Проза

Начало

Окончание

Вскоре обстоятельства моей армейской жизни несколько изменились.
Пришел новый «уставной» командир роты, ему наша казацкая вольница
шибко не понравилась. Я был в назидание прочим выгнан из аккумуляторной,
лишен права ночевать в парке и оказался привязан к роте и прежней
строевой жизни, о которой успел почти забыть. И это перед самым
«дембелем»!..

То ли дело был наш предыдущий ротный, старший лейтенант Готов!
Прослужив меньше года в Польше, уехал отсюда уже капитаном. Это
был настоящий раздолбай... мы все его очень ценили, потому что
такие сами живут и другим жить дают.

На первой встрече с нами он стоял перед строем, горделиво выпрямившись,
и время от времени дергал головой, поправляя свою огромную неуставную
фуражку с высоченной тульей. Фуражка съезжала то чуть вправо,
то влево. Молчал командир минут пять, напрягая наши нервы. Мы
уже решили: ну все, это труба...

– Я старший лейтенант Готов,– сказал он вдруг.– Я чемпион СССР
по самбо и буду учить вас приемам. Вы все поедете домой классными
самбистами!

Вот это да! Жить сразу стало веселее.

Потом выяснилось: он не может толком провести даже простейший
бросок. Но с ним время шло вдвое быстрей, а это самое главное.

Провинившихся солдат он всегда обещал покарать самыми страшными
карами. Элегантно похаживая перед строем в своей идеально выглаженной
форме и похлопывая по ноге какой-нибудь веточкой, вещал:

– Я вас по уставу заебу. Вы будете у меня камни с места на место
таскать, пока у вас не наступит обезвоживание организма (про это
обезвоживание он повторял неоднократно – видно, нравилось ему).
И никакой суд ничего не докажет... Вы у меня сегодня ночью побежите
кросс двадцать пять километров с полной выкладкой и в конце будете
хоронить этот несчастный «бычок» со всеми воинскими почестями...

Потом, после гнева, как-то очень быстро он остывал и переходил
на анекдоты. Скоро рота стояла и ржала в голос. Готов это любил
– успех, внимание... Ему бы артистом быть.

И ни разу он своих страшных угроз не исполнил.

Правда, однажды все же попробовал устроить показательный кросс,
возглавил его, но вскоре устал и свернул на обочину, мановением
руки приказав вести роту сержанту. Мы, конечно, добежали до поворота
и спрятались в кустах. Как бы уже скрылись за горизонтом. А минут
через тридцать, тяжело дыша, побежали обратно.

Ротный был страшно доволен нашим измученным видом... как ребенок,
честно.

Когда возникали чурбаны, Готов орал на них:

– Да я сам с Кавказа, я черкес, мне поебать!

(Через много лет, случайно просматривая за ужином программу «Время»,
я увидел следующий сюжет. Полковник Российской армии Готов, герой
чеченской кампании, неожиданно нашел родственников. Оказалось,
его еще маленьким мальчиком украли из ингушского села, от родовой
башни, и продали бездетным черкесам. И, что ли, некий престарелый
дядя случайно узнал его, как две капли воды похожего на отца...

В жизни такого не бывает.

Показывали, как Готов подошел к своей древней башне и потрогал
ее рукой... Так что, строго говоря, черкесом он не являлся. И
тут без анекдота не обошлось.)

Теперь вместо Готова нам прислали чаморо, у которого из двухсот
лицевых мускулов шевелятся штуки три, глаза – вареное олово, а
словарный запас только в объеме устава гарнизонной и караульной
службы плюс скучный, невыразительный мат. Лягушка полудохлая,
холоднокровная.

Обидно, но что делать. Надо как-то терпеть, перемогаться. Жить
по уставу. Ждать, стиснув зубы.

И бывало вот так.

– Ты что-нибудь слышал?

– Вроде бы...

– Тревога!– снова слабо прокричал дневальный.

– Братцы, тревога!

Я начал расталкивать спящих друзей. Сэмэн, Мара, Кроха, Биба,
Лыча – никто из них не слышал дневального. Каждый просыпался с
руганью и посылал меня подальше.

– Немец, чего толкаешься!

– Дневальный вроде тревогу орал.

– Кто там на тумбочке-то сегодня?

– Кошкин!

– Ну все ясно!

Сколько мы ни пытались заставить Кошкина кричать громко, он не
мог. Связки слабенькие, да и прослужил пока маловато, всего месяц
– не привык еще. Человек Московской области. Его ремень дважды
обвивался вокруг дистрофической талии, прежде чем замкнуться пряжкой.

Ничего, научится еще орать. Какие его годы.

Сэмэн, парень моего призыва в звании старшины, взревел:

– Дневальный!

