Литературная критика

Дмитрий Бавильский и Сергей Юрьенен о литературе и о себе. Часть 3

Начало

Сошлись два эмигранта, внутренний и внешний, завели разговор – про то, что больше всего волнует эмигрантов – о том веществе, из которого состоят их сны. То есть, о литературе. Диалог длился больше года. За это время один из них успел поменять страну проживания, а другой... У другого вообще ничего не изменилось.

Беседа затевалась как интервью, которое один писатель берет у другого писателя. А вышла беседа, точнее беседка двух самодостаточных величин, беседка, в которой оба обмениваются, можно сказать, сокровенным – опытом своей писательской жизни. У каждого она, понятно, своя. Именно поэтому, время от времени, возникают в беседке и параллельные темы. О мизантропии. О Рубене Гальего. О русском Букере, бессмысленном и беспощадном. Да еще и много о чем, чего сразу и не упомнишь...

Технология сновидений

Д. Бавильский

Писать много или мало – как правильнее, лучше? Мало, но переделывать
и редактировать или много, как на душу легло?

С. Юрьенен

Для меня писать нормально значит переписывать.

Д. Бавильский

Подгонять слово к слову? Или быть более занимательным? Что важнее
– точность в слове или в сюжете?

С. Юрьенен

Я не могу читать якобы захватывающие сюжеты, изложенные кое-как.
Сам всегда старался быть – ну, как сказать... Не скучным. Хотя
вот в ЖЖ встречал: а, Юрьенен… все то же самое. Наверно, буксовал,
поскольку важнее всего было не оказаться в центре внимания, а
письменно изжить психотравмы… Не всем выпадало счастливое советское
детство – как тебе. Не только любящие, но и просвещенные родители...
Ведь так? Что я читаю сквозь твои тексты?

Д. Бавильский

Ох, я не знаю, что из них можно вычитать. Если бы знал, то писал
бы? Скорее всего, сидел бы в уголку и боялся. Моё детство, действительно,
было безоблачным и бескрайним, даже не знаю, как бывает иначе.
Хотя, конечно, бывает. Мы недавно с мамой рассуждали – кому легче,
ребенку, который вырос в любви и который теперь идёт по жизни,
требуя любви от других, так, как он привык... или ребенку, которому
любви не додали и который легче устраивается в жестком, двоюродном
мире... Однозначного ответа нет, да он и не нужен. А что за текст
ты сделал недавно совместно со своей мамой?

С. Юрьенен

В полном соответствии с названием – Германия, рассказанная сыну.
Почему Германия? «Фантасмагорическая родина» – как выразился Борис
Парамонов по поводу моего первого романа, первой попытки германофильского
самоанализа. Она мне не давала покоя, потому что я там родился,
потому что там погиб отец, потому что изначальный предок по имени
Юрген предположительно эмигрант периода Крестьянских войн из нижней
Германии. Но и мама внесла свой вклад.

Для нее Германия, где она провела четыре года в «арбайтслагере»,
была политическим табу настолько, что в детстве, несмотря на мои
приставания, она упорно отказывалась учить меня по-немецки. Но
сейчас, когда ей 84, когда ее сын в Германии прожил в три раза
дольше, чем она, мама решилась нарушить табу. Там Третий рейх
глазами девушки с нагрудным знаком «ОСТ», там и наш рейх, где
бесследно исчез ее отец, мой дед, Австрией…

В общем 30-40-е, период, который меня никогда не оставит. Я хотел
оставаться на уровне содержания, линейным, последовательным записчиком,
не более. С другой стороны, работа длилась лет пять, три маминых
приезда ко мне в Прагу, письма… сам по себе беспрецедентный эксперимент:
литературный, можно сказать, инцест. Пусть мне завидуют любящие
сыновья, чьи мамы остались незаписанными.

Д. Бавильский

Мне всегда хотелось писать только большие тексты. Уж не знаю почему.
Роман, над которым я сейчас работаю, заброшен, а вместе с ним
– и внутренний статус «писателя». Потому что я, вдруг, неожиданно
понял, что если ты не пишешь роман, вот сейчас, в данную минуту,
то ты никакой не писатель. Другие жанры не считаются. И меня так
позабавила эта моя мысль, что я решил отдохнуть от больших текстов,
сосредоточиться на жизни, а не на литературе, а что может явиться
побудительным мотивом к началу большого текста?

