Онтологические прогулки

 

«Недоверие – это клеймо дураков! Когда к вашим ногам кладут великие открытия, у вас не хватает чутья, не хватает воображения, чтобы осмыслить. Вы способны только поливать грязью людей, которые рисковали жизнью, завоёвывая новые просторы науки, Вы поносите пророков!»

                                                                                                                                     Артур Конан Дойл

 

Непризнанными и загубленными гениями усеян весь исторический путь России, и они слагают едва ли не самую значительную особенность её исторической судьбы. Эта тема неохватна и из необъятного числа таких русских гениев я выбрал лишь одну, но самую таинственную, категорию: гениев русской науки, загубленных в наши дни. Последнее означает, что имеется в виду период нашего непосредственного времяобозрения, и речь идёт о вполне определённом отрезке исторического времени России, который обладает точной датой рождения, но ещё не имеет конца, – т.е., о советском времени.

Таинственное бывает трёх родов: 1.то, что до того не видели и не знали, 2.то, что видели, но не знали, и 3.то, что знали, но не видели. Загубленные гении русской науки относятся к особому роду таинственного: того, что не хотели видеть и не желали знать. Причина, по которой данных гениев не только не признавали, но и сознательно губили, создаёт остро интригующий покров необычного и взывает, помимо всего прочего, к чувству исторической справедливости как долгу потомков.

Итак, перед вами «Загубленные гении России» – летопись борьбы общества с личностью, власти с талантом, бездарности с одарённостью. Feci quod potui, faciant meliora potentes (я сделал, что мог, и пусть кто может, сделает лучше).

 

1. Академик В.И.Вернадский – homo sapiens faber

«Нечего и говорить о том чрезвычайном подъёме давления жизни в биосфере, которое создано появлением в биосфере путём эволюционного процесса homo sapiens, в той его форме, которую, может быть, правильно назвать, соединяя термины Линнея и Бергсона и придерживаясь тройного названия вида, Homo sapiens faber – его мысль – есть новый факт, возмущающий вековой, геологически вековой, уклад биосферы»

В.И.Вернадский

«В этом геологическом процессе – в основе своей биогеохимическом – отдельный индивид живого вещества, людской совокупности – крупная личность – учёный, изобретатель, государственный деятель – может иметь основное решающее и направляющее значение, проявляется как геологическая сила».

В.И.Вернадский

Говорить об академике Владимире Ивановиче Вернадском (1863-1945г.г.) как о «загубленном гении России» кажется не только странным, но, в известной мере, недобросовестным приёмом, рассчитанным на сенсационный эпатирующий эффект. Ибо как учёный академик В.И.Вернадский был отмечен в советской науке, которой в силу сложившихся обстоятельств, принадлежат все его постижения и достижения, со всеми превосходными знаками признания и почитания. Его научный авторитет был устойчив и непререкаем на протяжении всей жизни, а слава учёного, зародившись на жизненных начальных этапах, не умирает и по сию пору, спустя шесть десятилетий после смерти. Отец Павел Флоренский кратко и точно охарактеризовал Вернадского: «один из самых глубоких натуралистов нашего времени в мировом масштабе». В.И.Вернадский дал геологии больше теоретических разработок, чем все остальные теоретики вместе взятые со времён Чарльза Лайеля, не принимая при этом в расчёт ещё соседствующие области биологии и астрономии.

Так что за основу следует взять слова С.Р.Микулинского: «Вернадский был учёным-энциклопедистом, и ему нет равных в ХХ в. по разнообразию областей, в которых он оставил глубокий след»(1988,с.20). Но как раз этим обстоятельством и изумляет жизнь В.И.Вернадского, (здесь нет, надобности уточнять, какая жизнь, ибо для Вернадского жизни вне науки не существовало и последняя в его лице имела фанатично преданного служителя, который, избрав в самые ранние юношеские годы науку смыслом жизни, уже не изменял своему культу). Судьба учёного являет собой уникальнейший опыт весьма необычного способа того, как гения истребляют не отвержением, а загубляют сознательным извращением и сокрушают избыточной славой и славословием.

Жизненная эпопея В.И.Вернадского, а соответственно количество созданных им духовных ценностей, имеет особенность в том, что протекала в двух мирах, а по научной лексике, в двух системах координат – царской и советской. В царское время проходил начальный, созревательный этап жизни Вернадского, а на советский период приходится большая часть зрелой творческой деятельности учёного. Знание характеристических параметров научного климата каждого из этих этапов является обязательным условием для понимания не только личного вклада творца, но и степени трагичности его реального существования как элемента творчества. А для монументальной фигуры В.И.Вернадского необходимость в подобной исторической преамбуле усугубляется многократно, ибо через творцов такого класса осуществляется подлинное познание конкретного исторического времени. В контексте этого последнего оценочные параметры из жизни Вернадского приобретают значение царских или советских критериев, в соответствии с которыми время жизни В.И.Вернадского чётко распадается на два резко различных цикла: первый – со времени рождения до 1914 года (начала Первой мировой войны) и второй – с 1914 года до момента смерти.

Первый этап жизни В.И.Вернадского принадлежит закату знаменитой эпохи европейской цивилизации, которая в литературе была названа «золотым веком» европейского либерализма. Главным результатом этой эпохи было становление до формульной чёткости комплекса либеральных и гуманистических ценностей, обоснованных морально-нравственными критериями. Однозначно определился смысл либерального принципа как «совокупность интеллектуальных и культурно-нравственных установок, ориентированных на признание личности, её свободы и самореализации высшей ценностью культуры и общества» («Современный философский словарь», 1998; выделено мною – Г.Г.); человек стал первейшей либеральной ценностью. Этот сверкающий фейерверк европейского духа был лишь слегка отмечен в истории на фоне революций, войн, освободительных битв конца ХУ111 начала ХХ веков. Философия того времени стала самой активной из бурно развивающихся отраслей человеческого духа, создав ослепительную непрерывную гирлянду имён великих философов, а само мудролюбие переродилось, став наукой о человеке. Философия спонтанно выступала в роли полномочного представителя истинного либерализма во всех дисциплинах духовного творчества, и оказывало мощное реформирующее воздействие на европейскую науку, чего европейская аналитика до сих пор не замечает. О содержательной насыщенности и когнитивной ёмкости европейской философии времени западного либерализма достаточно красноречиво говорит её внутренняя полнота, состоящая из двух систем: идеалистической, нашедшей свой апофеоз в философии Л.Фейербаха: «Бог есть человек, человек есть Бог», и материалистической, заимевшей свою формулу в философии К.Маркса: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». Но самое главное, что также не было замечено аналитической гильдией Европы, состояло в том, что европейские мыслители par excellence (по преимуществу) немецкой школы коллективно создали произведение дивной красоты – концепцию человека как члена человечества, о которой речь пойдёт в дальнейшем изложении.

Реформирующее влияние либеральной философии на характер научного творчества в Европе сказалось в девальвации когнитивной мощи ньютоновской картины мира. Приходила в упадок эра классической науки , где законодательно господствовали декреты Ньютона,– «гипотез не изобретаю», «физика, бойся метафизики!», ньютоновы абсолюты,– где отвлечённое теоретизирование если не отвергалось на корню, то его разрешающая способность ставилась ниже экспериментального опыта, и где, наконец, разрыв между философией и наукой был диагностическим признаком ньютоновского научного мышления. В середине Х1Х века в Европе незамеченным прошло неординарное явление: в 1859 году было опубликовано «Происхождение видов путём естественного отбора» Чарльза Дарвина; в 1866 году появились «Опыты над растительными гибридами» Грегора Иоганна Менделя; в 1867 году был издан первый том «Капитала» Карла Маркса; в1869 году увидел свет Периодический закон химических элементов Д.И.Менделеева. Итак, в течение десяти лет, т.е. исторически одномоментно, появляются эпохальные работы, совершившие кардинальные перевороты в своих отраслях знаний. В совокупности это не может не означать, что «золотое десятилетие» Х1Х века фиксирует грандиозный перелом в мировой науке, а эффект «золотого десятилетия» не знает аналогов в истории науки ни до, ни после того. Радикализация научного мышления, таящаяся во глубине неразгаданной тайны «золотого десятилетия», имеет себя подлинной первопричиной крушения величественного здания ньютоновой науки и физической классической картины мира.

Загадочность «золотого десятилетия» полностью испаряется, если признать его вершиной «золотого века» либерализма в Европе. И отсюда следует, что новая европейская наука необходимо должна строиться на либеральных основах и каждая научная дисциплина должна иметь в виду человека как главную либеральную ценность. Нобелевский лауреат Илья Пригожин ясно отразил этот основной императив либеральной науки: « Природу надлежит описывать так, чтобы стало понятно само существование человека. В противном случае научное описание, как это случилось с механистическим мировоззрением, обретает своего двойника в человеке как автомате, наделённом душой и поэтому чуждом природе»(1986,с.131). Это вовсе не значит, что человек должен стать предметом изучения в каждой науке, а значит, что каждый объект познания, создающий специфику науки, – физическое тело, атомное ядро, химический элемент, минерал, горная порода, биологический организм,– должен изучаться как адекват человека, то есть как духовное ядро системы. Такая колоссальной сложности задача стояла перед В.И.Вернадским и русский академик гениально решил её в своей теории биосферы Земли. Уже в том, что из панегирического шума, окружившего имя великого учёного после его смерти, была изъята данная тенденция как научная миссия духотворчества Вернадского, сказываются потуги сознательного загубления русского научного гения, а отнюдь не банального непонимания.

Слабость историко-философской аналитики эпохи европейского либерализма проявляется не только в том, что ею не был замечен акт создания западной концепции человека как члена человечества, но и феномен «золотого десятилетия», а потому она не могла знать о русской реакции на либеральное потрясение духовного мира Европы. А русский отзыв на европейское брожение умов был столь же звучен, как и оригинален, и с этим отзывом выступил Владимир Сергеевич Соловьёв. Вл. Соловьёв первый из русских мудролюбцев заговорил о философском мышлении как целостном мироощущении. В 1874 году в своей магистерской диссертации под красноречивым титулом «Критика западной философии» и в дальнейшем в сочинении «Оправдание добра»(1897г.) Вл. Соловьёв представил человеческий фактор как необычайно разносторонне отрефлексированное философское тело, но главное, что эта рефлексия дала компактную и оригинальную «нравственную философию», ставшую кодом самобытного русского духовного воззрения. Авторству. Вл. Соловьёва принадлежит инициативный почин по внедрению в русскую духовную среду главных либеральных ценностей и результатом следует считать появление самостоятельной и самочинной русской духовной философии, ибо здесь было дано специфическое представление и особенное толкование духовных потенций либеральных констант – мышления и человека. В итоге Вл. Соловьёвым были заложены начала своеобразного философского гнозиса, исходящего из критического усвоения западной философии и который впоследствии усилиями его многочисленных последователей развился до целокупности русской духовной школы. Центром тяжести и гносеологической сердцевиной последней стала целостное и также коллективное, ноуменальное произведение, которое требуется называть русской концепцией человека. В свою очередь, эта концепция, обладая самобытными особенностями, принципиально отличными от аналогичной европейской сентенции, легла в основу некоего несхожего и даже противопоказанного системе европейского либерализма и гуманизма воззрения, которое я назвал «русским либерализмом». Наука В.И.Вернадского представляет собой яркий и до настоящего времени самый полный образец русской либеральной науки. Именно в этом свёрнуто неисповедимое новаторство, гениальное предощущение и поразительная смелость научного мышления русского учёного. Необходимо утвердиться в мысли, что научная миссия и либеральный дух науки В.И.Вернадского вовсе не есть персональный продукт неординарного творца, а суть прямой отклик гениального ума на запросы и потребности науки и истины, помноженный на врождённые качества собственного таланта, а, говоря по-другому, производное духовного климата мыслящего сословия России. Только в таком аспекте время жизни В.И.Вернадского станет мыслиться как конструктивный эпизод исторического времени России.

