Онтологические прогулки

Любовь – чувство настолько цельное, что разбивать его на части
кажется кощунством. Ведь и призвание любви – соединять двоих в
одно целое. Такую задачу выполнить или даже приступить к ней может
только тот, кого любовь уже собрала в одно целое, внутренне сплотила
настолько, что он готов сплотиться с другим. Но именно поэтому
так важно понимать, из чего состоит любовь, что входит в ее состав,
чтобы не принять за любовь лишь одну из ее частей.

Четыре основных составляющих любви: желание, вдохновение, нежность
и жалость. Любовь легко спутать с каждой из этих частей, принять
желание за любовь при отсутствии нежности, либо принять за любовь
жалость при отсутствии вдохновения. Мы постараемся показать, почему
каждая из этих частей необходимо входит в целое, именуемое любовью,
и как они связаны в ней.

Порядок частей, обозначенный ниже, условен и вместе с тем не случаен.
Он показывает две стороны любовных отношений. Желание и вдохновение
– то, чем одаряет любимый любящего. Нежность и жалость – то, чем
любящий одаряет любимого.

Желание – самая понятная, физиологическая и как будто даже физически
заданная сторона любви, что стереотипно выражено в ее магнетической
метафоре. В поле заложена предрасположенность стать полюсом, в
направлении которого из другого полюса течет ток. Между любящими
возникает магнитное поле, их все время тянет друг другу, хочется
быть так близко, чтобы уже не отличать себя от не-себя. Пространство
искривляется, перестает быть однородным, в нем все обретает вектор,
каждая вещь и событие, словно опилочка, разворачивается вдоль
линий магнитного протяжения, все говорит о тебе и показывает на
тебя. Можно бесконечно воображать другого, мысль о нем никогда
не пресытит, не наскучит, притом что реальное лицо почти невозможно
представить: оно все время расплывается в потоке бегущих от него
энергетических частиц, оно слепит, светит настолько сильно, что
засвечивает пленку памяти. Даже если перебираешь фотографии, чтобы
вспомнить, все равно тут же забываешь; не можешь насмотреться
на это лицо своим невидящим взором, зато можешь подолгу с ним
говорить, мысленно обращаться к нему, даже его не видя.

Желание сродни тому, что можно назвать оленьим чувством. Трудно
определимое, оно перекликается с такими словами, как «зов» и «гон».
Олень, почуяв издалека пахучий след, неслышный зов своей (возможной)
подруги, мчится неостановимо через леса, чтобы ее настичь и быть
с нею. Мчится долго – так неотвратимо притягивает его этот зов,
раз коснувшийся его ноздрей. Может упасть на колени, обессиленный,
но все-таки встанет, и домчится, и возьмет, и сомнет ее, милую,
желанную, подавшую этот зов, никому даже, может быть, и неслышимый,
кроме него. Даже если она, испуганная треском сучьев и приближением
неизвестного, робко пытается бежать от него – он ее настигнет,
и она почувствует, что он неслучаен, что он – отклик на ее призыв,
он тот, кто выследил ее по оставленному следу. Зов и гон – путь
желания, накопленного долгим ожиданием и прислушиванием, припаданием
к земле.

Даже самое простое физическое желание в любви перестает быть хотением,
поскольку оно направлено не на «что», а на «кого» – на того, кто
сам способен желать, на встречное желание. Хотеть можно чего-то
потребимого и сразу насыщающего: еды, воды, всяких материальных
благ и удобств, в том числе и физической ласки. С утолением этого
хотения, или похоти, оно исчезает и возникает снова в соответствии
с природным ритмом. О желании язык говорит в связи с более отвлеченными
материями: желание любви, познания, совершенства, славы, счастья,
блага, власти, всемогущества... Желание не исчезает, потому что,
во-первых, его нельзя полностью утолить, его предмет бесконечен;
во-вторых, оно и не хочет себя полностью утолять, оно жаждет себя
самого, своего продолжения и возрастания. Оно счастливо не разрядкой,
а своей неутолимостью. Желая другого, я желаю сам быть желанным,
я желаю утолять его желание. Желание разжигается в той точке,
где оно отвечает на другое желание, где оно чувствует это горячее,
неудержимое вопрошание другой плоти, ее раскрывание и исхождение,
переливание через край – и само переливается ей навстречу. Нет
ничего горячее этой встречи двух рвущихся навстречу друг другу
теплот. Это замедленный взрыв, который изнутри переживается как
бесконечное простирание друг в друга. И нет ничего убийственнее
для желания, чем иметь дело с «продажной любовью», точнее, «безлюбой
продажей», когда вместо ответного желания оно ощущает лишь наличность
плоти, предложенной в обмен на другую наличность.

