Проза

Дело в том, что Давильский всем подряд в рот давал. В виртуальном смысле, конечно. Кто б ему позволил-то в массовом порядке этакую гадость творить! А вот мыслить себе коллективные оргии - это завсегда пожалуйста, это завсегда можно: мысли-то у нас, слава богу, пока ещё никому не подконтрольные. Вот.

Всё началось ещё в тот самый пубертатный период, на заре советской власти. У Давильского была учительница музыки, Вафлентина Георгиевна (только он её, отчего-то всегда Вафлентиной Григорьевной называл, не чувствуя, не фонетической, ни семантической разницы), пожилая монументальная матрона, сидевшая по вторникам и пятницам с ним совсем рядом и учившая его правильности исполнения музыкальных произведений - опусов, если быть ещё более точным и методологически корректным. И вот однажды, исполняя то ли очередной этюд Черни, то ли пьеску одного из братьев Рубинштейнов, Давильский поймал себя на мысли об оральном сексе со своей наставницей. Точнее, это была даже не мысль, но некий образ, картинка или ведение, как говорят американы - dream. В которой он как ни в чём не бывало продолжал исполнение музыкального фрагмента, отсчитывая пущей сподручности ради (у него всегда со счётом серьёзные проблемы возникали) под мерное тиканье метронома “раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре”, тогда как учительница, со скрипом и прерывистым дыханием, стоя на коленях, делала своё мерзопакостно-влажное дело. Нужно отметить, что делала она его монотонно, без искорки в глазах, без обязательного в этом деле задора или куража, без этакой симпатичной придури. Но сосредоточенно, можно сказать, рутинно.

При всём при том, Давильский рос ребёнком совершенно невинным, худеньким и болезненным. Мысли его никакой особой яркой окрашенностью не обладали - на это просто не хватало энергии и сил. Даже наоборот, как раз совершенно напротив, внутренний ландшафт его существовал как бы в пыли, при невключенной лампочке, как та акварельная картиночка, с которой дождь смыл краски, оставив лишь контуры. Контуры, да. Ну и о развращенности тоже речи никакой вести нельзя было, одна сплошная, ангельская по консистенции, духовность, соборность и их производные. Sometime, правда, он ловил себя на ощущениях некоего жутко жаркого, испепеляющего, но и одновременно непроявленного сознанием фона, который, да, тем не менее, существовал, но где-то на самой периферии, что называется, вулкан под землей. Знаем мы эти вулканы - в тихом омуте и т.д. Давильскому и не нужно было особых усилий, чтобы подавлять в себе эти привычно-непривычные ощущения, потому как они особой роли в его жизни не играли. Хоть и существовали всегда, сколько он себя помнил.

Поймав странное видение, он его от себя не отогнал, но всецело, так, на нём сосредоточился и, что называется, запал. Не то чтобы его на этом как-то циклило или он ощущал физическую необходимость некоего энергетического разряжения, выражением коего сия нелепица и выросла, вовсе нет. Виденье это вообще было как бы не его, без эйдической, что называется, подкладки, да. Точно оно носилось по соседству где-то в воздухе, а Давильский случайно, значит, его подглядел и как бы себе присвоил. Вот и сидит он, опус “Болезнь куклы” из “Детского альбома” исполняет, а сам точно кино смотрит - про себя, значит, и про свою учительницу, которая его маленьким фаллосом как зубной щёткой в своей ротовой плоскости шерудит. Откуда что взялось - непонятно.

Дальше, конечно, больше. С Вафлентиной Георгиевной (или Григорьевной) теперь, как говорится, самбог велел оральностями баловаться и теперь урока не проходило без обязательного исполнения орального, понимаешь, акта. Не то чтобы Давильский как-то особенно ждал вторника или пятницы и с нетерпением садился за фоно, вовсе нет, видение это совершенно индифферентно возникало, и также в никуда растворялось, не оставив, буквально, и следа. Но, тем не менее, раз от разу, мороз крепчал, виденье становилось всё более и более правдоподобным, осязательным. А после того, как у учительницы умер муж и вовсе реальным. А потом и другие люди в это самое поле попадать начали, очень даже многие женщины, независимо от своего возраста или там служебного положения. Эпидемия виртуальных минетов стала-таки просто катастрофической, но тут подоспело фундаментальное открытие Давильским онанизма (отметим интересный для науки факт - первый свой оргазм он испытал ровно накануне восьмого марта), и всё, более или менее, вошло в отпущенные природой для этого рамки. Орально-генитальные видения стали сугубо факультативными и необязательными, случаясь неподконтрольно, в общественном транспорте или на уроках точных наук (впрочем, справедливости ради отметим, что и на предметах гуманитарного цикла тоже). Так Давильскому никогда с самим собой скучно не было, всегда какие-нибудь dreams находились, ему даже странно было, когда кто-то о своей скуке заговаривал. Нет, спасибо, меня не нужно развлекать, - любил говаривать он, потупив долу очи, - я выгодный, весьма нехлопотливый гость.