Рефлексия этого времени, дающая его отражение через науку Вернадского, невозможна вне даже беглого сравнительного анализа основ западной концепции человека как члена человечества и русской концепции человека, на фоне которого чётко явятся контуры русского либерализма в его качественном отличии от либерализма западного. Генетические корни европейской концепции человека как члена человечества, как ни странно, таятся не в недрах самой европейской философии, а связаны с начальными моментами формирования христианской церкви. Гностические основы концепции обнаруживаются в патристике главы отцов церкви Августина Блаженного (V в.н.э.), а последующая разработка идеи человека осуществлялась поступательно в лоне классической немецкой философии, начиная с трактатов её патриарха Иммануила Канта. Завершение западная концепция получила в трудах Освальда Шпенглера, который создал чеканный образ человека как члена человечества, назвав его «фаустовским человеком». И он же, проголосовав на выборах в Германии в 1933 году за Адольфа Гитлера, поставил историческую точку на классической немецкой философии.

Доктринальную полноту и содержательную ёмкость концепции однозначно и эмоционально выразил великий философ И-Г.Фихте. Этот мыслитель, утверждая, что «уже нет человека – есть только человечество, нет отдельного мышления, или любви, или ненависти, а только мышление, любовь и ненависть друг в друге и друг через друга», приходит в конечном итоге к убеждению: «величайшее заблуждение и истинное основание всех остальных заблуждений, завладевших нашей эпохой, состоит в том, что индивидуум мнит, будто он может сам по себе существовать и жить, мыслить и действовать, и думает, будто он сам, данная определённая личность, есть мыслящее в его мышлении, тогда как на самом деле он – лишь единичная мысль единого всеобщего и необходимого мышления». А потому: «Сообразно с этим разумная жизнь состоит в том, что личность забывает себя в роде, связывает свою жизнь с жизнью целого и приносит первую в жертву последней,... существует лишь одна добродетель – забывать себя, как личность, и лишь один порок – думать о себе» (1993,т.11,с.с.221,381,392; выделено мною – Г.Г.)

Итак, личность умирает в человеке, а человек умирает в человечестве, – такова аннотация европейской концепции человека как члена человечества. Неприятие и устранение индивидуального слагает идеологически солирующую тему в европейской симфонии мудрости, но избавление от индивидуального не может быть самоцелью в философии как науки о человеке. Заслуга западной концепции в том, что она поставила главное противоречие этой науки: в философии оно имеет вид личность – коллектив, в психологии – вид – род, в биологии – организм – популяция. Вся познавательная эффективность европейского учения о человеке сосредоточена на том, что в отношении личность – коллектив наибольшая сила преподчения отдана коллективному члену, а принижение или устранение индивидуального происходит в качестве следствия или в угоду этой максимы. Человек в западной концепции также передан в коллективистских градациях, как среднестатистическая величина, как юридическое лицо и, наконец, как обладатель всеобщих человеческих прав. Один из великих соавторов западной концепции Фридрих Шеллинг поучал: «...все мои действия направлены на нечто такое, что в качестве конечной цели может быть осуществлено не отдельным индивидуумом, а только всем родом; во всяком случае, все мои действия должны быть направлены на это. Успех моей деятельности зависит, таким образом, не от меня, а от воли всех остальных, и я нисколько не продвинусь к достижению этой цели, если к ней не будут стремиться все»(1998,с.596).

Совершенно в ином смысловом качестве звучит декларация человека в философии Вл.Соловьёва: «Личность человеческая – и не личность человеческая вообще, не отвлечённое понятие, а действительное, живое лицо, каждый отдельный человек – имеет безусловное, божественное значение» (1999, с.42; выделено мною – Г.Г.). Итак, в русском философском извещении утверждается то, что решительно отрицается в западном учении – индивидуальное качество человека; русский либерализм ставит во главу угла «живое лицо», «каждого отдельного человека», «личную мысль», т.е., именно то, что для европейского либерализма признаётся чуждым и запрещённым. Данное разногласие выходит далеко за пределы допустимого в аналитическом процессе тривиального противостояния во мнениях. Вл.Соловьёв придаёт индивидуальной человеческой личности статус «безусловного, божественного значения», а это означает, что человеческая особь, взятая в качестве особенной индивидуальности, есть абсолютное, а всё остальное – относительное и условное. Эта чисто русская максима выражена. Вл. Соловьёвым на философском языке: «Человеческая личность, и, следовательно, каждый единичный человек, есть возможность для осуществления неограниченной деятельности, или особая форма бесконечного содержания...Человеческая личность бесконечна: это есть аксиома нравственной философии»(1996, с.202). В частности это значит, что, если в европейской концепции принижение личности исходит следствием из возвеличивания коллектива, каковое суть последствие из первичности самого отношения личность-коллектив, то в соловьёвском глубокомыслии индивидуальная личность заведомо выставлена первичной persona regis (высшая персона), а всё остальное, в том числе коллизия личность-коллектив, вторично.

Такие полярно разнородные основания создают субстраты не только для познавательно разных концепций человека, но и для идеологически несовместимых мировоззренческих схем. В западной концепции человек как член человечества каждая личность воспринимается как человек, а в русской концепции человека любой человек мыслится как личность, и именно в сфере концепции человека разворачиваются различные знамёна, дающие разные поля предикации с разными установочными целями. В совокупности из данной коллизии спонтанно выступает противоречие, двигающее каждую концепцию в самостоятельном, параллельном курсе, а другими словами, ХХ век как эон истории приобретает свою философскую истину: человек против личности. В.И.Вернадский, блистая гениальной интуицией, представил в лице своей науки единственное естественно-научное обоснование этой философской истины. Создав новый образ Homo sapiens faber (человек мыслящий созидающий), Вернадский в конденсированном виде ввёл духовно-русские тенденции в материалистическую науку естествознания и с непонимания этого уникального качества его гнозиса началась чудовищная диффамация всей науки академика В.И.Вернадского.

Верхоглядство русского аналитического цеха, проглядевшего феномен русской концепции человека и сопутствующей проблематики, не может не удивлять, ибо духовное потрясение русского общества, элементом которого стала русская духовная философия, в тот момент (начало ХХ век) воочию напоминало вулканический взрыв. Очевидец Н.А.Бердяев, один из лидеров русской духовной школы, писал: «В России в начале века был настоящий культурный ренессанс. Только жившие в это время знают, какой творческий подъём был у нас пережит, какое веяние духа охватило русские души» (2001, с.682). Во время «русского философского ренессанса» (термин принадлежит Н.А.Бердяеву) можно насчитать не менее четырёх десятков первоклассных и оригинальных мыслителей, творящих на философском пространстве России по соловьёвскому проекту,– такой концентрации духовной энергии не знает никакая другая философская национальная школа,– и можно не сомневаться в участии в этой эпопее духа В.И.Вернадского.

Все крупные русские духовные деятели, обладающие собственными философскими системами, составляли персональные дефиниции и определения «индивидуальной человеческой личности» как главного субъекта познания и центрального ядра системы; провозглашали своего рода манифесты личности, аналогичные изложенному соловьёвскому манифесту. Культ личности, – так возможно терминологически обозначить данный феномен, и культ личности стал синонимом русской концепции человека. (В своё время полуграмотный секретарь коммунистической партии СССР Н.С.Хрущёв выступил с резким порицанием «культа личности», безбожно спутав его с «культом личной власти». Поражать здесь должно не невежество коммунистических бонз,– для них это геральдический знак, – а то, что до настоящего времени святыня русской духовной философии употребляется в негативном хрущёвском смысле).

Свой манифест личности и свой культ личности высказал и В.И.Вернадский и в письме 1892 года он представил основательно сформулированное ens entium (сущность сущностей) своего убеждения, издающего чисто соловьёвский аромат: «В явлениях текущей жизни каждая личность тем более имеет влияние на жизнь, тем более ведёт к победе мысли (т.е. гармонии и красоты), чем сознательнее постоянно и серьёзно она ищет проявления основных идей в окружающей текущей жизни, чем непреклоннее и яснее оценивается каждое явление со стороны общих, дорогих ей принципов и чем более выясняет себе, что именно с точки зрения Мысли и Идеи значит каждое событие текущей, будничной жизни, что надо делать, чтобы оно шло по пути идеи и мысли. Тогда каждая личность в своей жизни является отдельным борцом проникновения сознания в мировые процессы, она своей волей становится одним из создателей общего закона, общего изменения, изменения сознательного, тех или иных процессов, и этим путём участвует в глубоком процессе – переработки мировых явлений в целях, выработанных Сознанием». Этим суждением Вернадский недвусмысленно и откровенно высказывает свои философские предпочтения и свою принадлежность к русскому духовному лагерю.

После того, как были приоткрыты личный архив и переписка Вернадского, выявился удивительный факт: Вернадский с молодых лет осознавал своё предназначение и смолоду серьёзно готовился именно к мыслительному творчеству, и этот случай, во-видимому, не имеет аналогов в мировой науке. В 1882 году студент В.И.Вернадский записал в дневнике: «Человек настоящего времени представляет из себя геологическую силу, и сила эта сильна именно тем, что она возрастает, и предел её возрастанию нам не видно». Итак, идеи, посредством которых академик В.И.Вернадский сказал самое громкое слово в естествознании ХХ века и которые актуальны и сегодня, владели учёным ещё на самой заре его сознательной жизни и в неизменном виде служили генератором научных творений на протяжении всей жизни учёного. Должно, и не может не восхищать то, с какой серьёзностью и обстоятельностью, совершенно не свойственным юношескому возрасту обычного человека, молодой Вернадский переводил эти обширные идеи в продуманную цель и осмысленное мировоззрение жизни; 19-летний вьюнош Владимир непринуждённо изрекает гениальное интермеццо – «человек – геологическая сила». Тогда как современная теоретическая геология в силу своего познавательного потенциала не может не считать эту мысль non sens (нелепостью), хотя вслух не говорит об этом (о чём будет сказано в последующем). Эмпирической геологии не дано понять, невзирая на все словесные выкрутасы, как человек, которому природой положено быть либо психологической, либо биологической, но никак не геологической, силой, может стать действующим рычагом в независимой от человека геологической стихии. Человек – геологическая сила есть торжествующий гимн науки Вернадского.

В совокупном виде это непременно означает, что в лице В.И.Вернадского русская интеллектуальная среда имела далеко не ординарного творца научных знаний, вовсе не стандартного сотворителя научных теорий, научных идей или научных мнений, а полновесного научного лидера – автора целокупных наук и научных направлений, типа Исаака Ньютона или Альберта Эйнштейна. Академиком, если признать за этим термином значение высшего качества научного ранга, Вернадский не становился так, как это принято в общеположенном порядке за счёт постепенного накопления научных знаний и последовательного приобретения научного опыта, – Вернадский родился академиком, а научное проницание суть врождённый дар, полученный Вернадским от Бога. В дневниковой записи от 1920 года учёный записал: «Я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно сознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было много дилетантизма – я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично относился к проведению своих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценивал свою работу, как работу среднего ученого с отдельными, выходящими за его время недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела коренное изменение. Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь – как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону – другой аспект – эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь» («Дневники В.И.Вернадского»). Вернадский есть гений, забронированный Провидением для России, и который Россия утеряла по ходу своей истории. Вернадский не состоялся как научный лидер, ибо в истории науки за Вернадским не числится ни собственной научной школы, ни особого научного направления; аналогом Ньютона или Эйнштейна Вернадский является в потенции, но никак не в действительности. К тому же Вернадский не состоялся и как академик в полнозначном смысле. Как бы не был велик диапазон научных интересов учёного, как бы глубокомысленны и разнообразны не были его теоретические достижения и эмпирические наблюдения, какое бы большое познавательное значение не имели его искромётные догадки в отдельных отраслях, наука Вернадского не представляет собой систематизированного, однородного и завершённого монолита, а состоит из ряда ноуменальных и глубокомысленных блоков и разработок, ни одна из которых не воплотила в себя завершённого авторского замысла. И даже в таком, если можно выразиться, конспективном виде, наука Вернадского стяжала непреходящую хвалу и высочайшую репутацию, которые, однако, имеют себя не столько во славу русской науки, сколько служат её живым укором. В том, что Вернадский не смог реализовать себя как научный лидер, именно в том, что он не смог дать оформленный облик своего научного подвига и составить цельное завещание своей научной эпохе, то есть, в том, что необозримый потенциал мысли и ума Вернадского не получил своего полного воплощения в научной действительности, должно видеть наибольшее загубление самого великого русского научного гения. Первопричины этого явления и вся побудительная мотивация данного обстоятельства таятся в недрах того исторического времени, на которое пришлась вторая половина жизни В.И.Вернадского.