Но желание – это не только телесное влечение, но и душевная невозможность
обойтись без другого. Душа испытывает почти телесное жжение, срочную,
неутолимую потребность прикипеть к душе другого – и чтобы это
длилось и длилось, чтобы можно было входить в нее бесконечно.
Как и тело, душа все время хочет увеличивать меру своей близости
с другой душой, и если позавчера еще можно было говорить о политике
и литературе, а вчера о мистике и метафизике, то сегодня хочется
говорить только о том, что составляет тебя и меня, только о нас,
только о любви, о самом сокровенном, что есть ты и я в отношении
друг к другу. Всякая иная предметность, возникающая между нами,
начинает томить и раздражать, как преграда для внутренней близости.
Лишь потом, когда произойдет прорыв и души начнут дотягиваться
друг до друга хотя бы кончиками пальцев, предметность может вернуться
и разлиться широко, на всех и на все, потому что оно уже не мое
и не твое, а наше. Душа другого человека – вот главный предмет
желания. Чтобы эта душа была мне открыта, ждала и изливалась мне
навстречу – словами, чувствами, признаниями, вопросами, загадками,
отгадками. День и ночь заполнены этим внутренним разговором, этой
жаждой непрерывного душевного и духовного общения: как будто в
другом открылась какая-то бездна, в которую тебя влечет, и все,
что есть в тебе, может поместиться в этой бездне: она все поймет,
охватит, объемлет, у нее нет границ. Все, что есть в тебе, обращается
к этому человеку, рассказывает ему, спрашивает, отвечает на его
вопросы и задает их себе от его имени. Все, что есть ты, все твои
мысли, переживания, слова, образы, превращается в сплошной неостановимый
поток, несущийся навстречу другому. И странное, порой страшное
чувство охватывает тебя - что ты себе уже не принадлежишь, что
есть только это неистовое исхождение из себя в надежде на то,
что другой тебя примет и даст место в своей душе. А иначе тебе
некуда идти, твой дом уже пуст, полуразрушен, брошен впопыхах,
как при бегстве, и если другой не даст тебе прибежища, ты станешь
странником, тенью, тебя просто не будет.

Сила душевного желания такова, что им можно все приобрести, но
и все потерять: это ставка на бесконечность. Поэтому желание неотделимо
от страдания, которое порой выступает даже как синоним целой любви:
«он страдает по ней», т.е. ему больно, мучительно без нее. Душа
влечется к душе, хочет подолгу быть наедине с ней, срастаться
с ней в одно целое, образовывать андрогина – зверя с двумя спинами
и одновременно многоочитого ангела, который смотрит на мир глазами
двоих, в растущих гранях и призмах, которые образуются взаимным
преломлением их взглядов. Такие ангелы изображаются в кн. Иезекииля,
они имеют вид колес, ободья которых полны глаз. Вот так и душе,
душке, дужке хочется стать одним колесом с душой другого и катиться,
катиться, неведомо куда, по всей земле, а раскатившись, уноситься
и в небо, исчезать там, где никто не может настичь и постичь их,
двоих.

Желание – это неутолимая потребность в другом, зависимость от
его лица, кожи, рук, запаха, голоса, а также от выражения его
лица, выражения глаз, от всего что выражается в нем, как неуловимость
души, которую тебе нужно не поймать, но выйти с ней в такой путь,
чтобы вместе стать неуловимыми. Желание – это болезнь другого,
переполненность, беременность этим другим. Но где есть беременность,
там не замедлят и роды. Вдохновение – это роды желания. Желая
другого человека, вбирая его в себя, ты его заново рождаешь –
уже из себя, чтобы он мог стать другим, чтобы на свет родился
новый человек, созданный твоим вдохновением. И одновременно ты
сам, желая стать любимым и посеять себя в другом человеке, заново
рождаешься из него. Согласно Платону в «Пире», любовь – это «стремление
родить и произвести на свет в прекрасном», поскольку только так
смертное может приобщаться к бессмертию: оплодотворяя и беременея,
производя, рождая себя из другого и другого из себя.

