить, что Авильский, объявивший мышиному народу
бескомпромиссную борьбу, достиг, прямо скажем, виртуозного мастерства в
обращении с мышеловкой. Путём многочисленных проб и ошибок, он вычислил
оптимальный алгоритм размещения и самого истребительного аппарата и, что
не менее важно, наживки. Так что если, к примеру, кто другой насаживал
кусочки копчёного сала, так мыши запросто их и объедали. Но стоило это
сделать самому Авильскому, и мыши начинали нести существенные потери.
Покорные трупики запросто тонули в унитазном безразличии и также легко
смывались (а куда их прикажите девать? Не в окно же выбрасывать!). Так
шло до тех пор, пока количество не стало отзываться в снах и подсознаниях
качеством. Всё чаще и чаще, Авильский стал представлять себе, что мыши
эти никуда не деваются, но, на самом деле, утопленные и смытые, копятся в
каком-нибудь безопасном закутке канализации, увеличиваются числом и умением,
образуют, таким непосредственным образом, коллективное тело. Которое, если
вспомнить, хотя бы "Щелкунчика" превращается на определённом этапе, в
мышиного короля, бессмысленного и беспощадного. Вот и росло, фоном, в
нём это странное убеждение, эта замороченная убеждённость, что время работает
против него, и что однажды. Особенно бурно фантазия разыгрывалась именно на
унитазе. Стоило снять штаны и опустится на стульчак как острые виртуальные
резцы, резко выступающие вверх из серой кипящей и роящейся массы впивались,
что ты в персик или яблочко, в нежную мякоть беззащитной задницы. В самую,
понимаешь, сердцевинку. В яблочко. В глазное яблочко, понимаешь. Видение
это было, каждый раз, столь осязательным, столь непередаваемо точным и
зримым, что Авильскому приходилось делать над собой некое усилие, дабы
не срываться, забывая об условностях и приличиях, в безумном порыве с
унитаза. Так что теперь он старался дома этого не делать, но, если погода
позволяла или, там, наличие свободного времени, выходил на бережок реки,
забирался под мост, и там... Ну, в общем, там... Вот. Он и место себе
облюбовал особенно уютное и безопасное, не без иронии прозванное
им "Мой Эрмитаж". И теперь всё чаще и чаще уединялся под мостом и
радовался солнышку (или луне (в зависимости от времени суток)),
плавному течению сточных вод, крупной перхоти снега или воспалённому
эпидермису звёзд.

Но если честно, всё было совершенно не так. Жизнь вообще можно определять
как то, о чём мы неправильно думаем, жизнь она ведь всегда что-то совершенно
иное, непонятное и непонятое. Ей-ей. Но я о мышах. На самом деле, мышиный
менталитет не предполагает естественной смерти. Это считается у них
каким-то чуть ли не позорным фактом - смерть от старости или, там от
болезней. Ну, не то, чтобы все должны быть героями, как раз наоборот,
среднему обывателю, мышке-норушке, никакого героизму и не надо, что есть,
то есть. Но если ты существо иного порядка, и претендуешь на хоть какое-то
первородство, надо дорасти до понимания того, что погребальный обряд есть
вещь весьма и весьма обременительная и никчёмная. Надо, в конце концов,
понять своё высшее предназначение и накрыть своей серенькой грудкой
амбразуру, разыграв с этими глупыми людишками спектакль и используя
их в только ему, мышуну, нужном направлении. Взяв, таким образом, огонь
человеческого внимания на себя, сохранив, таким способом, численность
популяции хоть на какой-то, пусть минимальный срок. Только бы ночь
простоять, да день продержаться, а там, дальше, прийдут новые мышуны,
встанут на плаху буден новые герои. Ползут тараканы - привет мышуну,
бегут мандолошки - ура вышуну, уж на что моль, бесцветная и индифферентная,
и та, пролетая над гнездом кукушки, перед тем как полностью раствориться в
тишине, со всей очевидностью понимает: да, дальше - тишина.