Как бы не было противоречиво и неоднозначно историческое время, к которому причисляют «золотой век» европейского либерализма и в состав которого входит первая часть жизни В.И.Вернадского, оно по своей сущностной природе являлось духовным и все общезначимые параметры этого времени, в том числе и те, что научный деятель Вернадский мог почерпнуть для своей науки не из себя, а из вне, обладали духовным смыслом или были замешаны на духовных дрожжах. Взаимоотношения и пертурбации внутри духовной парафии были проблемами другого порядка, и к числу этих проблем относится коллизия русского и европейского либерализма. Совершенно другой и полностью противоположной консистенцией обладает время, пришедшее на смену либеральному времени в результате крутого переворота, совершенного Первой мировой войной в 1914 году. Этот хронон стал временем господства материального фактора, который сместил или уничтожил духовную ипостась по всему периметру исторического времени и обеспечил торжество в обществе разрушительных тенденций: это было время самых разрушительных в человеческой истории войн, которые впервые из локальных превратились в мировые; это было время самых кровавых в истории человечества революций и национально-освободительных битв; и, наконец, это было время торжества власти силы и силы власти. Человек утратил свою либеральную ценность и стал объектом силы и предметом власти. В.И.Вернадский ушёл из жизни в 1945 году, в знаменательное время окончания Второй мировой войны, то есть, вторая часть жизни учёного совпала с апогеем этого деструктивного эона, пришедшего на смену либеральному веку, и который в ореоле своих разрушительных и антигуманистических тенденций продолжается и в наше время. Должно быть понятно, что такая духовная до мозга костей личность, как Вернадский, не могла не пострадать от грубого варварства этого милитаристского века.

Будущий историк отметит как особенность появившегося в 1914 году исторического, но не хронологического, времени то обстоятельство, что последнее во всём ореоле своих отличительных качеств впервые заявило о себе в России, и Россия с лихвой и по-своему блестяще выполнила свою историческую миссию, создав в лице большевистского режима яркую и самую крайнюю форму этого деструктивного времени. Другая аналогичная разновидность этого времени – фашистский режим в Европе появился позднее и Уинстон Черчилль, несомненно, прав, заявляя, что «фашизм был тенью или уродливым детищем коммунизма». Тот факт, что последовавшее военное столкновение между большевизмом и фашизмом стало Второй мировой войной, свидетельствует не о коренных различиях между ними, а как раз об органическом сходстве, как прозелитах одной системы, где контакт по типу столкновения, и прежде всего военного, является обычной формой борьбы за существование или принципа самоутверждения за счёт уничтожения другого. Общим врагом для обоих режимов служил духовный фактор, а общим явлением для них обеих стал погром духовных ценностей, накопленных в собственных странах. Потому наибольшее число человеческих жертв, насильственно лишённых жизни в это время, принадлежит странам с данным режимом – России и Германии, где более всех была развита философская мысль.

Крушение большевистского режима в России произвело неизгладимое впечатление в мировой истории и рассматривается как одно из знаменательных событий ХХ века, но оно оценивается только как свершившийся исторический факт. Ноуменально-философской аналитики данный факт не имеет по настоящее время. Никак не поддаётся осмыслению, что русская коммунистическая организация общества принадлежит к уникальным созданиям и советское государство есть единственное в истории человечества, которое было теоретически предсказано заранее и осуществлено ad captum (из головы, умозрительно), но не ad oculos (наглядно) как обычно. Это богатое последствиями обстоятельство прежде всего означает, что воздвигнутая усилиями ума система воинствующего материализма, созданная В.И.Ульяновым-Лениным и ставшая социальной основой большевистской государственности, обладает вполне определённым философским обоснованием.

Этим русская большевистская держава принципиально отличается от нацистской германской модели и потому, не в пример последней, её основа и элементы сохранились в настоящее время в государственном масштабе, невзирая на крушение своей онтологической формы.

Философской сердцевиной системы воинствующего материализма или ленинизма является так называемая философия диалектического материализма, и среди советских аналитиков твёрдо была укоренена догма, что она генетически исходит из политэкономического учения Карла Маркса. Но в русском духовном воззрении бытовало мнение, что нет большего заблуждения, чем полное уподобление ленинизма западному марксизму. Говорит Н.А.Бердяев: «Коммунизм есть русская судьба, момент внутренней судьбы русского народа. Коммунизм должен быть преодолён, а не уничтожен» (2001, с.710; выделено мною – Г.Г.). А ленинизм Бердяев определяет как помесь Карла Маркса со Стенькой Разиным. Генетические корни русского большевизма, а равно системы воинствующего материализма, как полагали деятели русской духовной доктрины, свёрнуты в традиции русского народничества. Русское народничество же per se сильно как общественно-политическое движение и существует единственно благодаря обожествлению и вознесению коллективистской воли народа и коллективизация, то есть подгонка под общенародный, а в действительности – единодержавный, стандарт есть типичная процедура и практика русского народничества.

Подобная коллективизация по замыслу была подряжена на роль генеральной стратегии жизнедеятельности системы воинствующего материализма. Под знаменем коллективизации в советской России осуществлялась непримиримая борьба с инакомыслием и поголовная коллективизация совершалась в ударном темпе не только и даже не столько в сельском хозяйстве страны (пресловутые колхозы, совхозы, МТС), сколько в гуманитарной сфере, сфере идеального и духовного,– искусстве и науке. Печальной памяти постановления и решения партии и правительства в области советской литературы, музыки, театра, кино, злопамятная «лысенковщина», и даже злокознённые «чистки» партийного, государственного и военного аппарата есть коллективизация в своей активной форме как санкционированное стремление изъять, устранить, убрать всё то, что не соответствует по тем или иным параметрам идеологическим канонам и предустановленным догматам и правилам системы воинствующего материализма. В тактическом отношении стратегия массовой коллективизации чинилась под идейным руководством официального декрета – принципа партийности, который был дефинитивно усовершенствован академиком Б.М.Кедровым, числящимся знатоком наследия В.И.Вернадского: «Принцип партийности в философии означает неуклонную и беспощадную борьбу с позиций последовательного материализма против фидеизма и его философских прислужников, против идеализма во всех его проявлениях, непримиримость к малейшим уступкам идеализму и агностицизму, решительную критику всякого рода философских шатаний и отклонений от материализма»(1959, с.66) (Догматизация, служащая внутренним содержанием принципа партийности, принимает на практике порой курьёзные формы. Так, нарком (советский министр) Н.В.Крыленко в речи на открытии международного шахматного турнира, в частности, заявил: «Мы должны раз и навсегда покончить с нейтралитетом шахмат. Мы должны раз и навсегда осудить формулу «шахматы ради шахмат»...Мы должны организовать ударные бригады шахматистов и начать немедленное выполнение пятилетнего плана по шахматам»). В более развёрнутом виде философское осмысление явления и понятия коллективизация дано в последующем изложении.

Таким способом, способом насилия, большевистский режим в советской России творил свою новую пролетарскую культуру, которая, будучи непосредственным производным диктатуры пролетариата, не может быть названа культурой в строгом смысле этого слова. Должно быть понятно, что для большевиков после захвата политической власти в стране главным противником являлась не поверженная буржуазия как класс, а активное русское духовное сословие, то есть, русская духовная философия и русская духовная школа, обладающие противостоящим мировоззрением. Хронологически дату разгрома русской духовной школы обычно связывают с эпизодом «философского корабля», когда в 1922 году декретом Ульянова-Ленина были высланы на корабле из России 120 лучших представителей русского духовного мира. Однако фактическое начало большевистского погрома следует сместить к моменту прихода большевиков во власть, и таким актом стало заточение в Петропавловскую крепость и казнь в 1919 году великого князя Н.М.Романова – выдающегося русского историка, президента Русского исторического и Русского географического обществ, совершенно не причастного к политической деятельности. По свидетельству М.Горького, при подписании декрета о расстреле великого князя В.И.Ульянов-Ленин произнёс: «Историки не нужны революции!»,– весьма красноречивое признание, характеризующее общекультурный уровень русской революции.

Прецедент побоищу русской духовной школы случился в истории лишь однажды: в 529 году византийский император Юстиниан указом ликвидировал знаменитую афинскую школу философов, просуществовавшую около тысячи лет. Семь философов во главе с комментатором Аристотеля Симплицием нашли приют у персидского царя Хозроя 1, в 533 году им было разрешено вернуться на родину без права преподавания. Русские духовники такого разрешения не получали и ни один из высланных творцов духовных ценностей на родину не вернулся, но они не исчезли на чужбине, даже наоборот, – их наиболее значительные сочинения были созданы и опубликованы в изгнании и, казалось, что их деятельность протекала тут более успешно, чем на многострадальной родине. Но это внешнее впечатление глубоко обманчиво, ибо русские духовники вынуждены были творить в условиях духовного климата Европы, порождённого идеями и идеалами западной концепции человека как члена человечества, с которой русская концепция культа личности находится в глубоком идеологическом разводе. Важно, что в этот отрезок истории (время между Первой и Второй мировыми войнами и послевоенное десятилетие) западная духовная парадигма переживала свой самый жестокий кризис, что ещё более усугубляло творческое одиночество русских мыслителей. Хотя русские духовные деятели и не испытывали на Западе духовной деспотии,– но они были лишены духовного со-общения и творческого со-участия между собой, другими словами, избавлены от тех положительных достоинств, которыми обладает истинная духовная школа. Один из самых значительных представителей русской духовной школы Н.А.Бердяев горевал в конце жизни: «Мне готовят Нобелевскую премию, я имею теперь звание доктора, я стал известен во всём мире, кроме своей родины».

Это обстоятельство показывает новую грань в судьбе тех русских духовников (философов, учёных, гуманитариев), которые остались верны культу личности и которые в силу тех или иных причин не покинули своей родины, где также отсутствует духовная школа, но наличествует духовная деспотия принципа партийности и волюнтаризм насильственной коллективизации. Здесь во всю ширь заявляет о себе фактор советской науки как феномен – детище исключительно советской действительности и изделие сугубо политической природы. Как феномен сей фактор выпадает из своеобразной теории общественного сознания – стержневого гнозиса ленинской философии воинствующего материализма. Общественное сознание, взятое в концептуальной целостности, представляет собой наибольшую философему (философскую проблему) и самый путаный элемент системы воинствующего материализма. В.И.Ульянов-Ленин заявляет: «Общественное сознание отражает общественное бытие – вот в чём состоит учение Маркса» (1961,т.18,с.343), но в сочинениях Маркса и Энгельса отсутствует словосочетание «общественное сознание» в форме понятия определённого смысла, а если присутствует, то в качестве термина вольного содержания; Г.В.Плеханов же отвергал объективную реальность такого сознания в целом,– у него сознание всегда индивидуально.