Если в желании я испытываю радостную и мучительную зависимость
от другого человека, то вдохновение – это взаимная свобода от
себя прежних; это свобода стать такими, какими мы еще никогда
не были. Любовь – общий и открытый горизонт двоих, с бесконечной
возможностью понимания и все новых отношений, непредвосхищаемых
и неопределимых, углубляющихся туда и так, куда они сами их поведут.
«Вот, все новое…» – это звучит в начале каждой любви, как будто
заключается новый завет, открывается кратчайший путь к вечности.
Каждая вещь, каждая мелочь приподымается в своем значении и становится
метафорой, переносно указывая на любимого, на еще одну возможность
сближения с ним. Любимое имя тоже становится метафорой, прилагаясь
ко множеству вещей и сразу вдруг чудесно объясняя их, наполняя
невидимым светом. Даже прозаический человек, вроде Онегина, в
состоянии любви начинает чувствовать себя поэтом, потому что рождается
новая интенсивность, приподнятость, ритмичность всего существования.
Все подымается и начинает плыть – мир облаков, на которых мы восседаем.

А главное, любовь создает нового меня, каким я себя еще не знаю.
И новую ее, неизвестную ей самой. Данте назвал «Новой жизнью»
это состояние «встреченности с Беатриче» и навсегда соединил любовь
с вдохновением и творчеством. Не обязательно поэтическим, но всегда
личностным. В точке встречи начинается новая сборка двух личностей.
Теперь они заново, двойным, сплетающимся взглядом, могут взглянуть
на всю свою прошлую жизнь, на каждый ее эпизод, который наполнится
судьбоносным смыслом, как подготовка этой непредставимой тогда,
а теперь уже состоявшейся встречи. Какое смешение важного и смешного!
Смешного, потому что мы так были далеко друг от друга, так были
вне истины, тыкались в какие-то мелочи, случайности, словно слепые
котята; принимали боковые пути за главные и долго мучились, теряли
себя, прежде чем повернуть обратно. Кажешься себе издалека недотепой,
и хорошо вместе посмеяться над этим суетным прошлым, в котором
мне приходилось обходиться без тебя.

Для многих людей, если не для большинства, любовь оказывается
единственным опытом вдохновения. Даже если он «червь земли», а
не «сын небес», – этого полета у влюбленного никто не отнимет.
И никакому «работнику вдохновения», художнику и поэту, не угнаться
за ним в этом полете, оставаясь лишь жрецом своего искусства.
Творчеству нужно нечто большее, чем слова и краски, ему нужна
вся личность. Но именно поэтому оно не может происходить в одиночестве:
личность есть только там, где есть отношение личностей. Можно
быть одиноким творцом в литературе и не нуждаться ни в ком, кроме
читателей (тоже сотворцов, но вторичных), – да и в них не нуждаться!
Но нельзя быть одиноким в творчестве личности, оно возможно лишь
как сотворчество. Потому что нет такой бумаги, где я могу записать
себя как личность, кроме души другого человека. Нет таких красок
или понятий, в которых я могу выразить себя, кроме ответных переживаний
и мыслей другого человека. Любовь может возникнуть только между
творческими личностями – не потому что они порознь занимаются
какими-то видами творчества, а потому что они становятся творческими
в самой любви.

Вдохновение – это взаимное преображение любящих. Не только условное,
мечтательно-фантастическое преображение в глазах другого. У Стендаля
любовь описана как «кристаллизация». Подобно тому как голая ветка,
опущенная в насыщенный соляной раствор, быстро обрастает ослепительными
кристаллами, так и подчас заурядное существо в представлении любящего
наделяется всевозможными достоинствами...

Но дело не только в субъективном представлении. Сам человек -
заурядный или незаурядный – заново собирается, преобразуется в
этом любовном растворе и становится другим. В нем открывается
нечто такое, чего он сам не знал о себе. Если уж взять за основу
стендалевскую метафору любви как кристаллизации, то лучше провести
параллель не с солью, а с жемчугом. Жемчуг образуется в результате
случайного попадания внутрь раковины постороннего предмета. Это
может быть крошечная песчинка или червячок-паразит, который, проникнув
в тело моллюска, вызывает раздражение. Жемчужница, не в силах
избавиться от непрошеного гостя, обволакивает постороннее тело
перламутровым веществом. И вот это перламутровое вещество – любовь
– превращает какую-то крошечную песчинку, от которой душа не может
избавиться, в настоящую жемчужину. Любовь – это попытка вытолкнуть
из себя чуждую частицу, а затем – мучительное обживание ее и выращивание
песчинки до жемчуга, не только в представлении раковины, но и
в бытии самой этой песчинки.

