Проза

Дело в том, что у Бавильского плащ с прорезями был. То есть засунешь руки в
карманы и можно, к примеру, незаметно гениталии почесать. Он часто так и
делал. Порой даже вовсе и не потому что чесалось, но просто лишний раз в
этой ценной возможности убедиться. Очень удобная, и, как оказалось, полезная
вещь.
Однажды вечером стоит он на остановке, карету ждёт. А рядом какой-то
пьяный шарохается. И нечаянно наступает Бавильскому на лакированную туфлю.
Вместо того, чтобы, понимаешь, извиниться, или там, упасть тут же в канаву,
эта пьяная русская (?) свинья наступает ещё раз. Бавильский свои
глазёшки-щёлочки сузил, невидимые кулачки сжал крепко-накрепко, ну и
высказался. Так он, конечно, человек сугубо сдержанный и, может быть, даже
отчасти благородный, но тут он что-то не сдержался и выплюнул (а, может быть,
просто вырвалось): "Чтоб ты сдох!" И не то, чтобы ему как-то и ругаться-то
особенно хотелось или сдержаться сил никаких не было, вовсе нет. Но была во
всём этом ну такая обыденность, такая, понимаешь, обречённость на
обречённость, что важно было хоть как-то отметиться, ситуацию эту отметить.
Для себя. Чисто символически. Но не тут-то было. Пьяный, между прочим, как
стоял, так вот тут же так же, от слов этих, и упал как подкошенный, помер
мгновенно. А после и вовсе растаял в неизвестности. То есть попросту исчез.
Странно стало Дмитрию Владимировичу, так как он уже давно не верил в силу
слова, ни печатного, ни, тем более, устного.
Так, собственно, и была
обнаружена уникальная возможность мгновенного уничтожения неугодных
Бавильскому людей. Нужно было только сжать под плащём правое яичко
(мужской орган этот, между прочим, "яичком", а не "яйцом" называется,
яйца они, вообще-то у куриц и перепёлок водятся), потому что он как раз в
это время правое яичко, в предчувствии какой-то обиды, сжимал и сказать
вражине: "Что б ты сдох", как тот мгновенно лишался последних признаков
своей жалкой и ни на что негодной жизни. Сначала Бавильский было
закручинился, так как был вообще-то неплохим, добродушным парнишкой, не
лишённым ответственности и любви к человечеству. Его даже угрызения
совести стали мучать, мол, кто он такой, чтобы человека, даже самого
негодного, жалкого и никчёмного, его главной драгоценности лишать.
Решил он более, что ли, трезво и сдержанно относиться к своему
словарному запасу, и, по возможности, не чесать на улице яички.
Даже незаметно. Но сердцу не прикажешь. Вечно попадётся на глаза
какая-нибудь гадкая бабища с кошёлками. Или нищенка привяжется.
Или автомобилист-гнида-любитель обрызнет... Как не возмутиться,
как не заявить во всеуслышанье о своём праве на первородство. Тем
более, что такая могущественная фига в кармане имеется (и ничего ему за
это не бывает)! Стал он, скажем прямо и нелицеприятно, своей особенностью
пользоваться и даже злоупотреблять. Зайдёт бывало в автобус, глянет на всех
волком и прошипит как бы в сторону: "Чтоб вы все сдохли!". Глядь - и никого,
одна кондукторша пьяная спит, прислонившись к водительской кабинке, да сам
водитель очередной концерт Тани Булановой слушает.

Но Бавильскому их убирать
нет никакого резону, потому как он за порядок и дорожную безопасность на
дорогах. Постепенно, входит этот мизантроп во вкус, а безнаказанность, с
которой он осуществляет свои злодеяния, только мирволит новым и новым виткам
гонки вооружений. И несмотря на некоторую припухлость детородного органа,
который ведь не приспособлен для постоянного дёрганья туда-сюда, он продолжал
прочищать среду своего обитания, в надежде на то, что несмотря на
непреодолимую порочность человеческой натуры и неизбывные недостатки
воспитания, эти сволочи хотя бы через страх за свою никчёмную жизнь придут к
осознанию необходимости переходить улицу на красный свет (ну, хотя бы в его,
в его присутствии). Или не толкаться при выходе из транспортного средства.
Потому что если я не прилипаю ко всем окружающим, и соблюдаю дистанцию, не
тороплюсь на трамвайных ступеньках свернуть себе голову, это ещё совершенно
не означает, что я остаюсь. Я выхожу, суки, слышите, я тоже выхожу здесь,
на этой, на этой самой остановке. Мизантропия - это когда ты себя уже никому
не объясняешь, не пытаешься быть понятным. Мизантропия - когда всему
неприятному говорится о целесообразности самоуничтожения и одновременного
исчезновения, можно сказать, стирания из памяти сознания. Но мизантропия,
она опасна, своей практически неизлечимостью, и всё стремится углубиться,
понимаешь, и в ширь, и вглубь, захватить как можно больше места. Короче,
прогрессировать безостановочно и безвозвратно. Так, стоило Бавильскому
подумать, что тысячи людей не моют руки после туалета или не смывают за
собой в редакционном туалете, как и без того узенькие глазки его становились
ещё уже, верхние зубы мудрости сливались с нижними зубами, а кулачки сжимались
в таком пароксизме ненависти, что впору побеспокоиться о возможности
деторождения.