Совсем иной контекст заложен в основание теории общественного сознания в системе воинствующего материализма, где само общественное сознание распадается на целый ряд конкретных форм: право, мораль, искусство, наука, религия, философия. И через содержательную ёмкость конкретных форм общественного сознания удостоверяется роль и назначение этого вида коллективного сознания в пролетарском обществе. Б.А.Чагин пишет по этому поводу: «Социальная функция конкретных форм общественного сознания характеризуется политико-идеологической установкой класса, выражающей его потребности и интересы. Через призму классовых интересов формы общественного сознания отражают общественные отношения и вместе с тем являются средством борьбы того или иного класса...Таким образом, формы общественного сознания в антагонистическом (пролетарском – Г.Г.) обществе выступают в качестве духовного орудия классовой борьбы»(1982, с.109). Таким образом, наука в образе формы общественного сознания предназначается для исполнения помимо чисто научных ещё политических функций и кроме системы знаний ей предписывается быть «средством борьбы» и «духовным орудием». Эти вненаучные надстройки над коренным свойством науки делают советскую науку, которую в теории общественного сознания называют социальным институтом, в показаниях науковедения аномальным образованием и в таком качестве реальное существование социального института не может не казаться некоей мистерией, которая не имеет своего аналитического диагноза. Социальный институт и его роль в советском периоде жизни В.И.Вернадского будет преподнесен в дальнейшем изложении в качестве слитного, нераздельного конструкта, а более подробную теоретическую его характеристику я помещаю в раздел о другом загубленном гении России – академике Н.И.Вавилове, в творческой судьбе которого социальный институт оставил более информативные следы.. Итак, социальный институт в системе воинствующего материализма (ленинизма) дан как универсальное средство принижения, вплоть до полного подавления, индивидуальных моментов при доминировании всех видов коллективистского актива в научно-познавательной сфере. В.И.Толстых определяет в тематическом сборнике «Общественное сознание и его формы» (1986), что «Общественное сознание – в качестве особой внутри себя организованной действительности, то есть определённых структурных форм и схем деятельности, – противостоит индивидуальному сознанию и воле, так что с его требованиями, принципами и ограничениями вынуждены считаться все без исключения» (1986, с.36). Следовательно, социальный институт есть особым образом организованный коллективный орган, созданный для регламентации и контроля деятельности и поведения индивидов и групп учёных на базе директивных руководств и норм, соответственно канонов коллективизации. В таком контексте социальный институт становится роком и монстром в научной судьбе В.И.Вернадского именно как гениального, то есть, самостоятельного творческого продукта «индивидуального сознания и воли».

Великие русские философы, оказавшиеся после революции за рубежом (Н.А.Бердяев, С.Л.Франк, И.А.Ильин, о.С.Н.Булгаков, Н.О.Лосский. Л.Шестов и многие другие) прилагали немалые усилия, чтобы в отсутствие русской духовной школы и находясь в неблагоприятствующем духовном климате, сохранить философскую весомость русской святыни – человеческую индивидуальную личность. В.И.Вернадский же, действуя также в отсутствие духовной школы и находясь в удушающем духовном климате, вводит русское понятие человека в науку и тем самым не только сохраняет, но и дальше развивает русское духовное исповедание, погружая его в недра материалистической науки естествознания. Если миниатюра Вернадского о Homo sapiens faber и откровение «человек – геологическая сила» не безупречны с русско-духовной стороны, о чём будет сказано в последующем, то со стороны социального института личностные пассажи Вернадского не могут быть оценены иначе, как вызов тому комплексу ноуменальных догматов, на котором зиждется конструкция социального института в системе воинствующего материализма. Другими словами, воззрение культа личности в исполнении Вернадского по своей природе есть не что иное, как удар по идеологии принципа партийности, классовому подходу, стратегии коллективизации, т.е., по ключевым опорам философского обоснования системы воинствующего материализма. Этим учёный доказывает, что несмотря на разгром русской духовной школы, идеология последней – культ личности – не только сохранилась, но и находится в духовном строю, обретая свои духовные виды.

Подобные сентенциями кажутся умозрительными и необоснованными, настолько разительны расхождения прорефлексированных основ творения Вернадского и официального уровня социального института (советской науки), которой, тем не менее, учёный весьма прославлен и увековечен. Однако опубликование даже части в своё время не допущенных к печати фрагментов работ Вернадского и особенно его эпистолярного наследия полностью снимает сомнения в этом отношении. Эти последние свидетельствуют, что радикальность научных взглядов Вернадского не есть особые малопонятные зигзаги неординарного ума мыслителя, а проявление цельного мировоззрения и убеждённой гражданской позиции учёного.

Подборка выдержек и цитат из напечатанных журналом «Новый мир» писем и дневников В.И.Вернадского (1988 г. N3; 1989 г.N2 и N12) однозначно указывает на сюжетную единую линию: «А социализм основан всегда на подчинении личности благополучию (эконом//ическому//) большинства» (17.08.1899 г.); «Создали божков из приходящего и потеряли из политических стремлений гораздо большее – религиозную веру и нравственное чутьё» (10.03.1923 г.); «Это было бы действительно подчинением ненавистному для меня коммунизму» (22.06.1923 г.); «Не только коммунисты, но и все социалисты – враги свободы, т.к. для них личность человеческая исчезает перед целым» (20.04.1924 г.); «...мы совсем никогда не были затронуты социализмом – всегда видели в нём проявление насилия над человеческой личностью. Уважения к человеческой личности нет и не может быть в социализме», «...понимали варваризацию, вносимую в жизнь социализмом» (2.11.1923 г.). Венцом этого умонастроения звучит у Вернадского нечто, подобное гимну: «Я уверен, что всё решает человеческая личность, а не коллектив, elite страны, а не её демос, и в значительной мере её возрождение зависит от неизвестных нам законов появления больших личностей» (21.08.1924 г.). Номотектическое выражение этого гимна, – «Решают личности, а не толпа» (14.06.1927 г.), – положено в основу тонкого аналитического наблюдения Вернадского: пульсации периодов усиления и упадка научной мысли в истории определённой страны. Вернадский спрашивает: «как, в самом деле, уловить причины появления близких талантов приблизительно в близкое время и последующий за их появлением упадок? Великие художники, музыканты, учёные появлялись плеядами и надолго после – иногда... навсегда – иссякала в этой области работа и движение человеческого духа. Стоит вспомнить философов, почти современников – Гоббса., Декарта, Спинозу, Лейбница; художников – Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микельанджело Буонароти и т.д., и т.д. Есть ли в этом на первый взгляд хаотичном и непонятном явлении правильности? Чем регулируются законы развития человеческого духа?» В ответе на эти вопрошания раскрылось философовское нутро учёного Вернадского: «Едва ли можно свести объяснение этих явлений к влиянию среды и внешних причин, так как среда, и эти внешние причины в конце концов сведутся к тем же самым проявлениям личного гения» (1988, с.177). Именно фигура «личного гения» вызывает наибольшее раздражение у адептов социального института, ибо в мире воинствующего материализма нет более презренного, чем некое индивидуальное существо. И социальные адвокаты по делу В.И.Вернадского – С.Р.Микулинский и И.И.Мочалов – сочли необходимым предостеречь общественное сознание от «заблуждения» Вернадского, снабдив процитированный фрагмент своими примечаниями: «Этой ошибочной точки зрения, приписывающей решающую роль в истории личному гению, психологическому складу личности и т.п. последовательно Вернадский в сущности никогда не придерживался. На рубеже Х1Х-ХХ в.в. у него можно встретить положения, явно отдающие предпочтение народным массам как главной движущей силе истории. В дальнейшем возобладает именно эта линия развития социально-исторических воззрений Вернадского» (1988, с.304)

Однако действительная, а не желательная, сущность «социально-исторических воззрений Вернадского» направлена как раз против содержания советского социального института того времени, презрение к которому русский академик высказал в фактической зарисовке открыто: «Идёт окончательный разгром высших школ:

подбор неподготовленных студентов– рабфаков, которые сверх того главное время проводят в коммунистич//еских// клубах. У них нет общего образования и клубная пропаганда кажется им истиной. Уровень требований понижен до чрезвычайности – Универсистет превращается в прикладную школу, Политех//нические// Институты превращаются в техникумы. Понижение образования чрезвычайное и объясняется «демократизмом». Уровень нового студенчества неслыханный: сыск и доносы. Висит (Москов//ский// Университет) объявление, что студенты должны доносить на профессоров и следить за ними – и гарантируется тайна. Друг за другом следят: при сдаче задач (Петербургский политехнич//еский//) студенты доносят преподавателям на товарищей» (30.09.1923 г.).

Эпистолярное творчество Вернадского, как всякого крупного мыслителя, не стоит особняком от общего мыслительного тонуса и не является особым разделом в его научном комплексе. Два важных, мировоззренческого ранга, положения выражены здесь Вернадским с эпистолярной откровенностью: 1. неприятие социалистического идеала и 2. материализм Вернадского не соответствует воинствующему материализму Ленина. В связи с этим возникает нелепый, но житейски оправданный вопрос: как мог академик В.И.Вернадский, будучи убеждённым политическим врагом режима и к тому же бывший министром Временного правительства от партии кадетов П.Н.Милюкова, сохраниться в условиях большевистского террора? Этот вопрос, собственно, не входит в компетенцию науки, ибо логика деспотии неисповедима, но социальный институт берётся решать его и устами академика А.Л.Яншина, бывшего на тот момент вице-президентом АН СССР, ответствует: «В.И.Вернадский уцелел, может быть, именно потому, что он оставался в тени» (выделено мною – Г.Г.). Сему научному сановнику, немало потрудившемуся в своё время на страже тоталитарных порядков в советской науке (см. раздел о Н.Е.Мартьянове), просто невдомёк что значит для мыслителя типа Вернадского быть «в тени», вне научного общения и свободного мыслеизъявления. Другой загубленный гений России князь П.А.Кропоткин это прекрасно понимал: «Человек сильного ума, в котором бьёт ключом интеллектуальная жизнь, естественно стремится излиться. Мыслить, не имея возможности делиться своими мыслями с окружающими,– не доставляет никакого удовольствия...У человека крупного ума мысль кипит ключом: он щедро расточает её направо и налево. Он страдает, если не может делиться своими мыслями, распространять их во всех направлениях. В этом для него – вся жизнь»(1999, с.832). Не требуется слишком много фантазии, чтобы представить условия творца, созидающего столь глобальную теорию, в изоляции от мировой науки и под прессом чуждой идеологии. Сила духа академика оказалась равной мощи его научной мысли.

Ясно без всяких сомнений, что социальный институт весьма нуждался в материалистической науке Вернадского, ибо академик настолько много внёс во все разделы русского естествознания, что без него последнее попросту не существовало бы. Но в то же время для социального института было смерти подобно предоставить научному сочинению Вернадского авторскую свободу. Опубликование ранее закрытых материалов, касающихся жизни и творчества Вернадского, высветило тот способ, какой был принят социальным институтом в данной ситуации и какой в чисто научном измерении не может быть определён иначе, чем чудовищным преступлением. С горечью свидетельствует академик Б.С.Соколов: «Часто – слишком часто – в 60-80-е годы, издавая впервые по рукописям (и даже переиздавая ранее уже публиковавшиеся!) материалы из творческого наследия Вернадского, редакторы и составители прибегали к изъятиям из текстов «неудобных» мест. Унылая фигура умолчания стала постоянной гостьей на страницах трудов нашего великого учёного...» (журнал «Новый мир», 1989, N12; выделено мною – Г.Г.). Итак, плотная цензура всего достояния Вернадского с целью подведения его под корень канонов системы воинствующего материализма, – таково оказалось намерение социального института; к примеру, И.И.Мочалов с соавторами сообщили мотивацию цензора, запретившего издание выдающейся работы Вернадского «Научная мысль как планетное явление».– «...наука не может быть планетарным явлением, поскольку тогда стирается принципиальное отличие советской науки от буржуазной»(1988).