Из коридора послышалось робкое шуршанье, топот сапог в нашу сторону,
а потом обратно на тумбочку. Кошкин побоялся сойти с нее – не
положено – и он тогда, чтобы как-нибудь дать понять, что услышал
Сэмэна, опять слабо прогундел:

– Рота, подъем! Тревога!

– Дневальный!– от Сэмэнова рыка теперь проснулись уже все в расположении.

Кошкин наконец решился, выбрал – оставил тумбочку, побежал к нам.
Ибо страшен Сэмэн в гневе.

– Я тебя сколько ждать буду?

Тварь мелкая, не выспавшаяся, жалкая – задрожала.

Кошкин, словно бандерлог голодному питону, старался не смотреть
Сэмэну в глаза.

– Где дежурный? Где второй дневальный?

– Дежурный сказал, сейчас придет! Дневального забрал с собой!
В рембат, к земляку!

– Вот чурбан поганый! Ждать нечего,– подвел итог Сэмэн.– Что ты
там орал?

– По «Месилке» передали: тревога, строиться перед штабом!

– Всему полку или только нам?

– Только нам!

Мы переглянулись. Ага, значит, опять уголь разгружать.

Счастье привалило. И обязательно в полпервого поднимут, не дадут
выспаться. Хоть бы предупредили заранее!

– Ну что вы лежите?– заорал Сэмэн на «молодых».– Тревога, не слышали?

Действительно, не торопилось молодое пополнение проявить чудеса
героизма. Ждали, что скажет Сэм, как будто он командир полка и
может отменить разгрузку угля. Вот теперь вскочили, засуетились
бестолково, натягивая «хэбэшки»...

Мы тем временем совещались. Уголь разгружать не хотелось никому.
Мы уже прошлой ночью разгрузили два вагона. Вкалывали до пяти
утра. И нам даже никто не подумал дать отдохнуть – подняли в шесть,
погнали, как обычно, в парк, на работы. Ну, там мы немного покемарили
кто где. Я еще даже постираться успел, только не успел высушить.
Вон мое «хэбэ» развешено на стуле. Влажное до сих пор. А на улице
не май месяц...

– Я не пойду,– сказал Кроха.– У меня пятка стерта.

– Чего это у тебя пятка стерта? Два года ходил – не терло, а как
дело к дому – портянки мотать разучился, что ли?– спросил я.

Кроха любовно погладил свои здоровые круглые пятки и сообщил:

– Чуют. Соскучились по гражданской обувочке. Ждут.

– А я только из рейса,– сказал Мара.– Мне вообще не положено.
Я там лопатой кого-нибудь пришибу случайно.

И он решительно повернулся на другой бок.

Лыча слушал-слушал, и тоже говорит:

– А мне на хрена этот уголь? Вы не идете, а я как дурак попрусь?

– А что скажешь?

– Что-что! Болею я! Температура! И живот болит. Дрищу, как из
брандсбойта! И все!

Я говорю:

– Сэм! Нам-то с тобой что делать?

– Не знаю. Я просто не пойду, а ты как хочешь. Плевал я на все.
Мне скоро домой. Пусть этот уголь грузят те, кого он будет греть
зимой! – он показал на «молодых», которые уже оделись и ждали
команды.

– Так. Старший – Петров, – распорядился Сэм.– Бегите к штабу и
стройтесь. Спросят, где остальные – в нарядах, болеют и работают.
Все, умчались!

Молодые нехотя убежали.

– Ну чего, Немец,– спросил Сэм,– как будешь отмазываться?

– У меня вон «хэбэ» сырое,– говорю я.– Постирался только что.
Капает с него еще. Не знал же я, что войну объявят. Не пойду на
войну в сыром «хэбэ». Так и простудиться можно. Ноябрь на дворе.

Тут в расположение зашел еще один «молодой» – Авоськин. Вся его
фигура выражала покорность злой судьбе.

– Что?– спросил я. Авоськин был в моем отделении.

– Сапоги,– молвил он обреченно.– Сапог моих нет в сушилке.

– А где ж они?

– Не знаю...

Я вдруг нашел гениальное решение.

– Бери мои сапоги и догоняй роту. Ну, если потеряешь... ты ведь
у нас такой кадр – трусы потеряешь и не заметишь... Давай бегом!

Счастливый Авоськин, бухая моими сапогами, помчался догонять роту.

– Ну вот,– сказал я.– Теперь у меня и «хэбэ» все мокрое, и сапоги
свои я пожертвовал молодому бойцу – помог, как старший товарищ.
А какой я солдат без сапог и обмундирования? Без сапог и обмундирования
я гражданский человек. Значит, можно спокойно спать дальше.

– Хитрая немчура,– сказал Сэм.– Мне бы что придумать...

На следующий день явился наш новый ротный – злющий, как черт.