Тем не менее, случай массового исчезновения людей стал через каких-то пару
месяцев широко известен и поставил перед властями Челябинска серьезный вопрос:
как и куда? Мэр и губернатор каждый день выступали по телевизору и на
радиостанции "Новая волна-2" и разводили в прямом эфире руками: никаких
закономерностей выявить не удалось. Так продолжалось ровно до того момента,
пока озлобленный человеконенавистник не заявился собственноручно (!) на
пресс-конференцию и решил волевым усилием вопрос власти (как всегда втихую,
из под тишка) в городе. В своей безнаказанности Бавильский, между тем, жил
припеваючи. И если ему, к примеру, удавалось во время получить стипендию,
то жизни очень многих и многих людей просто удалось спасти. Но никто не знает,
где найдёт, где потеряет (а если бы знал, то мог бы, совершенно справедливо,
соломку подстелить). А Бавильский, как и всякий уважающий себя негодяй,
успокаивал своё подсознание тем, что, можно сказать, полезное дело делает
(он так и говорил себе: "полезное дело делаю") - со скрытой безработицей
борется. С искоренением людских пороков и исправлением бросающихся в глаза
недостатков. Он, конечно же, понимал, что всех не исправишь. Да только
подобные благородные задачи перед ним и не ставились, один лишь свой, свой
частнособственнический инстинкт. Между тем, действительно, в
городском-коммунальном хозяйстве, со временем, обнаружилась серьёзная
нехватка рабочей силы. Впрочем и прочие классы и прослойки оказались
серьёзно побитыми. Особенно не повезло учителям и одному директору
ДК "Монолит", которого он исчезал медленно и по частям и одному
клоуну-графоманишке с безобразно гнилым передним зубом; приезжающим в
Челябинск поп-звёздам (из них ни одной не удалось вернуться обратно и
вскоре они, ура-ура, просто-таки забыли дорогу на Южный Урал!), но особенно
перепало дикторам местных студий телевидения и радио. А местные снобы и
интеллектуалы, впрочем как и продавцы коммерческих ларьков, вообще исчезли
как биологический вид. Осиротевшие ларьки (Бавильский специально проводил по
выходным такие, знаете ли, особенные рейды, не пропуская ни одного) стояли
безмолвно, пока их не разворовывали-сжигали-отбуксовывали-на-свалку. Целей
личного обогащения Дмитрий Владимирович не преследовал, даже как раз всячески
наоборот, сочувствовал своему родному городу и, как мог, в силу своего
понимания ситуации и открывшихся перед ним возможностей, помогал экологической
чистке окрестностей. Надо отметить, что паники никакой не оказалось, все с
пониманием относились к бесследному исчезновению в городе разных не очень
приятных людей, как-то свято веря, что чаша сия их-то уж точно минет. Так
до поры, до времени, и бывало. Но стоило им оступиться, встать на скользкую
тропу невежливости и неблагодарности, невнимательности или несдержанности -
Бавильский, тут как тут, подсекал промах и хищно запускал руку в свой плащ.
Народу становилось всё меньше и меньше, пока заселенность города не достигла
критической точки. Вы думаете, Бавильский лихорадочно искал выхода из
создавшейся ситуации, экспериментировал с левым яичком и своим роскошным
чёрным пальто, пытаясь и там наладить сквозные дырки в карманах ? Ничего
подобного, чать пальто - не лишнее, пусть у кого их несколько, себе в своих
пальто дырки дырявят. Нет, просто он с чувством собственного достоинства и
пониманием того, что никто от ответственности не уйдёт, выходил на пустынные
улицы Челябинска и долго-долго ходил по магазинам или ещё куда-то, или просто
гулял в поисках безветрия, наслаждаясь, просто-таки упиваясь этим бесконечным
одиночеством, этой неземной тишиной, морозным воздухом, обжигающим прокуренные
бронхи и берега застывшего Миасса. И хрустящим, как зимнее яблоко, гравием.
И облачком горячего пара, вырывающемся из его хищного, но чувственного рта
наружу. И низким закатом поздне-осеннего неба, на которое высыпали к вечеру
и расположились в облаках, воробушками в сене, веснушки крупных, что твои
слёзы, звёзд.