Курьёз стал горькой действительностью жизни В.И.Вернадского во втором её периоде, а сама жизнь протекала, собственно, в условиях домашнего ареста на фоне «унылой фигуры умолчания». Академик В.И.Вернадский прославлен, в том числе и социальным институтом, как создатель уникального и всецело оригинального научного творения в естествознании, но никто не задумывается над тем, что В.И.Вернадский является автором ещё одного, столь же неповторимого, научного подвига: творцом своей собственной жизни в условиях тягчайшего прессинга советской цензуры. Русский гений В.И.Вернадский является титаном в его буквальном древнегреческом понимании – герой без героических фраз и поз. Но чтобы приобщиться к подлинному духу мыслительных исканий великого учёного, необходимо понять Вернадского в первую очередь не как учёного-естествоиспытателя, или, как он себя называл, натуралиста, а как философа с совершенно определённым, и именно – русским, уклоном. В таком свете появится истинная, во всяком случае, неизвестная причина трагичности жизни В.И.Вернадского.

1. В.И.ВЕРНАДСКИЙ КАК ФИЛОСОФ. Становление Вернадского как творца научных ценностей пришлось на весьма знаменательную в истории науки веху: крах классической науки Ньютона – Галилея. Вернадский стал современником той фазы крушения, когда классическая парадигма уже утратила свой когнитивный авторитет, а новая наука, истоки которой, как считается, таятся в теории относительности А.Эйнштейна и теории квантов М.Планка, ещё не сформировала своего познавательного механизма. Краткая характеристика этого времени содержится в словах французского философа Абеля Рея, на которые ссылается Ленин: «Крах традиционного механизма или, вернее, та критика, которой он был подвергнут, привела к следующему положению: наука тоже потерпела крах. От невозможности держаться попросту и исключительно традиционного механизма заключили к невозможности науки». Тут появился крылатый тезис Ленина: «Современная физика лежит в родах. Она рожает диалектический материализм» (1961, т.18,с.с.270,332). Требуется понимать, что Ульянов-Ленин имел в виду не традиционную диалектику, материнские корни которой размещены в античной натурфилософии, а тот «диалектический материализм», что стал двигателем внутреннего сгорания в сформированной им догматической системе воинствующего материализма, и который, как и всё, что возникает из краха и зачинается на развалинах разрушенного, не имеет преемственных связей с прошлым. Считается, что банкротство классической научной картины обязано краху системы ньютоновских абсолютов (эфира, времени, пространства, движения, энергии), то есть, методологической части физической науки Ньютона, а альтернатива вызрела в недрах той же физической науки – теориях Эйштейна и Планка. Но мало уделяется внимание тому факту, что в действительности происходит смена одной, ньютоновской, системы абсолютов на другую систему, куда входят постоянство скорости света, постоянная Планка, уравнение Дирака, уравнение Шрёдингера, критерий Лоусона и прочая.

Удивительное дарование Вернадского направляет научный взор в другую, нефизическую, сторону и его интуиция нащупывает изъян ньютоновского идеала в другом качестве: в основополагающем для классической идеологии отчленения науки от философии, разделения теории и эксперимента и, как говорит Вернадский, «...темп такого отхождения охваченной гением Ньютона науки от философии с каждым годом усиливается». Мышление русского учёного освещает проблемное поле целиком: «Отказ от ньютоновских идей является не менее крутым поворотом, чем было их принятие. Он кладёт грань между двумя мировоззрениями, как положила такую грань для мировоззрения новых веков и средневековья победа И.Ньютона».Эта-то мировоззренческая причина и оказывается в основе распада классической модели мысли, а не смена физических макетов. Совмещение науки и философии Вернадский числит первым признаком нового неклассического мышления и для демонстрации наглядного образца обращается к фигуре великого философа И.Канта. В изящном эссе «Кант и естествознание» (1904 г.) Вернадский ставит общую задачу: «Общий вопрос в истории человеческой мысли, возбуждающий интерес к выяснению положения Канта в естествознании его времени, есть вопрос об отношении между наукой – точным знанием – и философией».Отсюда Вернадский выводит глобальную перспективу науки: «...что мы входим в этот новый период, и перед человеческой мыслью начинают слагаться новые горизонты, которые потребуют от неё новой созидательной философской работы. Это – дело ближайшего будущего». Было бы глубоким заблуждением видеть в данных суждениях какую-либо оппоненцию идеям Планка, Энштейна, Лоренца и принижения их роли в создании новой неклассической науки. Напротив,– мало кто из научных деятелей в то время всеобщего нигилизма относился к Альберту Эйнштейну с почтением большим, чем Вернадский, и мало кто из них решился бы на такие слова: «...теория относительности, в корне меняя ньютоновские модели мира, вводит нас в новый мир идей; всех последствий этого шага мы не можем себе сейчас даже и представить» (1988,с.с.190,220,180,200,220).

Радикально мыслящий Вернадский, выведя философию из ньютоновского забвенья, не отдаёт, однако, предпочтения ни науке, ни философии, а прогресс усматривает в их созидательном альянсе: «Несомненно, эти области человеческого сознания находились и находятся в теснейшем взаимодействии друг с другом, и было бы делом бесплодным и неблагодарым оценивать большее или меньшее значение философии для развития и роста науки или науки для развития и роста философии. Их взаимная, непрерывная связь и взаимное – неразделимое – влияние есть исторический реальный факт, едва ли подлежащий в этом смысле сомнению» (1988, с.180). Это положение сформулировано Вернадским как научный манифест и легло в основу его научного мировоззрения, во многом предопределив новаторский характер научного подхода учёного: «Всё становится для меня яснее неизбежность философской работы и для естествоиспытателя невозможность отойти от неё... Несомненно, философские вопросы никогда не прекращали захватывать мою мысль, я постоянно возвращался к ним» («Записи. 1920-е годы». Архив АН СССР).

Наука первой половины ХХ столетия, когда формировался научный кодекс Вернадского, отличалась почти повальным тяготением творцов научного знания к философии, – Мах, Пуанкаре, Эйнштейн, Бор, Гейзенберг обращались к философскому методу, нарушая негласный запрет классического познания, отнюдь не из праздного интереса.. В философии они искали способы осмысления познаваемых природных закономерностей и путей дальнейшего движения к истине, инстинктивно ощущая недостаточность существующей экспериментальной познавательной схемы. Однако при этом философия применялась, во-первых, как дополнительный способ определения достоверности полученных знаний, а не метод приобретения новых знаний, и потому «накладывалась» на готовые научные теории со стороны. Во-вторых, в обязанности философии в этом случае вменялись лишь гносеологические функции в виде правил и приёмов научного мышления, тогда как онтологическая (эмпирическая) часть находилась под неусыпной опекой эксперимента, где не было никакой надобности в философском подходе. В этом философизм Вернадского разительно отличается от философского подхода современных ему создателей научного знания. Философская позиция являлась для Вернадского исходной, ибо в силу природного новаторского дара он не мог удовлетвориться теми знаниями, какие извлекались физическими законами из натурального геологического бытия. Малейшее внедрение в стихию природных геологических явлений увлекало в водоворот исторических связей и отношений, охватывающих онтологическую и гносеологическую стороны познания. «... смотрю на значение философии в развитии знаний совсем иначе, чем большинство натуралистов, – писал он в письме Н.Е.Вернадской, 1902 г., – и придаю ей огромное, плодотворное значение. Мне кажется, что это стороны одного и того же процесса – стороны, совершенно неизбежные и неотделимые. Они отделяются только в нашем уме. Если бы одна из них заглохла, прекратился бы живой рост другой...».

На философскую сторону воззрений Вернадского обращали внимание все исследователи его творчества ( из числа самых значительных – Б.М.Кедров, 1977; И.И.Мочалов,1970,1988;И.В.Кузнецов,1977;С.Р.Микулинский,1983,1988; В.П.Казначеев, 1989; Ю.В.Олейников, 1987; и другие),но с общей тенденцией – подвести философское наследие учёного под корень догматов официозного диалектического материализма. (Исключение здесь составляет эмоциональное выступление академика Б.С.Соколова, 1988). В этой экзегетике обращают на себя внимание пассажи, где, якобы в виду слабого знания марксистско-ленинской философии, Вернадского наставляют на верный философский путь, – так, Ю.В.Олейников пишет: «Ещё в 80-е годы прошлого столетия учёный познакомился с философским и политическим учением К.Маркса, но сразу не воспринял ни его политическую программу, ни его революционное диалектико-материалистическое учение...» (1987, с.107). По этому поводу необходимо знать, что марксистско-ленинский диалектический материализм Вернадский «не воспринял» ни сразу, ни потом, и можно смело сказать, что никто из ведущих естествоиспытателей-материалистов не интересовался учением диалектического материализма так глубоко, как Вернадский. Да и нелепо предполагать, что мыслитель такого ранга и при его отношении к философскому методу, не попытался бы познать философию, ставшую в его стране узаконенной формой мышления. Всесторонняя опознанность предмета породила у Вернадского своеобразное к нему отношение, о котором мы узнаём из ранее запрещённых фрагментов его сочинений: «Диалектический материализм, в той форме, в какой он проявляется реально в истории мысли, никогда не был изложен в связном виде его творцами – Марксом, Энгельсом и Ульяновым-Лениным...В основу советской государственной философии были положены частью полемические сочинения, которые их авторами – Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным -их выступления по практическим и политическим вопросам жизни, в которых философия занимала иногда второстепенное место – никогда не предназначались для такой цели. Это были, во-вторых, черновые тетрадки, извлечённые из оставшихся после их смерти рукописей, нередко рефераты и конспекты, связанные с чтением философов, которые никогда не были исторически, научно, критически изданы...В-третьих, положение усложнялось тем, что авторами этих философских исканий были или люди, реально обладавшие диктаторской властью в небывалой раньше глубине и степени, и притом считавшие философскую идеологию диалектического материализма исходной основой своей политической и практической деятельности, или лица, как Маркс и Энгельс, свободной критике в нашей стране по той же причине не подлежащие. Фактически их выводы признаются непогрешимыми догмами, защищаются всем аппаратом государственной власти» (1988, с.74-75). Не была скрыта от Вернадского и суть идеологии воинствующего материализма: «В этом случае наша научная мысль сталкивается с обязательной философской догмой, с определённой философией, которая, как мы это видели, не имеет устойчивого изложения. Эта догма, при отсутствии в нашей стране свободного научного и философского искания, при исключительной централизации в руках государственной власти предварительной цензуры и всех способов распространения научного знания – путём ли печати, или слова – признаётся обязательной для всех и проводится в жизнь всей силой государственной власти» (1988, с.75).