С. Юрьенен

В моем случае мотивом к первому роману была онтологическая угроза.
Но тогда, в конце 70-х, и время было предапокалиптическое, все
ждали, что геронтократы унесут с собой страну и мир… Но осознание
мотивировок пришло только в процессе, в само же предприятие ввязали
вполне низменные соображения по выживанию в Париже, причем, не
только писательскому, но и чисто бытовому. Деньги. Чтобы жить.
Снимать квартиру, кормить жену и дочь, приносить пищу и пиво в
мешках из «Мамута»… Но надо сказать, что начинал я там и тогда,
где за результат усилий таки платили. Было бы интересно сравнить
опыт. Что значит для тебя, в твои тридцать четыре, не дебютанта,
а можно сказать, классика нынешней российской литературной генерации,
выход романа в «Галлимаре»?

Д. Бавильский

Сам ты классик. Мне не свойственно думать о своем вкладе в мировую
культуру. Так что, честно и без кокетства: почти ничего.

С. Юрьенен

Тогда ты исключение. Не знаю ни одного – француза, не француза…
Кроме разве что себя, который отказался от «Галлимара», где вышла
моя повесть «Под знаком Близнецов» и где хотели мой роман. Но
отказался опять же только ради больших денег, предложенных менее
престижным издательским гигантом Бельфон... Тем не менее, к «Галлимару»
испытываю пиетет, освященный выходившими там гигантами 30-х годов
прошлого века. В то время Галлимар-основатель и отец сравнивал
себя с сеятелем, бросающими зерна наугад, в надежде, что нечто
прорастет. Я, впрочем, в это никогда не верил: Селина, что ли,
бросал он наугад? Прочих авторов «Плеяды»? Просто вы в Москве
не чувствуете, а я знаю – блистательное начало. Именно во Франции.
Не какой-нибудь там «Альбен Мишель»…

Д. Бавильский

Я и книжки-то до сих пор не видел, а гонорар проел. Конечно, приятно
и можно Пирогову похвастать, но в реальной жизни ничего не изменилось,
да? Это так меня московский матхатма Левкин научил. Когда у меня
вышла первая книжка, Андрей с доброй улыбкой (а улыбка у Левкина
дико обаятельная и дико добрая) сказал, что-то типа: «Наверное,
ты думаешь, что теперь что-то изменится?» И как в воду глядел.
Конечно, когда пошли все эти переводы на другие языки, казалось,
что конечная станция под названием «Нобелевская премия» приблизилась
на несколько прогонов. Что отныне путь будет только по возрастающей.

С. Юрьенен

Самых любимых наших автором шведы обнесли – не так ли? При Нобель
есть миф, нечасто совпадающий с читательским интересом. Иметь
в виду этот маршальский жезл, значит заранее себя подгонять под
то, за что дают и могут дать… Я сознательно прилагал усилия, чтобы
даже в потенции избежать премиальности. Но, видимо, недостаточно
– несколько маргинальных обломилось. Не испытал ничего, кроме
легкого стыда.

Д. Бавильский

Ан нет, жизнь полосата и всё такое. Да и думать так – верный путь
в психушку. Достаточно посмотреть на Рейна или на Наймана, которых
обожгло и сломало сияние недоступной кометы. Хорошо, что все мои
романы вышли, я немного поиграл в писателя и наигрался. Теперь
мне интереснее какие-то иные вещи. Важно, чтобы твои тексты не
выстраивали под себя твою жизнь, не тянули из тебя соки. Кажется,
я этого добился. Или добиваюсь...

С. Юрьенен

Что, значит, Дима, вышли? Выходят, будут выходить и впредь, –
каким же способом хотите избежать предназначения?

Д. Бавильский

Ну, выходят и будут выходить, однако же важно то, как ты к этому
относишься и насколько внутренне это тебя занимает. На сколько
ты по этому поводу паришься, на сколько ведёшься. Я всегда гордился
тем, что тексты (в сущности, мёртвые сущности) не влияют на мою
жизнь. Они не диктуют мне стиль поведения, социальные стратегии...Они
были и есть какими-то вспомогательными устройствами – захотел
включил, захотел выключил... Какое такое предназначение, Серж?
Человек случайно возникает и случайно уходит, смысл жизни – в
её проживании. А тексты, чаще всего, жить мешают, отвлекают, подменяют
жизнь, отгораживают от неё... Я пишу, когда мне в кайф, а когда
не в кайф – не пишу. Какое тут может быть предназначение.

