Проза

Библиотечка эгоиста. Азбучные истины #4.

Рассках нетрадиционного содержания.

На трамвайной остановке пьяная баба горланила во всё горло, точно стараясь перебороть в своём горле сухой, готический мороз: - Я не солнышке лежу-у-у-у, я на солнышко гляжу-у-у... Стояла одна, на совершенно пустой остановке и горланила...

Дело в том, что Гавильский дома ключи забыл. Всё бы ничего, да отменили в ихнем камерном хоре репетицию - органный зал очередной раз деньги зарабатывал; то есть день выдавался совершенно свободным. И, только поцеловав намертво закрытую дверь, Гавильский вспомнил, что, ведь, и Ленка его утром предупреждала - вернусь позже, внеплановое мероприятие. Ситуация дурацкая совершенно: день, значит, ещё только-только начинается, а Гавильский и не знает куда пойти и чем заняться. А морозец, между тем, крепчает, морозец-то, не месяц май, на бережку долго не просидишь...

Странная такая ситуация: не знаешь с какого края к своей неожиданной свободе подступиться. Обычно-то как: после репетиции, ну, там, с мужиками могли вмазать или ещё какой небольшой грешок совершить. Но после концерта - сразу домой, в тепло, к горячему супу и телевизору, да, телевизор обязательно. А суп необязательно, можно его щами заменить, борщом, опять же-таки. Но важно, чтобы пар от него подымался, клубился, значит, пар и обволакивал-опьянял, насыщал как сытный ужин домашним уютом. Но в любом случае, он привык так, Ленка была всегда дома и хлопотала по хозяйству или сидела за конспектами, или, там, по телефону трепалась - он слышал её голос, ощущал её присутствие, а это уже самое важное, самое-самое. Потому как нельзя человеку одному оставаться, ну никак нельзя - надо чтобы всё время кто-то рядом толокся, мешал, отвлекал и всё такое, третье-десятое. Когда-то, очень давно, всё в его жизни было не так, но постепенно установилось, вошло в однажды заведённый ритм, который не давал сбоев. И вот вам, пожалуйста, ключ. Всего ничего, мелочь, пустяк. Но ведь нельзя человеку одному оставаться, ну никак нельзя - так ведь и с ума сойти можно. Пока Гавильский, там, в подъезде толкался, и перед дверью пыхтел (хорошо бы, что ли, табуреточку у соседей попросить, да так и дождаться, перед дверью-то. Остановило то, что Ленкино мероприятие оно ведь и затянуться до самого позднего вечера могло; да и соседей Гавильский, честно говоря, не знал. Да, только это и остановило), он всё больше Ленку материл. Но, выйдя на свежий воздух, осознал-таки, что и сам некоторый вклад в существующее положение дел внёс.

Ну, хорошо, раз пошла такая пьянка, нужно время использовать с пользой. Вот, к примеру, Гавильский давно уже хотел подстричься, да всё никак времени не мог найти. Сказано - сделано. Ему даже весело как-то на душе стало, в том высшем самом смысле, что парикмахерская в его ситуации, вещь со всех сторон удобная: и польза, что называется, на самое что ни на есть, лицо. И, что наиболее привлекательно, парикмахерская - институция загадочная, простым смертным непонятная: там ведь время совершенно по особому идёт. То есть, не идёт абсолютно. Как если нет времени в природе вообще. Они, парикмахерские эти, может быть, единственные, где в эпоху первоначальной капитализации, осталась густоспсовость социалистическая, начиная от воздуха и заканчивая мелочью самой последней. Ну, да, самой-самой. Не говоря уже о медлительном, тягучем, как в метрике Гомера, ритме Dasein: первоначально, значит, томительное ожидание в очереди, потом, не менее странное насилие над волосами. Барышни эти, что, значит, с ножницами и расчёсками, как-то особенно своей пропускной способностью не озабочены: много курят, ещё больше трепятся или просто слушают по радио "России" какие-нибудь новости; что они не люди что ли?! Посетители для них, на самом деле, это помеха, неизбежное зло etc...

Гавильский плюхнулся в кресло и его начали стричь. Тётка ему попалась толстая, с большим, неухоженным бюстом, который тёрся и колыхался у него возле ушей как гигантские меховые беруши. Точно рыхлые титьки эти пытались зажать его голову с тёплые, но изначально, изнаночно жёсткие тиски горячего женского равнодушия. Но Гавильского занимало совершенно иное, дело в том, что под ногтями у парикмахерши чернели траурные ободки, не грязи даже, но, самого что ни на есть, чернозёма. Чёрные-чёрные, траурные-траурные. И вот эти, с вашего позволенья сказать, готические, можно сказать, витражики порхали теперь перед его изумлённой физиономией. Фантазии-то у нас, хоть отбавляй. Вот и стал Гавильский прикидывать, как эта самая титькастая тётка крадётся ночью, нет, даже не на кладбище, просто в чёрно-поле и рядом с ней, отчего-то здоровенная псина, кобель, наверное... И вот тётка выходит на самую середину поля, становится на четвереньки и начинает сырую эту землю грызть. Грызть да лапами своими разгребать. Что уж они там с кобелем-то со своим искали, Гавильский додумать не успел, закончила она дело своё грязное и отдал он за всё про всё двадцать пять тысяч (прописью) рублей. Это только чтобы кой-какой порядок на голове навести... А на часы глянул - всего ничего, каких-то там жалких полчасика-то и извёл, всё равно что выпуск новостей посмотрел или передачу "Ночной патруль". Нет, "Ночной патруль"-то, кажись, он поменьше, чем полчаса будет. Ну, да, точно - меньше.