Подменяя истинное значение философского содержания научной мысли Вернадского предвзятым стремлением, его современные аналитики впадают иногда в карикатурное изображение предмета: «Философская тенденция в научном творчестве В.И.Вернадского была настолько сильна, что пытаясь бороться с ней (! – Г.Г.), стремясь не дать ей возможности стать доминирующей (! – Г.Г.), учёному приходилось сознательно (! – Г.Г.), но не без внутренних колебаний и сожаления, идти по пути жесткого ограничения (! – Г.Г.) философского полёта своей мысли... В этих внутренних противоречиях, по-видимому, типичных для всякого крупного натуралиста-мыслителя, лежит причина известной отрывочности многих философских экскурсов В.И.Вернадского, мозаичности его отдельных философских мыслей, как бы вкрапленных в основной научный текст, но отнюдь не чужеродных ему, входящих в него в качестве органически связанных с ним составных частей» (из редакторского предисловия к труду В.И.Вернадского «Философские мысли натуралиста»,1988). Как могут «отрывочные» и «мозаичные» мысли стать органически составными частями текста и как можно бороться с органически связанными составными частями?! И уж в совсем обидном свете представил философскую деятельность Вернадского Б.М.Кедров: «В годы формирования своих научных интересов, своего мировоззрения, он был вынужден сталкиваться по преимуществу с такими современными ему философско-социологическими течениями, которые носили глубоко реакционный характер и были в корне чужды подлинной науке. Это была по преимуществу модная вульгарная социология и не менее модная идеалистическая философия, нередко прямо смыкающаяся с теологией, с религиозным миропониманием. Вот почему очень часто, говоря о философии вообще, Вернадский на деле имеет в виду эту идеалистическую философию, в корне враждебную науке, в данном случае естествознанию» (1977). Эти слова академик Б.М.Кедров, входящий в когорту самых звучных адептов системы воинствующего материализма, произнёс в статье с тенденциозным титулом «К вопросу об эволюции мировоззрения В.И.Вернадского». Но в действительности никакой «эволюции» у Кедрова не получилось, ибо настоящее мировоззрение Вернадского располагается в пространстве, идеологически враждебном воззрениям Кедрова, и перед ним стояла задача выявления не эволюции, а трансформации мировоззрения В.И.Вернадского в догматизированные формы ленинского диалектического материализма. Для этого советский аналитик использовал примитивный, но единственный, способ: обвинить в ложности и враждебности те философские источники, которыми Вернадский пользовался как учёный.

Таким образом, не умея разобраться с философской составляющей научной мысли Вернадского, апологеты социального института не могли ухватить постигающую мощь познания Вернадского, которое даже вне философского поля, а в чисто онтологической плоскости, кажется противоречивым до парадоксальности. При сугубо рациональном рассмотрении методология науки Вернадского представляется не творчески сплавленным альянсом философского и научного методов, а противопоставленным агрегатом этих способов мысли. Вернадский извещает, что, с одной стороны: «Философия всегда заключает зародыши, иногда даже предвосхищает целые области будущего развития науки...», с другой стороны: «В этом смысле научная деятельность до известной степени предшествует философской работе...»; с одной стороны: «Аппарат научного мышления груб и несовершенен; он улучшается, главным образом, путём философской работы человеческого сознания», с другой стороны: «Натуралист должен из своего мировоззрения в научной работе выбросить из употребления представления, которые вошли в науку только из чуждых во многом ему областей духовной жизни – из философии или религии» (1988).

Известно, что никто не относится с таким почтением к основам своей науки как пионеры и реформаторы научных знаний, и, как подлинный новатор, Вернадский исходил и отталкивался от научно узаконенных начал классической науки как накопленного багажа мудрости. Вернадский неоднократно называл себя натуралистом-эмпириком и подчёркивал, что его мысли предназначаются также для натуралистов-эмпириков. Его научное творчество насквозь пронизано логикой классического познания и он неотступно следовал той столбовой дорогой, которую сам чётко обозначил: «Стоя на эмпирической почве, я оставил в стороне, сколько был в состоянии, всякие философские искания и старался опираться только на точно установленные научные и эмпирические факты и обобщения, изредка допуская рабочие научные гипотезы» (1988, с.504). В таком плане Вернадского смело можно признать методологом классической ньютоновской школы и тут же поставить ему в вину, как ноуменальное противоречие, обвинение Ньютона в принижении философии в научном творчестве.

Но для Вернадского никакого противоречия тут не существует, ибо познавательная сущность его творческого метода заключает в себе как признание положительных свойств классического образа, так и отвержение изживших себя качеств; когда учёный оперирует с классическими истинами, он в соответствии с духом классицизма отстраняется от «философских исканий», но когда Вернадский воспроизводит мысли и идеи, выходящие за уровень классического познания, он ищет опору в философском методе. В подобной умственной механике, которая требует не ординарного механика, а гениального специалиста, одинаково владеющего рациональным мышлением и интуитивным озарением, Вернадский выразил предвосхищение того постигающего способа научного проницания, какое пришло на смену классическому духостоянию ньютоновской картины мира. В таком контексте самопроизвольно видится некая любопытная особенность, имеющая значение для науковедения и истории науки. Прославленный принцип относительности, составивший нулевой цикл нового неньютоновского миропредставления, был зачат во чреве европейской физической науки, тогда как в лице Вернадского явлен некий русский адекват, вышедший из недр естествознания, и как самобытное образование несёт в себе ряд моментов, которые, как будет показано в последующем изложении, и в настоящее время кажутся непозволительной вольностью.

При более достойном внимании к методологии Вернадского, чем это демонстрирует социальный институт, можно ощутить некое почтительно-трепетное отношение учёного к прошлому не как к таковому и не как к ушедшей реальности, а как к историческому уроку. Мало кто из великих творцов научных знаний мог извлекать из исторических уроков прошлого столько информационного богатства, как Вернадский, в результате чего он создал оригинальную дисциплину – историю научных знаний. Как раз такая доктрина прошлого дала его научному мышлению именно философскую полноту и всеобщность и история научных знаний позволяла видеть любое научное потрясение в общетотальном аспекте. Вернадский полагает: «Мы присутствуем сейчас при развёртывающемся явлении, лишь изредка наблюдаемом в истории человечества, единожды встречающемся в сотни лет, но не единственном, а одном из многих, раньше бывших...В этой дали времён шёл тот же процесс роста человеческого разума. Он шёл по тем же законам, по каким идёт и ныне, так как мы видим всюду, что настоящее есть закономерное проявление прошлого, как бы далеко оно от нас не отстояло» (1988, с.214). Такое постижение представляет собой невидимый, но ощущаемый почти на каждом шагу, рубеж между пролетарской наукой, к которой тщатся причислить науку Вернадского, и первоавторским научным созиданием Вернадского. Существенно, что доктрина прошлого не принадлежит авторству Вернадского,– это есть фрагмент русского духоположения и момент русской мыслительной традиции, – ещё Александр Пушкин учил, что «Уважение к минувшему – вот что отличает образованность от дикости» и ещё: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим». Это последнее показательно в качественном отношении для пролетарской науки.

Творческое отношение к прошлому позволило Вернадскому установить, что характер получаемых знаний находится в прямой зависимости от качества творческого метода познания и что цельная и компактная научная информация гарантируется таким творческим подходом, при котором последний составлен двумя, чётко разграниченными и достаточно своеобразными, слагаемыми. С.Р.Микулинский, самый продуктивный интерпретатор творчества Вернадского, писал по этому поводу: «Вернадский различал два типа историко-научных исследований. Первый – «прагматическое изложение», когда даётся строгое и точное описание событий и фактов, теорий, открытий в их временной последовательности. Он высоко ценил такую работу, поскольку она создаёт фактическую основу, эмпирический материал истории. Но таким путём, считал он, можно получить лишь представление о внешней стороне хода развития знаний. Он называл этот тип исследований «внешней историей науки». Прагматическое изложение развития знания, писал Вернадский, даёт «только одну сторону развития мысли. Оно не даёт нам ясного понятия об её эволюции». Второй тип исследований – это исследования, в которых ставится задача выяснить «законы развития мысли человечества», раскрыть пути и закономерности научного познания, его эволюцию, понять связь между различными явлениями, фактами, событиями, описываемыми в истории науки» (1988, с.41).

Данное извещение есть сухая фиксация факта и ничего более, ибо без внимания остаётся то, что Вернадский не просто «различал» два типа исследований, а сотворял их, создав для каждого основополагающие, типа конституальных, критерии. Для «прагматического изложения» такие критерии укладываются Вернадским в целое уложение: «Едва ли я ошибусь, если приму, как неизбежное и не требующее никаких доказательств для натуралиста-эмпирика положение, как неразрывно связанное со всем его мировоззрением и с его способом работы убеждение, что всё в окружающем нас мире, к чему только он может подойти с научным анализом или с научным синтезом, всё одинаково укладывается в рамки закономерности» (1988, с.214). Иной мыслительный пульс предусматривается Вернадским для другого типа исследования, где идеологически превалирует философское мироощущение, но не в порядке замещения или вытеснения одного другим (науки или философии), а в форме излюбленной новаторской модели Вернадского через взаимопроникновения. Вернадский утверждает: «иногда приходится слышать, что роль философского мировоззрения и даже созидательная и живительная роль философии для человечества кончена и в будущем должна быть заменена наукой. Но такое мнение само представляет не что иное, как отголосок одной из философских схем, и едва ли может выдержать пробу научной проверки. Никогда не наблюдали мы до сих пор в истории человечества науки без философии и, изучая историю научного мышления, мы видим, что философские концепции и философские идеи входят как необходимый, всепроникающий науку элемент во всё время её существования. Только в абстракции и в воображении, не отвечающем действительности, наука и научное мировоззрение могут довлеть сами по себе, развиваться помимо участия идей и понятий, разлитых в духовной среде, созданной иным путём. Говорить о необходимости исчезновения одной из сторон человеческой личности, о замене философии наукой, или обратно, можно только в ненаучной абстракции»(1988 с.58).

Приоритет в открытии двухслойной функциональной структуры научного знания, – в настоящем называются «эмпирический уровень» и «теоретический уровень», – единодушно отдаётся европейской науке, давшей в итоге новую отрасль знания – науковедение или социология науки. Но это знаменательное событие случилось в Европе много позже опытов Вернадского, а на его родине мода на социологию науки развернулась широко также много позднее смерти учёного. Советские науковеды (В.С.Степин, А.И.Ракитов, В.С.Швырёв, И.В.Кузнецов и другие), переводя, цитируя и дублируя иностранных авторов, и помыслить не могли, что в недрах русской науки затаилась самая совершенная конструктивная модель научного знания. А впрочем специалисты по социологии науки, пребывая в социальном институте, не очень-то нуждались в новациях Вернадского, ибо логика воинствующего материализма увлекла их совсем к другим берегам, где научная истина не значилась в неоспоримом фаворе. Один из таких авторитетов В.С.Швырёв утверждает: «...мы можем квалифицировать теоретическое и эмпирическое исследование как два в равной мере возможных и необходимых способа познавательной деятельности в науке, но не первичность одного перед другим» (1978). У Вернадского отсутствует такой категорический императив и его мысль движется по иному логическому маршруту: любое научное исследование начинается с твёрдо удостоверенного эмпирического факта, данного в опыте, эксперименте или наблюдении, и этим выводится первичность эмпирического уровня познания. Последующее развитие знания приводит к появлению теоретического уровня, который приобретает приоритетное значение и становится не только самостоятельным, но и производит свои собственные эмпирические доказательства, формируя первичность теоретического слоя знания – высшее достижение любой науки. В таком плане сказывается основная особенность методологии Вернадского, имея в виду философскую специализацию его научного мышления: философия присутствует в методологии Вернадского и как метод (философский метод), и как теория (собственно философия – способ мышления).

Догматическая диалектика воинствующего материализма не приемлет такую сложную взимооборачиваемость составных элементов знания. Однако забвение методологии Вернадского обязано отнюдь не только данному обстоятельству, а связано с принципиальными расхождениями в теоретической области, что, в свою очередь, вытекает из кардинальных различий исходных философских моделей. Тот же В.С.Швырёв сообщает: «Теоретическая модель может выступать, таким образом, в разных формах,...однако, главным определяющим признаком её является то, что она представляет собой некоторую чёткую фиксированную связь элементов, предполагает определённую структуру, отражающую внутренние, существенные отношения реальности...Итак, в основе всей мыслительной деятельности по развёртыванию теоретического знания на теоретической стадии науки лежат теоретические модели реальности, теоретические идеализированные объекты, некоторая исходная теоретическая онтология» (1978).Силлогистика Швырёва строится или опирается на некие «теоретические модели», отражающие «существенные отношения реальности», «отношения реальности», а в обобщённом виде – «исходная теоретическая онтология». Последняя ставится ключевым понятием, ибо есть не что иное, как закодированное первенство материи, реальности – генеральная максима воинствующего материализма. Теоретическая сфера в науке Вернадского отнюдь не всегда содержит и не обязательно опирается на «отношения реальности», а в своём высшем достижении – понятии ноосферы адресована будущему, где реальности ещё нет и уж тем более нет «теоретической онтологии», а достоверность которой гарантируется силой мысли, сотворяющей «теоретические модели», но не реальности, а виртуального мира. Тут я только фиксирую данный факт, оставляя на последующее изложение обстоятельное рассмотрение его как противоречия между наукой Вернадского и социальным институтом. Здесь же данный факт необходимо обернуть иным ракурсом, дающим полное представление о созидательном (faber) характере творчества Вернадского.