С. Юрьенен

Строго по формуле – да? Существование предшествует сущности. Твой,
Дима, экзистенциальный подход для меня свидетельство того, что
ты из незаебанного поколения (недозаёбанного?) Вам дали почувствовать
вкус жизни. Мне же, и таким, как я, жизнь как раз и мешает. Отбери
возможность писать текст, и все повиснет, как виснет пауза… сначала
монотонная, потом занудная… потом все более с присутствием недвумысленной
угрозы. Прозябанье, бормотанье и нелепая дыра… Помнишь строку
из повести «Сад»? Строку-шедевр, гениальный «бит», сочиненный
Битовым?

Д. Бавильский

Нет, этой строки я не знаю. Я знаю другое: тексты пытаются выстроить
твою жизнь под себя. Противостоять этому очень сложно. Но важно,
потому что тексты – мёртвые сущности, шлак (средство познания),
а влияют на тебя живого, заставляя менять стиль поведения. Особенно
ярко это видно на поэтах, которые просто обязаны пить водку и
пускаться то в одно, то в другое любовное приключение. Литературные
занятия, как это ни парадоксально, центробежны. Да, сначала ты
сверчишь как сверчок за своей печкой, но потом вынужден выходить
в мир и общаться, тусоваться, пристраивать и пристраиваться. Вот
это мне и не нравится.

С. Юрьенен

А кому это может нравится? Коллективизация писателей, как мы знаем,
тоталитарная идея. Здесь если и объединяются, то для защиты своих
прав. Невозможно себе представить, что с американскими писателями
можно сделать то, что недавно сделали – причем, не где-нибудь,
в Париже! – с российскими… Солженицын – тот отклонил даже встречу
с Рейганом. Но для этого не обязательно быть и Солженицыным. Достаточно
быть Татьяной Толстой.

Д. Бавильский

Сравнил жопу с пальцем. Это я про Толстую, которую не люблю...

Я не хочу, чтобы кто-либо или что-либо вертели моей жизнью. Вполне
допускаю, что многие земляки восприняли мой переезд в столицу
как желание стать писателем, однако, это не так, причины тут совершенно
иные. Да и все свои тексты, кстати, я сделал именно в Челябинске.
Ну, почти все – три большие романа. Москва меня сподобила пока
что только на тоненькую «Нодельму» (после некоторых внутренних
метаний, я решил, что это все-таки «повесть», блин).

Кстати, все хотел спросить, а что интереснее писать – большой
текст (роман) или рассказ?

С. Юрьенен

Все интересно, но по-разному. Рассказ держишь под контролем, с
романом проваливаешься во чрево иной реальности. Внешний мир становится
призрачным и безболезненным, как под общим наркозом. Рассказ такого
кайфа не дает. Помню, как отрывался от «Вольного стрелка», чтобы
привести дочь из школы, как все было нереальным на рю Эглиз и
дальше в гору – вплоть до момента, пока меня не брали за руку.

Д. Бавильский

Твоя проза «экономна». Что ты экономишь?

С. Юрьенен

Просто стараюсь не запинаться на входах-выходах. Выносить за скобки
все, что может домыслить тот, кому адресовано. Для меня литература
– диалог посвященных. Never explain. Никогда, никогда не поясняй.
Придут и сами все поймут.

Д. Бавильский

Синкопы, умолчания, синаксис. Какую роль в твоих текстах играет
ритм? Для меня это крайне важная материя, ответственная за проявление
«вещества прозы». Особенно ритм важен в ключевых сценах. И – тоже
особенно, в эротических. Я уж не говорю про дыхание общей структуры
текста, с запланированными паузами и провисаниями, где читатель
должен отдыхать и как бы подходить к форточке дыхнуть свежего
воздуха (обычно роль форточки выполняют диалоги). Как ты выстраиваешь
ритм?

С. Юрьенен

Ритм меня играет сам. «Инструмент» назвал Джон О’Хара один из
любимых в юности романов…

Продолжение следует.