Если в любви есть желание, но нет вдохновения, нет взаимной трансмутации
личностей, то она лишена своих магических свойств и ее лучше назвать
страстью. Страсть, в отличие от любви, – это магнетизм без магии,
это прикованность одного человека к другому без той внутренней
свободы, которая дается вдохновением. Страсти нужно только то,
что есть, ее гнетет действительность бытия, единственность того,
что она нашла и без чего не может; она хочет повтора, чтобы «еще
и еще, только это». Страсть обрекает на страдание, потому что
ей нечем дышать, она не готова дать свободу любимому существу,
боится этой свободы как неотвратимой измены. Любовь дышит воздухом
возможностей, она нуждается в постоянном обновлении себя и другого.
И она не боится свободы, в ее основании – вера, что любимое навсегда
останется с тобой, потому что иначе не было бы и самой любви.
Раз встретившись, можно уже ничего не бояться, потому что то,
чем ты принадлежишь мне, не может принадлежать никому другому,
оно только мое, только я могу его знать. И радостно бросать этот
бумеранг на все четыре стороны света, зная, что из любой стороны
он к тебе же и вернется, принеся с собой свежий ветер и заново
подтвердив взаимную обреченность. Любовь любит отпускать любимое
на волю, чтобы снова и снова встречаться с ним в неизвестности,
на заранее не обговоренных путях, куда их может вынести только
врожденная предназначенность. В этой неизбежности возврата из
любой точки разлуки любовь заново справляет свое торжество. Страсть
душит и тяготит, как иго; о любви можно сказать, что иго ее –
благо, и бремя ее легко.

Из всех четырех свойств любви это труднее всего описать. Само
слово «нежность» расплылось от тысяч воздыханий и заклинаний,
где оно означает все и ничего. Нежность может возникнуть до желания
и вдохновения, но по-настоящему она становится ощутима душой,
уже набравшейся любовной силы, готовой не только брать, но и давать.
Нежность – это имя самоотдачи, которая все, приобретенное любовью,
теперь отдает любимому, стелется перед ним и вокруг него, охраняя
каждый его шаг. Нежность – это имя мягкости, которая вдруг нисходит
на душу, уже испытавшую и твердость желания, и полет вдохновения.
Все, что судорожно билось в желающей душе, а потом расправляло
крылья в душе творящей, теперь вдруг собирается в один комочек,
подступающий к горлу при одной мысли о любимом. Хочется стать
его домом, кровом, раковиной, скорлупой, охранять его от всего
острого, шероховатого. В том числе – и это главное – охранять
от самого себя, от своих покушений и приставаний, от диктатов
и капризов своей страсти, от приступов несвоевременного желания,
от смены своих настроений, от бытовых забот и неустроенности,
от всего ранящего и царапающего. Любимое вдруг предстает во всей
его беззащитности, как сплошная уязвимость, содранный кожный покров.

И в самом деле, любовь – это высшая степень обнаженности. И даже
любовное желание, которое торопливо сдергивает эти покровы, бросает
их на воздух, и любовное вдохновение, которое подхватывает эти
воздушные покровы, расшивая их золотом и жемчугом, – они не отвечают
на важнейшую заботу любви: сохранить это раскрывшееся тебе существо.
Во всех порывах страсти и вдохновения, которые тебя сливают с
ним, уносят в иное, не забыть о нем самом, вернуться к его хрупкой
данности, которую любовь делает еще более уязвимой. Нежность –
это имя бережности, которая закрывает любимое от всех щелей и
сквозняков продувного пространства: закутывает горло, подтыкает
одеяло, обнимает, лелеет, баюкает, сплетает из рук колыбель, из
пальцев – защиту глазам, из губ – защиту ушам, чтобы только шептать,
только прикасаться кончиками губ, только, оберегая слух, ронять
редкие и тихие слова, как сад – янтарь и цедру, едва, едва, едва....
Это «едва-едва», эта легкость прикосновений, ступание на цыпочках,
молчаливое ожидание пробуждения, горячий чай на ночь в постель
и кофе по утрам, эти повадки слуги, вдруг вырастающие из хозяйских,
привыкших брать и сжимать рук, – все это и есть нежность. Быть
в услужении, быть защитой, одеждой, подставкой любимого существа,
чтобы оно могло на тебя опереться всюду, куда встанет ее нога,
куда потянется рука. Нежность – это «ласковые ласки», не такие,
что вымогают еще и еще, выворачивают наизнанку, но такие, которые
восстанавливают целость и неприкосновенность любимого существа,
очерчивают прикосновением его границу, успокаивают его в нем самом.
В нежности это любимое существо наконец становится «существом
для себя», «целью в себе», а я становлюсь его средством.