Потом, много позже, когда Давильский, презрев суррогатные возможности самоудовлетворения, познал-таки радость физической близости с женщиной, самым сильным впечатлением для него оказалось явление женского оргазма, воплощённого (если смотреть отстранённым, бесстрастным взглядом) безумия: глаза навыкате, блуждающий ничего невидящий взгляд, крупные капли пота везде и повсюду, подстреленная лошадь. Как есть - подстреленная лошадь. Всё это поразило его, долго стояло перед глазами и никак не растворялось в воздухе, преследовало его, не давало покоя даже в покое. А, значит, и начало автоматически, трансагрессивно переползать на других особей противоположного пола. Всё чаще и чаще Давильский, основываясь на внешних данных своих собеседниц, соучениц или попутчиц ( а то и продавщиц в овощном или, страшно сказать, хозяйственном, как мыло, магазине), вызывал в себе бледный пламень оргаического видения. Со временем, из игры это превратилось в целую виртуальную индустрию - стремление как можно быстрее и как можно ярче представить себе корчи данного конкретного индивида. Да. Он представлял этих хмурых и усталых женщин в вязаных шапках с полными кошёлками мёртвой еды распластанными по подушке, с рассыпанными от постоянного мотания головой волосами, зубами и глазами, носами, ушами в серёжках и прочими деталями фасада. Но всегда - только лица, только верхняя часть лица, которую одну, честно говоря, в момент исполнения интернационального мужского долга-то и видно. Хотя никаких эротических ощущений при этом Давильский не испытывал, да и не хотел испытывать: шла обыденная работа по освоению и присвоению мира. Важно было не насилие, не его в процессе участие, но лишь спокойная констатация, созерцание, как в музее, никак к тебе не относящегося. Зафиксировался на каком-то лице, отметился, поставил галочку и пошёл, по своим делам, дальше.

Всё проходит, вот и период юношеской гиперактивности прошёл тоже. Стал Давильский окончательно и бесповоротно, что называется, взрослым человеком, появились у него совершенно взрослые (сначала по форме, а потом и по содержанию) заботы, работы, быт. Соответственно, и индустрия виртуального развлечения перешла совершенно в иное качество.

Так же случайно, вдруг, на рядовом сеансе виртуального бесстыдства, одна из жертв его виртуального насилия скончалась. Судороги оргазма, таким образом оказались судорогами агонии, предсмертья. Интересное кино, подумал он, и начал работать в этом направлении дальше. А тут ещё попались “Опавшие листья” В.В. Розанова, там место есть... место есть одно, где сидя на Тверском что-ли бульваре и, глядя на многотысячную толпу, В.В. грустно так говорит про себя или себе: “Неужели они все умрут?” Оглянулся Давильский окрест себя и поразился: автобус переполняли полчища покойников. По улицам, в разные стороны, спешили сотни покойников, тени или даже тени теней. Все они выглядели в горизонтальном положении, лёжа в гробу какими-то жёлтыми и высохшими, черты лица чётко очерчивались и, проваливаясь, старались сойти на нет, превратиться в картофельную шелуху. И только один Давильский среди этого элизиума обладал плотностью, многоцветностью, здоровым и подвижным выражением лица: себя-то он ощущал изнутри, тогда как всех их, что называется, снаружи. То есть, поверхностно. То есть, бегло и незаинтересовано. Новый этот аспект преследовал его долго и упорно, и, что важно: игра эта, в отличие от предыдущих, охватывала не только женщин, но и мужчин, не беря в расчет разве что детей - неэротично маленьких, невинных.

И ты знаешь, как он от этого наваждения избавился-излечился ? - А в метро. Когда жил несколько месяцев в Москве, то окончательно зациклился на этих толпах живых покойников, что вплотную подошёл к критической точке, за которой уже реальная тишина: разум его, к тому времени изощрившийся до неприличия и тот отказывался переварить такое количество некроинформации, выискивая всяческие разнообразные лазейки и отвлекаловки. Однажды, в самый час пик, на одной из центральных остановок услышав Давильский безголосый какой-то голос, снизошла на него благодать и полное освобождение. Оглянулся по сторонам - нет, внешне ничего не изменилось, мир по-прежнему оставался в очерченных им самим границах.

Просто это детство и прочее там взросление-привыкание, таким образом (у каждого это происходит по-своему, индивидуально), исчерпав себя, вытекло навсегда из сосуда его бессмертной души.