Вот и идёт по главной улице человек и не знает куда деваться. По магазинам не пойдёшь, потому как дорого, да и на подстрижку последнее потрачено, уж пусто всё, хоть карманы наизнанку выворачивай. Да-да, именно так. Стал он тогда усиленно думать, чтобы такое предпринять, чтобы сделать - ну, из такого, давно запланированного, да неизбывного. Но кроме того, что его Жигалин в гости вот уже год как завёт, ничего такого в голову не лезло. Но до Жигалина слишком ехать далеко - на самые, что, понимаешь, выселки, всё время на одну только дорогу и убьешь. Ага, вот и вспомнил он нечаянно, обещал я Петровне навестить свою учительницу музыки, Валентину Григорьевну (а может Георгиевну), ну, да, конечно, когда ещё выберусь, а тут... А так... Пошёл, значит, Гавильский на остановку, стал транспорта ждать, потом сел на автобус и поехал. Интересно ему просто так, без особой цели в транспорте ехать - люди, опять же, близко-близко. Он-то как привык: когда, предположим, в той же "Stabat Mater" одни солисты задействованы, а хору делать особенно нечего, пристрастился Гавильский народ в зале рассматривать. Интересный, надо сказать у нас народ попадается, типы разные живописные, типчики. Такое это увлекательное, между прочим, дело - народ со сцены рассматривать, что время происходит совсем незаметно, глядишь, и конец выступлению. Так и тут - везде люди, люди, близко совсем, как живые, как настоящие. Даже дотронуться можно. Если не бояться, что по башке двинут, то можно. Или, к примеру, там, можно прикинуться, что, мол, случайно дотронулся, и - дотронуться. Гавильский притворился, что случайно, и дотронулся до Одной Женщины в вязанных перчатках, что ближе всех стояла. Одна Женщина совершенно никак не прореагировала, не обернулась, не посмотрела косо или глумливо, зато Гавильский почувствовал теплоту живого тела и какую-то усталость. Странно, подумал он, отчего это, ведь до конца рабочего дня ещё далеко... Но потом мысли его перекинулись на предполагаемую встречу с учительницей и он стал видеть, как рассказывает ей о своей жизни в хоре, что ему очень нравиться петь, петь вместе со всеми серьезный репертуар, Перголези-Россини, что, конечно, Паворотти из него не вышло, и даже солиста для местного оперного не получилось, а ему и не надо - ему хором, вместе со всеми петь нравиться, он один из них, один из многих. И, значит, не один.

Только школа, как на грех, оказалась закрытой, какой-то у них там, что ли, особый пропускной режим, карантин, его не пустили, а потом он вспомнил, что училка эта и давно не работает, а, может и вообще, уж померла давно. Да и не очень-то, на самом деле, и хотелось: о чём с ней говорить? Опять о музыке, что ли. Он как-то встретил её недавно и поразился какая она оказывается маленькая, как грибок-боровичок, а ведь раньше-то казалась она ему весьма и весьма внушительных размеров. Матрона! Да, давно это было. Пришлось поехать обратно. Он, конечно, подумал, что неплохо бы к Ленке за ключами заехать, но тут же, с неменьшим удивлением осознал, что не знает где она работает, к кому обратиться, как пройти-проехать. И странно ему стало, что оказывается и Ленка может жить какой-то особой, совершенно ему неизвестной, неподконтрольной жизнью, да, так странно, так странно...

...только тут, возле трамвайного депо, залезли контролёры и поскольку у Гавильского не было с собой билетика, его выгрузили вон. Покорно поплёлся Гавильский в полупустой автобус, решив, что, не мытьём, так катаньем, он этот день проведёт. Главное, чтоб его не трогали, и никакая Валентина Григорьевна не нужна, на кой ляд он вообще туда попёрся ? Ах, да, ну, да, ключи...

Забрался он, значит, в самый конец, прислонился боком, шапкой, значит, к запотевшему стеклу и стал потихонечку отходить ко сну. Правда, от голода сосало немного под ложечкой, но чем больше, чем глубже проваливался Гавильский в сон, тем теплей и уютней ему становилось. И вот, казалось ему, он окончательно и бесповоротно вернулся домой, сидит на кухне перед тарелкой горячего, как южная кровь, супа и размешивает ложкой в тарелке сметану. И ещё минут пять до выпуска последних известий, и должен закипеть чайник, и тогда он намажет хлеб деревенской сметаной, положит в розеточку вишнёвого варенья и будет балдеть от тишины, пустоты, установившейся внутри... От такого вечного покоя, которого, вот уж точно, совершенно ничем не спугнуть.