Нежность почти ангелична и вместе с тем очень телесна. Это райская
чувственность, которая не знает бурь желания, не ищет вторжения
внутрь, овладения изнутри, пронзительных стонов, змеистых перевиваний
и жалящих проникновений («виясь в моих объятиях змеей»). В раю
нет деления на внутреннее и внешнее, плоть прозрачна, вся ее внешняя
сторона есть и внутренняя сторона. Для нежности нет ничего желаннее,
чем кожа, нет ничего сладострастнее, чем прикосновение, нет ничего
горячее, чем теплота щеки, к которой прижимаешься щекой. Нежность
– это накожная чувственность, которая бродит пальцами или губами
по шее или по плечу и воспринимает любимое существо прежде всего
как родное, вылепленное из своего же ребра. После всех бурь, долго
носимые желанием и вдохновением, любящие могут наконец остаться
в раю, куда вынесла их история их любви, и тихо прильнуть друг
к другу. Они заслужили право на почти неподвижность, почти покой,
которые прерываются легким шепотом, щекоткой, поглаживанием, шебуршением
только для того, чтобы глубже ощутить это блаженство покоя, простого
сопребывания в одном времени и пространстве, где каждый защищает
другого собой.

Жалость легко спутать с нежностью, но это чувство более смелое
и дальше идущее. Нежность боится слишком сильных движений, она
хочет остаться с любимым в раю. Жалость не может не вспугнуть
этой тишины и покоя, потому что хочет дать больше, чем способна
дать нежность. Жалость – это новая тревога, уже не та, что сопутствовала
желанию, не тревога неутоленности и неутолимости, а страх недодать,
недоделиться. Жалость – это порывисто обыскивать себя и все свои
владения в поисках того, что может срочно понадобиться любимому,
чем можно ему помочь. Предмет жалости – это слабости любимого,
его нехватки, боли, страдания, незнания, неумения. Очень опасно
принимать жалость за любовь, но еще опаснее – исключать из любви
чувство жалости. Любовь без жалости может быть страстной, вдохновенной,
нежной, романтичной, очень сильной, но ей недостает той слабости
любимого, в которую можно вложить эту силу.

Иногда можно услышать, что слабых любят больше, чем сильных, красивых,
совершенных, что к слабым крепче привязываются, потому что главная
потребность любви – давать, наделять любимого всем, что есть у
любящего. Слабый больше нуждается, поэтому и любовная отдача сильнее.
Но вряд ли эта теория верна. Иначе сильные оказались бы самыми
слабыми и несчастными людьми – их никто бы не любил. Но мы знаем,
что сильных тоже любят, и очень сильно, и это становится частью
их силы и вызывает еще большую любовь. Конечно, любовь может начинаться
с жалости, как может она начинаться с желания, или вдохновения,
или нежности, продолжаясь и заканчиваясь всем остальным. Любовь,
которая начинается с жалости, действительно, обращена к слабым.
Но суть любовной жалости не в том, что любовь вызывается слабостью,
а в том, что любовь находит слабость даже в самом сильном и, полюбив
его, начинает жалеть. Жалость входит в самый состав любви.

Полюбив очень сильного, красивого, умного, удачливого человека,
мы начинаем чувствовать в нем те точки слабости, которые даже
ему самому могут быть неизвестны, или он скрывает их от себя.
И самое горячее и любящее в нас постепенно приливает именно к
этим точкам слабости, которыми любимый к нам прирастает. Его слабости
обращены туда, откуда он не ждет подвоха и нападения, т.е. к любящему.
И тогда начинается трудная работа любовной жалости, которая не
отменяет ни желания, ни вдохновения, ни нежности, ничего из того,
чем может быть любовь, но по-особому сплетается с ними, добавляет
чуточку слезной соли и терпкости даже в сладость самого захватывающего
слияния и поцелуя. Дело не в том, что у красавца могут быть какие-то
тайные недуги, умница боится выступать перед большой аудиторией,
а силача мучат детские страхи, то ли насекомых, то ли темноты.
Нет совершенных, нет вполне защищенных. Но суть в том, что любовь
не только находит готовыми эти слабости, она сама ищет их, нуждается
в них, чтобы быть вполне любовью, чтобы жалеть, чтобы преизбыточествовать
в давании и самоотдаче.