Вернадского можно назвать самым крупным учёным среди философов, но неправильно называть самым крупным философом среди учёных, ибо философов среди учёных не существует, – философ всегда внутри учёного, и пример Вернадского в этом более, чем знаменателен. Самобытность Вернадского проявилась в создании некоего гибрида между научной мыслью как представителем строго организованного познания и философской мыслью как выразителем отвлечённого и вольного умозрительного творчества и назвал сей конструкт «научным мировоззрением». Так что научное мировоззрение выставляется Вернадским в нетрадиционном виде и имеет себя в качестве философского конденсата в научной среде. Данное обстоятельство лежит в основе методологии Вернадского, высвечивая созидательные тенденции его помыслов и определяя grosso modo (широком плане) неклассический облик его науки. Итак, в лице научного мировоззрения Вернадский создал новый, ранее неведомый, предмет познания, расположенный на стыке трёх отраслей знания – науки, социологии науки и истории науки, и по определению включающий в себя две части – философскую и научную.

Научное мировоззрение, будучи генератором созидательных тенденций в творческом методе Вернадского, само подвергается аналитической рефлексии со стороны этого последнего. И Вернадский ставит познавательные задачи, формулируя их в виде вопросов: «Что такое «научное мировоззрение»? Есть ли это нечто точное, ясное и неизменное, или медленно, или быстро меняющееся в течение долгого, векового развития человеческого сознания? Какие явления и какие процессы научной мысли оно охватывает?» (1988, с.46). Из ретроспективного исторического обзора состояний и достижений научной мысли в человеческой цивилизации, какое Вернадский предпринял в поисках эмпирически достоверной базы в понятии о научном мировоззрении, учёный получил в итоге основополагающее суждение: «Отделение научного мировоззрения и науки от одновременно или ранее происходившей деятельности человека в области религии, философии, общественной жизни или искусства невозможно. Все эти проявления человеческой жизни тесно сплетены между собою, и могут быть разделены только в воображении» и далее в продолжение мысли Вернадский фиксирует, что «...само научное мировоззрение не есть что-нибудь законченное, ясное, готовое; оно достигалось человеком постепенно, долгим и трудным путём. В разные исторические эпохи оно было различно» (1988, с.58, 47). Смысл основополагающего суждения Вернадского означает, что единой и универсальной дефиниции научного мировоззрения не существует, ибо нет единого и универсального стимулятора и возбудителя научного постижения, но в каждом конкретном случае научное мировоззрение выступает предопределяющим фактором, катализирующим прогресс знания, и его действительное осмысление именно в этом качестве является результатом аналитической спецификации для определённой историческоё эпохи в развитии науки. У Вернадского определено: «именем научного мировоззрения мы называем представление о явлениях, доступных научному изучению, которое даётся наукой; под этим именем мы подразумеваем определённое отношение к окружающему нас миру явлений, при котором каждое явление входит в рамки научного изучения и находит объяснение, не противоречащее основным принципам научного искания» (1988, с.51-52).

Данное толкование научного мировоззрения, которое до Вернадского бытовало даже не в форме термина свободного пользования, а как произвольное словосочетание, не было понято и принято социальным институтом. Эмиссары последнего отметили в примечании к лекциям Вернадского по истории науки: «Понятие «научного мировоззрения» В.И.Вернадский употреблял в несколько ином смысле, чем это принято в нашей литературе. Научным мировоззрением он считал совокупность достигнутых естествознанием результатов исследований, имеющих широкое значение, т.е. совокупность раскрытых наукой фундаментальных законов и фактов. Только в таком смысле и следует понимать его утверждение о том, что мировоззрение во все эпохи оставалось научным, хотя от эпохи к эпохе оно существенно менялось» (С.Р.Микулинский и И.И.Мочалов. 1988, с.279-280). Но «достигнутые естествознанием результаты исследований» не включались Вернадским в своё понимание научного мировоззрения, а служили для него не более, чем стартовой позицией, и здесь налицо попытка (очередная!) подвести философские искания великого учёного под генеральную догму воинствующего материализма о верховенстве и первородстве реального (материального) фактора, выхолащивая из рассуждений Вернадского прочувствованную мысль о некоем нематериальном инициативном возбудителе живой научной думы.

Хотя синтетическая логическая структура основополагающего суждения Вернадского, сплавленная из философского и научного компонентов, и дала оригинальное представление о научном воззрении, но своеобразие всей структуры заложено в особенностях именно философского компонента. Ибо тут раскрывается философская специализация Вернадского как мыслителя и отсюда исходят флюиды неприятия социальным институтом этого последнего, а соответственно, и авторского толкования понятия о научном мировоззрении. Вернадский постигал в процессе исследования философской составляющей научного мировоззрения: «Великие создания философского мышления никогда не теряют своего значения. Рост философской мысли, исходя из положений старых систем и развивая их, в то же время как бы раскрывают в них новые и глубокие стороны, новые проявления бесконечного...Они так же бесконечны, и их понимание так же безгранично, как бесконечно всё, к чему прикасается человеческий дух. И теперь можно вдумываться в эти системы и читать произведения древних философов, находя в них новые черты, находя в них такие отпечатки истины, такие отражения бесконечного бытия, которые нигде, кроме них, не могут быть найдены. Никогда они не могут раствориться целиком и без остатка передаться новым, на их почве народившимся, созданиям человеческого мышления. Они глубоко индивидуальны и вследствие этого непроницаемы до конца; они дают постоянно новые отражения на вновь зародившиеся – хотя бы под их влиянием – запросы. Толпа индивидуальностей не уничтожит и не заменит целиком жизни, проявления и отношения к окружающему отдельной личности; потомство индивидуальностей, на них взросшее, не уничтожит и не заменит вечных и своеобразных черт своих предков» (1988, с.62-63).

Отсюда ясно выводится общая философская специализация Вернадского: уставными опорами мудролюбия Вернадского ставятся категории «безграничного» и «бесконечного», что совокупно раскрывается в понятие «вечного»; человеческая мысль, данная в философской ипостаси, вечна и бессмертна, – такова первая философема в мыслительном кодексе учёного. Прямым следствием этой философемы служит мысль, что правом на вечность и пропуском в бессмертие обладает исключительно индивидуальное сознание и состояние, а коллектив («толпа индивидуальностей») никогда по этому признаку не может быть идентифицирован с «отдельной личностью», которая единственно создаёт научную мысль. Впрочем, подобные помыслы являются составными элементами уже второй философемы Вернадского, трактующей о верховенстве особенной (единичной) человеческой особи: «В философском творчестве всегда выступает вперёд углубление человека в самого себя, всегда идёт перенос индивидуальных настроений наружу, выражение их в форме мысли. При необычном разнообразии индивидуальностей и бесконечности окружающего мира каждое такое самоуглубление неизбежно даёт известные новые оттенки, развивает и углубляет различным образом разные стороны бесконечного. Во всякой философской системе безусловно отражается настроение души её создателя. Философские системы как бы соответствуют идеализированным типам человеческих индивидуальностей, выраженным в формах мышления» (1988, с.65)

Таким образом, природа философского мышления Вернадского, применяемого им в научном творчестве, бесспорно принадлежит к компетенции русской доктрины культа личности и имеет в её недрах вполне реальные прототипы. Первая философема Вернадского генетически несомненно связана с исторической концепцией Н.А.Бердяева о взаимодействии времени и вечности, а вторая философема идеологически созвучна учению С.Л.Франка о человеческой личности как творце культуры – вершине философской мысли ХХ века. Необходимо при этом иметь в виду, что сочинения Н.А.Бердяева «Смысл истории» и С.Л.Франка «Непостижимое» появились в изгнании и во времена Вернадского не публиковались на его родине, а самому Вернадскому был закрыт выезд за границу Советской России. Так что умозрительные видения и интуитивные галлюцинации Вернадского должно считать не столько усвоенными, сколько самородными интенциями, и обязанными не столько творческим контактам с русскими мыслителями, сколько родовой принадлежностью к русской духовной школе.

В этом отношении очень красноречив эпизод из биографии В.И.Вернадского. В 1902 году для работы над «Очерками по истории современного научного мировоззрения» Вернадский удалился в уединённое место под Копенгагеном и случайно там оказались два выдающихся представителя русской духовной философии – П.И.Новгородцев и князь С.Н.Трубецкой; последний в то время был ректором Московского университета и редактором популярного журнала «Вопросы философии и психологии». Оба с восторгом приняли исследование Вернадского и часть его под названием «О научном мировоззрении» была издана в том же году в журнале Трубецкого. Первый и очень расширенный комментарий на работу Вернадского принадлежит другому видному деятелю русской духовной команды – Л.М.Лопатину, который опубликовал эссе «Научное мировоззрение и философия» (в том же журнале Трубецкого 1903 г. N69-71; 1904 г. N80). Этот житейский эпизод даёт совершенно однозначный ответ на вопрос, который, судя по всему, стал проклятием для социального института и который так и не был им решён – о подлинной философской консистенции мышления В.И.Вернадского

Следовательно, философское образование академик В.И.Вернадский получил в русской духовной школе и он как мыслитель не только исповедовал русскую духовную веру, но и усилил философию культа личности своими постижениями из сферы естествознания. Самолично об этом академик заявил в едва ли не самом оригинальном произведении мирового естествознания «Философские мысли натуралиста», если эту многосложную работу прочитать сообразно авторскому замыслу. На этом фоне кажутся нелепыми и ничтожными рассуждения о «реакционных» и «в корне враждебных науке» философских течениях, с которыми якобы сталкивался Вернадский в «годы формирования своих научных интересов».