– Вы, бля, считаете себя свободными людьми? Да я, бля, вас всех
в нарядах сгною! Да вы, бля, у меня говно будете жрать! Поедете
домой только в Новый год, с последним ударом Курантов! Пиздюлями
выгоню за ворота полка в самых, бля, драных шинелях!.. Значит,
сегодня идете в парк, бля, и будете чистить там емкости от машинного
масла! Уйдете только когда все они будут сверкать, как у кота
яйца!

Он еще долго разорялся на этот счет, а мы ввосьмером стояли перед
ним и скучали. Ну, емкости... нам лишь бы время шло побыстрее.

В конце концов, в парке между нами и ротным состоялась другая
беседа.

– Я все понимаю – вам домой, вам ничего не надо. Хули!.. Но дисциплина
должна быть! Я, бля, этого требую! А сейчас насобирайте мне грибов
на жареху – и на сегодня свободны...

Это было несколько неожиданно. Но где-то даже и ожидаемо. Какие
еще, к черту, емкости...

Мы не привыкли упускать удачу, плывущую в руки. Быстро перелезли
через забор парка, пошли в лес. Грибы еще были, даже много. Набрали
несколько ведер. И ротному, и себе. Нажарили с картошкой. Вкуснотища!
Не пошли на обед, просидели в парке до вечера...

Еще один день миновал благополучно.

В армии лучше быть раздолбаем.

Я уезжал в конце ноября. Самой первой партией. Стоял перед воротами
полка в начесанной дембельской шинели и разговаривал с Кузьмой,
которому предстояло торчать здесь еще год.

– Как приедешь, сразу к матери-то моей зайди, передай письма.

– Ладно.

– И мне пиши почаще, фотографии города пришли несколько штук.

– Ладно.

– А я тут буду чурок гнобить,– зло сказал Серега.– Ух, ненавижу!
Будут вешаться у меня.

Он стал к тому времени младшим сержантом. Делал успехи. Я как
приехал в Польшу рядовым, так и уезжал с чистыми погонами и чистой
совестью.

– Ладно, давай, брат.

Мы простились.

Что и говорить, за год я не написал ему ни одного письма. Хотя
к матери его заходил, рассказал, как там что.

– Да вы не волнуйтесь, Серега не пропадет.

Прошло еще несколько лет. Я сменил место жительства, уехал из
своих детских мест, женился. Доктор в школе, помнится, недоумевал,
как же я буду жениться. Да как все, товарищ!.. Ничего сложного.

Кузьму за это время случайно видел несколько раз, но говорить
нам с ним, в общем, было и не о чем. Правда, если бы выпить вместе,
разговорились бы, я уверен. Только выпить вместе не получалось.

Однажды днем возвращаюсь домой с завода – палец на ноге взял и
сломал. День такой выдался удивительный: на ровном месте, ни с
того ни с сего...

Какой-то парень едет навстречу на велосипеде. Рожа знакомая. О,
Кузьма! Года два уже не виделись. Лыбится, как всегда.

– Здорово!– кричит он, объезжая меня по кругу.

– Привет! Ты чего здесь делаешь?

– Да я теперь живу тут,– говорит Кузьма. Показывает на соседний
дом.– Женился!..

– На той девчонке, что тебе в армию письма-то пачками писала?–
спрашиваю, почти не сомневаясь.

– Ага! Переехал вот...

– Ну,– говорю,– от тебя так легко не избавишься! Просто сосед
ты мне по жизни... Как дела-то?

– Нормально. В отпуске. Пиво пью!

– Заметно. А я вот палец на ноге сломал...

– Ну! У меня почти все переломаны!– говорит Кузьма небрежно.

Чем же мне его удивить?

– Пойдем, подарю книжку.

– Какую книжку?

– Я написал.

– Ух ты!– он-таки удивился.– Ну давай тогда еще и Лехе Семенкову.

– А он где?

– Да я ему передам.

Леха, как я слышал, стал авторитетным, уважаемым человеком в нашем
микрорайоне. Неудивительно. Он начал «паленой» водкой торговать,
еще учась в школе.

Я выдал Кузьме две своих книжечки с автографами.

– На вот, читай.

– Ладно.

Иллюзий насчет того, что он действительно все прочитает, я не
питал, но если у Кузьмы не будет этой книги, то для кого вообще
я старался? Не он сам, так дети его... он покажет им автограф:
«Вот, детки, с этим человеком я учился в школе, служил в армии
и вообще жил неподалеку».

Скупая мужская слеза прокатилась по моей небритой скуле...

Мы иногда встречаемся с ним на улице, говорим, что надо бы как
следует посидеть, вспомнить былое... но большого желания нет.
Жизнь почему-то связала нас, ну вот и ладно, значит, так надо
– даже интересно. В конце концов, должно же тебя что-то привязывать
к твоему детству, юности, зрелости. Должен быть просто свидетель,
очевидец. Чтоб ты сам-то ничего не забыл...