Если нет этой соленой капельки в объятиях и поцелуях, этого сдерживаемого
плача хотя бы о смертности любимого, о неизбежной разлуке с ним,
значит, у любви неразвитый вкус, она еще недостаточна солона,
не пропиталась той кровью и потом, которыми не могут не делиться
крепко прижатые друг к другу смертные существа. Если любящий не
жалеет любимого – и самого себя – хотя бы лишь за то, что они
оба обречены умереть и посмертные судьбы их неизвестны, встречи
непредсказуемы, - значит, любовь еще не поднялась над временем
желания, торопливым ритмом его возрастания/угасания. Главная слабость
любимого, на которую непременно набредает любовь на самых дальних
своих путях, – это его смертность. И чем теснее сплетаются двое,
тем острее переживается разрывчатость этого сплетения. И чем больше
нежности, чем больше рая в этом теплом пространстве, остановившем
время, тем сильнее тревога о часах, которые неостановимо бьют
над головой. Жалость – то из четырех любовных чувств, которое
больше всего обращено к смертности и слабости любящих, именно
потому, что сполна переживает вечное и сильное в самой любви.
Одарить любимого собою, подарить ему то бессмертие, которое не
суждено нам порознь, но которое есть между нами... Именно жалостью
любовь вступает в состязание со смертью, пытается вырвать у нее
жало.

Итак, четыре составляющих любви. Нельзя сказать, какая из них
важнее. Нельзя предсказать, какой из них начнется любовь, а какими
будет дальше выращена до неделимого целого.

Любовь может начаться с желания. Видишь перед собой существо,
которое скроено по твоей мерке, каждым своим изгибом создано прилегать
к тебе, словно вы выведены по одному лекалу. Или слышишь голос,
в котором звучит все женское мира: оборачиваешься – Она. Ты начинаешь
бредить этим существом, в тебе раскрывается внутренняя пустота,
которую только оно может заполнить... Но вот начинается разговор
– и может оказаться, что это существо с другой планеты. Оно с
резким, неприятным акцентом говорит на твоем языке, и на каждом
слове мысль спотыкается, не находит отклика, блуждает в потемках,
наощупь. Семя желания падает на каменистую почву: любовь здесь
никогда не взойдет… Желание кажется таким бесспорным, бесстыдным,
а на самом деле оно очень уязвимо. Желание можно сравнить с пехотой,
которая первой идет на место будущей любви и часто гибнет, ничего
не успев и не создав. Как пехотинец зацепляется рукой за кустик,
подтягивается и ползком, по камешку, по травинке, осваивает незнакомую
землю, – так и желание ближе всего, в упор подходит к желаемому
и может «запасть» на чем угодно: на глазах, на волосах, на каком-нибудь
«изгибчике», – чтобы потом, чуть остранившись, ахнуть: да вот
же оно, самое мое! И этот мгновенный перебег желания от частицы
к целому задает тот уже более крупный масштаб «целостной личности»,
к которому обращаются потом вдохновение, нежность и жалость. Заново
это любимое деля, проникая в тончайшие извилины, западая в каждый
волосок и припухлость, но уже исходя из данности целого, которая
для них была завоевана желанием, изнемогающим от блаженной усталости
пехотинцем.