Раскрывая онтологическое содержание своих двух философем, то есть, давая решение этих философских проблем, Вернадский показал своё видение философского характера натуралиста, без которого невозможна исследовательская миссия натуралиста. Достоинство философского характера натуралиста Вернадский выставляет через провозглашение торжества созидательной установки или критерия faber в каждой научной мысли. Здесь Вернадский сделал три великие открытия, – ни одно из них, однако, не было задокументировано академической аналитикой как добыча живой мысли. ПЕРВОЕ. Исходя из нетривиальной идеи о научной мысли как природном планетарном явлении, Вернадский определяет: «В ней самой есть черты, только природным явлениям свойственные. Прежде всего это видно в том, что ходу научной мысли свойственна определённая скорость движения, что она закономерно меняется во времени, причём наблюдается смена периодов её замирания и периодов её усиления». Здесь Вернадский обнаруживает пульсацию мысли как динамический принцип сочетания противоположностей («периодов её замирания» и «периодов её усиления»). Хотя понятие «пульсация» как способ сочленения противоположностей корнями уходит в натурфилософию Аристотеля, «пульсация» не была прорефлексирована как явление и имело хождение в качестве термина произвольного толкования. Вернадский углубил понятие пульсации научной мысли, связав чередование интенсивностей научной активности с человеческим фактором, но дальше эмпирической фиксации данного явления учёный не пошёл. Вернадский отметил: «Однако основным является нарождение талантливых людей и поколений. По существу этот факт вызывает возможность взрыва научного творчества; без него ничего не может быть. Если даже такие сосредоточения талантов в немногих поколениях бывали и в промежуточные периоды, но не выливались во взрывы научного творчества из-за неблагоприятных условий, наличность таких пульсаций талантливости в смене поколений всё же должна быть прежде всего для того, чтобы были взрывы творчества. Я не могу здесь останавливаться на сколько-нибудь полном анализе этих явлений. Я хочу только отметить все известные факты. Всюду и всегда в истории всех наук мы видим, как на протяжении одного, двух, трёх поколений одновременно появляются талантливые люди, поднимают на огромную высоту данную область духовной жизни человечества и затем не имеют себе заместителей. Иногда надо долго ждать, чтобы вновь появились равные им умы или равные им таланты; иногда они не появляются» (1988, с.с. 215,217). Незадолго после смерти В.И.Вернадского другой загубленный гений России Н.Е.Мартьянов в трактате «Размышления о пульсациях Земли» вывел пульсации в неорганическом мире как универсальный закон взаимодействия природных систем, и в таком свете пульсации научной мысли по Вернадскому или пульсации духа приобретают самостоятельное принципиальное значение. «Принципиальное» именно потому, что пульсации вещества такого формата составляют сердцевину русской неклассической либеральной науки. (В дополнение к иллюстрациям реальности явлений пульсаций в области научной мысли (периоды ослабления и периоды массового появления талантов) можно сослаться на удивительный факт: за короткий период в начале ХХ века из стен лютеранской гимназии Будапешта вышли: Я. фон Нейман – величайший математик ХХ столетия, «самый быстрый ум века», как его называли; Дьердь Хевеши (Нобелевская премия за 1943 год); Деннис Габор (Нобелевская премия за 1971 год); Юджин Вигнер (Нобелевская премия за 1963 год); Лео Сциллард (премия Эйнштейна за 1959 год); Эдвард Теллер – отец американской бомбы. Дабы усилить загадочность этого факта, следует добавить, что четверо из этих гениев, вышедших в одно время и из одного гнезда, были евреями).

ВТОРОЕ. Вернадский пишет: «Мы постоянно наблюдаем в истории науки, что та или иная мысль, то или иное явление проходят незамеченными более или менее продолжительное время, но затем при новых внешних условиях вдруг раскрывают перед нами неисчерпаемое влияние на научное миросозерцание». В этом есть онтологическое раскрытие первой философемы Вернадского и в своём постижении учёный открывает, что неожиданно много того, что ныне признано обыденным и неоспоримым, на момент своего рождения было отвергнуто и считалось ошибочным или порочным. Вернадский утверждает: «Имена учёных, труды которых были встречены с пренебрежением при их жизни и оценены много позже, иногда долго спустя после их смерти, очень многочисленны», «...в истории науки мы нередко видим многократное открытие одного и того же явления, повторение одних и тех же обобщений. В этих открытиях видны одни и те же черты, иногда они до мелочей повторяют друг друга, а между тем в них не может быть и речи о каких бы то ни было заимствованиях» и ещё: «...мы видим, как постоянно одно и то же открытие, одинаковая мысль вновь зарождаются в разных местах земного шара, в разные эпохи, без какой бы то ни было возможности заимствования» (1988, с.с.76,77,75,76).

Вернадский рассказывает в своём открытии, «...что даже громко высказанная, легко доступная мысль и теперь долгие годы, иногда десятки лет, не оказывает своего влияния или только изредка встречает понимающих и развивающих её дальше сторонников». Жизнь гения – генерального конструктора мысли – именно благодаря своим независимым идеям, как правило, есть жизнь изгоя общества, числящего его в разряде «скомороха», «чудака», а то и просто «безумца» – существа с-ума-сошедшего, а потому не только приниженного и отвергнутого, но часто физически уничтожаемого. Но после смерти гений вдруг приобретает немалую славу, его идеи и мысли, прежде порицаемые, формируют научный и общественный климат, а сама личность гения становится объектом обожания (любопытно, догадывался ли великий учёный, что говорит и о себе?!).

И, наконец, ТРЕТЬЕ, и главное, – действие второй философемы; у Вернадского сказано: «Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации учёных или сотни и тысячи исследователей, придерживавшихся господствующих взглядов. Многие научные истины, входящие в состав современного научного мировоззрения, или их зародыши проповедовались в прежние века отдельными исследователями, которые находились в конфликте с современным им научным мировоззрением...Истина нередко в большем объёме открыта этим научным еретикам, чем ортодоксальным представителям научной мысли. Конечно, не все группы и лица, стоящие в стороне от научного мировоззрения, обладают этим великим прозрением будущего человеческой мысли, а лишь некоторые, немногие. Но настоящие люди с максимальным для данного времени истинным научным мировоззрением всегда находятся среди них, среди групп и лиц, стоящих в стороне, среди научных еретиков, а не среди представителей господствующего научного мировоззрения. Отличить их от заблуждающихся не суждено современникам. Несомненно, и в наше время наиболее истинное, наиболее правильное и глубокое научное мировоззрение кроется среди каких-нибудь одиноких учёных или небольших групп исследователей, мнения которых не обращают нашего внимания или возбуждают наше неудовольствие или отрицание» (1988, с.71-72). И особо, с категоричностью закона, Вернадский утверждает: «На каждом шагу видно влияние отдельных личностей и борьбы с ними. На этом зиждется рост и прогресс научного мышления» (1988, с.73; выделено мною – Г.Г.).

В этой насыщенной сентенции светится, однако, не столько эмпирическое открытие, сколько грамматизированное credo русской духовной доктрины – главенство отдельной человеческой личности, данное в специфических признаках истории научной мысли. Но для понимания философской сути научной деятельности академика В.И.Вернадского необходимо сосредоточиться как раз на эмпирическом уровне его постижений, поскольку именно в этой части с наибольшей ясностью выражает себя несовместимость научного мировоззрения Вернадского с императивным социальным институтом. Наиболее авторитетный из современных адептов последнего В.Ж.Келле полно излагает то основополагание, которое генерирует принципиальные расхождения: «Представление науки в качестве социального института связано с отвлечением от индивидуальных личностных черт научной деятельности» и далее: «Научная творческая деятельность как труд всеобщий несёт на себе личностный отпечаток. Но институциональный подход к этой деятельности выделяет в ней не это личностное начало, а её связь с разделением труда, профессиональность, соответствие нормам данного института»; это последнее и есть главное, «ибо для института важно не само по себе наличие личности, а то, что она способна профессионально осуществить в соответствии с принципами, ценностями и нормами социального института науки» (1988, с.с.108,111).

Итак, система воинствующего материализма жестко регламентирует структуру науки, где творческая деятельность исключает индивидуальную функцию, а творец научных знаний теряет приоритет самозначимого мышления из себя. Потому социальный институт рассматривает в качестве главного и злостного противника именно независимую мысль и её носителя, то есть как раз то, что в научном мировоззрении В.И.Вернадского значится в ранге высшего достоинства. В итоге Вернадский постиг, что в основе научного мировоззрения как генератора научной истины помещается главнейшее отношение личность – коллектив и соотношения между членами этого отношения двигают ход, но не всегда прогресс, развития научной мысли. Вернадскому удалось опосредовать то, что было ясно лишь отдельным гениальным провидцам в науке. Автор первой русской философской системы А.И.Герцен, как назвал его Н.Е.Мартьянов, «умнейший человек Земли Русской», писал: «Не всегда истина на стороне учёных. История и современные явления показывают нам, что большая часть толчков и преимущественно главные толчки в науках давались людьми, не принадлежащими к сфере специально учёных людей, и что специалисты-учёные всегда почти являлись самыми злейшими врагами, самыми неумолимыми гонителями всякой новой идеи и истины...». Великий итальянский криминалист Чезаре Ломброзо в сочинении с красноречивым титулом «Политическая преступность» отметил:

«... академии защищают нас от гениальных людей и от нововведений в науке и литературе. Нет ни одного открытия, которое они приняли бы и поддержали; всё новое жесточайшим образом преследуется академиями, и всегда с успехом, благодаря тому, что их поддерживают общественное мнение плебеев и правительства, тоже по большинству плебейские» (2003, с.421).

Итак, три великие открытия Вернадского вовсе не непоняты и отнюдь не забыты, а сознательно преданы забвению. Они попадают под акцию загубления, а сама акция в таком свете видится как политический эксцесс, осуществлённый с помощью и при посредстве социального института.

Философская составляющая мышления Вернадского, таким образом, вовсе не ограничивается тривиальным философствованием или произвольным отвлечением мысли, а строго восприняла в себя особенности философской схемы мышления, базирующейся на вдохновенном (интуитивном) способе, во всём ореоле отличий этой схемы от научного, рационального по природе, причинно-следственного выведения. В собственно логических признаках такую двойственность можно грубо обозначить как аподиктическое рассуждение против дискурсивного, и в потенцию своего творческого метода Вернадский включает и религиозный момент, что вызывает наибольшую неприязнь со стороны социального института. Вернадский утверждает: «Рост науки неизбежно вызывает в свою очередь необычайное расширение границ философского и религиозного сознания человеческого духа; религия и философия, восприняв достигнутые научным мировоззрением данные, всё дальше и дальше расширяют глубокие тайники человеческого сознания» (1988, с.62). Однако способ философского мышления Вернадского, имея в виду его определяющую роль в структуре научного мировоззрения учёного, где ему предписаны собственные, отличительные признаки, не может быть целиком уравнён с тем вдохновенным (по типу откровения) способом, какой изначально противопоставлен сугубо научному (рациональному) виду. Философский подход Вернадского обладает самодельными признаками и философское созерцание русского учёного для удобства пользования я условно называю квазиоткровенным.

Итак, творческое горение гениального учёного раскрывается в двойственном плане: эмпирическая часть охватывается традиционным, аподиктическим, рациональным мышлением, а теоретический раздел создаётся посредством квазиоткровенного познания. Двойственность творческого подхода составляет отличительную особенность всей науки Вернадского, – от методологии до мировоззрения, – и по признаку этого качественного своеобразия наука Вернадского не имеет аналогов не только в советской науке, но естествознании в целом. In corpore (в полном виде) сочинение Вернадского превосходит по этой части даже теорию происхождения видов Ч.Дарвина, числящейся эталоном научной полноты в естествознании. Самобытность дарования Вернадского как академика от Бога и создателя научных ценностей по совокупности своих свойств произвело некое особое, до того не знаемое в научной среде, ноуменальное произведение, составившее в силу своей радикальности нулевой цикл концептуальной специфики неклассической русской либеральной науки или русский адекват нового неклассического миропредставления. В таком контексте, следовательно, теория биосферы Земли – душа всего научного постижения В.И.Вернадского – выступает первым и полным, хотя и незавершённым, образцом русской либеральной науки с неклассической сущностью. Но таковой теория биосферы является лишь в потенции, а в действительности, в объёме действующих реалий, она не может претендовать на роль неклассического радикального свершения человеческого постигающего разума.

В силу всего ранее сказанного не должен удивлять сам собой разумеющийся вывод, что столь широко популяризуемая в советской науке теория биосферы Земли Вернадского, – под таким видом не очень-то глубокомысленный социальный институт преподносит главное научное достояние Вернадского, – не может соответствовать её истинному шедевральному содержанию, а если и имеет какое-либо отношение к авторскому оригиналу, то, при учёте «фигуры умолчания», лишь в искажённом виде: теория биосферы Вернадского, а соответственно, и весь научный монолит Вернадского, подана в системе воинствующего материализма в тенденциозном, идеологически деформированном, облике. Данное обстоятельство делает неотложной необходимость рассмотрение теории биосферы Земли В.И.Вернадского в принципиально новом, а точнее, сообразно авторскому намерению, освещении как первой науки неклассического цикла.