Любовь может начаться с вдохновения. Первым предчувствием начинающейся
или хотя бы возможной любви становится странная свобода, которую
двое, едва познакомившись, вдруг испытывают в присутствии друг
друга. Между ними открывается воздушное пространство – не разделяющее,
а сближающее: они могут сходиться и расходиться, их голоса могут
сплетаться и расплетаться, но в этом пространстве каждое слово
обретает гулкость созвучия и отголоска. Все границы отступают
до самого горизонта, который сам отступает с каждым приближением
к нему. Все свое, каждое движение, слово, запинка, заминка, неловкость,
смена ритма и ракурса вдруг приобретает смысл в глазах другого:
он принимает меня всяким, каким я могу быть. Это уже росток той
свободы, которая необходима для последующего преображения: меня
еще нет, но я делаюсь возможным, я становлюсь собой в глазах другого.
Он не хочет меня поработить, применить ко мне общую мерку – он
хочет меня свободным, непредсказуемым, он хочет Меня во мне. В
самом начале любви особенно ясно, что она творится «из ничего»,
она не знает своих путей, она не находит подсказки ни в устройстве
человеческого тела, ни в заповедях богооткровенных книг. У нее
нет имени. И лишь потом выясняется, что это и есть ее призвание:
творить новых личностей из того состава, в котором они встретились
на ее пути. Сама возможность такого взаимотворения рождает желание:
этому человеку суждено стать твоим, влиться в тебя каждой клеточкой
своей плоти, перемешаться с тобой в том тигле, где расплавляются
и вылепляются новые существа.

Любовь может начаться с нежности. Вот перед тобой существо столь
совершенное, или столь живое, или столь особенное, ни на что не
похожее, что хочется окружить его собой, защитить от всего и от
всех, не дать ни малейшей серости и шероховатости прикоснуться
к нему. Порою в этом существе ощущается нежный росток человека,
дитя, которое нуждается в твоей заботе или с которым просто хочется
играть, резвиться, устраивать всякие шалости. Поначалу тебе ничего
не нужно от этого существа, ни физической близости, ни полета
в область фантазии и вдохновения, – только бы оно было, какое
есть, только бы резвилось, лепетало, издавало лишь ему присущие
звуки. Хочется долго на него смотреть, как на морские волны или
языки пламени, с их неуследимой подвижностью и неистощимой новизной.
Никогда не приедается смотреть, слушать, быть рядом, оберегать.
И вот несешь это колеблющееся пламя в себе – и постепенно сам
делаешься мягким, как воск, и принимаешь форму этого пламени,
расплавляешься на нем. Возникает желание, чтобы это существо вошло
в тебя, поделилось с тобой своим чудесным составом, чтобы в тебе
самом побежали эти морские струйки или язычки пламени.

Любовь может начаться с жалости. Вдруг чувствуешь, что в другом
человеке проседает жизненная основа, почва уходит из-под ног.
Чего-то ему не хватает, о чем-то он – сплошная боль и вопрошание.
А в тебе есть именно то, к чему он может прислониться. Тебя хватит
и на себя, и на него. Ну пусть он за тебя хоть немного подержится
в той тряске, которую приготовила ему судьба как раз в момент
встречи с тобой. И ты протягиваешь ему руку, начинаешь выводить
с тряского места. Вот по этой тропочке, а теперь сюда, здесь тверже
и суше. Он никак не может сосредоточиться на предстоящей ему работе
– ты обсуждаешь с ним тезисы, набрасываешь черновики, вместе вы
добираетесь до сути. Он страдает от брошенности и одиночества,
от неудачи прежней любви, – ты стараешься его рассеять, водишь
в театры и на концерты. У него кризис мировоззрения, он утратил
веру в высший промысел и справедливость, жизнь потеряла смысл,
– ты обсуждаешь с ним мирообъемлющие вопросы, делишься опытом
своим прежних кризисов и их преодоления. И вдруг оказывается,
что именно в той точке, где вы обсуждаете потерю смысла, этот
смысл восстанавливается. Может быть, он для того и был потерян,
чтобы заново его обрести именно в тебе. И тряское место уже позади,
а отнимать руку не хочется, она уже приросла к другой руке. И
теплое чувство жалости вдруг горячеет желанием, и вам уже никуда
не деться друг от друга.

Есть разные типы любви. Вероятно, у мужчин любовь чаще начинается
с желания, а у женщин – с жалости. Возможно, у интровертов в любви
преобладает вдохновение, а у экстравертов – нежность. Эти вопросы
могут и должны обсуждаться, но уже на полях любви. Все мы разные,
и любовь поворачивается к нам то одной, то другой стороной, но
смысл любви как раз и состоит в том, чтобы достраивать нас, частичных,
до целого, вписывать наши разносторонние, перекошенные четырехугольнички
и ромбики в свой растущий круг. С чего бы ни начиналась и чем
бы ни становилась любовь, она может остаться любовью, лишь соединив
в себе желание и вдохновение, нежность и жалость.