Проза

Дело в том, что здесь главное - неожиданность, плюс то, что ты сам к этому не имеешь никакого отношения, что оно
само так получается. Вот, к примеру, сколько тебе надо для счастья? Не меньше миллиона долларов, - конечно,
долларов,- и вот ты идёшь по улице, а на тебя мешок с деньгами и падает, причём не из окна какого-нибудь или не с
крыши как сосулька, но из открытого космоса от братьев по разуму. С таким расчётом, что миллион этот как бы сугубо
твой, и ничей больше, и сомнений в этом никаких не могло бы быть. Но и, с другой-то стороны-сторонушки, чтобы и
палец о палец за этот миллион не ударить, ни малейшего труда к его получению не прикладывать. Потому как если через
это выйдет какая твоя личная заинтересованность в значительной, значит, и по американским, тоже, меркам сумме, то
ты не сможешь её так легко и свободно, без всякой задней мысли потратить.

Tак вот если тебе на голову (или, хорошо, я тоже против буквализма, не на голову, но рядом, рядом с тобой) упадёт
мешок с миллионом долларов, то тогда для воплощения своего своеволия и не нужно царём рождаться. Конечно, если
ты уже царём родился - тоже, вроде бы как неплохо, только ответственность, ответственности слишком много. Так что,
если пришлось бы, к примеру, выбирать, что - царём родиться или миллион долларов просто так иметь, Евильский,
безусловно, выбрал бы второе. Не нужны Евильскому всеобщие почёт и преклонения, ему так хочется свою жизнь
прожить, чтобы не мешал ему никто. Чтобы он - никому, ну и ему - никто. Во как.

И вот идёт он, однажды, по степи, где нет ни домов, ни людей, и вдруг падает рядом с ним мешок с картошкой, только,
на самом деле, внутри никакая не картошка, а самая что ни на есть капуста, доллары, то есть. Можно пересчитать, про
голод и холод забыв, и обнаружить, что в мешке-то, ого-го, чуть меньше, или, нет, пусть, лучше чуть больше, короче,
не круглая, как в банке сумма, но чуть большая, чем вообще-то и ожидалось-думалось.

Я уж не стану описывать как он с этим мешком пиздякался, как на себе волок и какие кровавые мозоли заработал и
воспаление седалищного нерва. Но если оно того стоит, значит стоит, он же прекрасно понимал, что они, эти раны его,
потрескавшиеся губы и слезящиеся глазки, эта вечная изжо-о-о-о-ога суть жертва, искупленная и по всем правилам
исполненная. Как тот первый этап, что вспоминается ныне как чёрно-белое кино, увиденное однажды одним глазом -
сколь бесплотное, столь и невероятное. И даже сны, даже сны, добредающие до этой уютной виллы в Сан-Поль-де-
Вансе, что совсем недалеко от Ниццы, теряют по дороге слякоть и пыль, колючки и перхоть, превращаясь в высохшие,
совсем как в гербарии, цветы.

Но, может быть, сны эти оказываются карамельными да стилизованными, лишёнными соли и пота, потому, что здесь, в
Сан-Поль-де-Вансе, мы затеяли свой совершенно распорядок, полностью приспособив его под себя. Здесь, на всех
трех этажах у нас нет ни единого часового механизма, настенного, настольного или, тем паче, наручного. И теперь мы
можем себе позволить жить не напрягаясь, обедая или сочиняя ровно столько, сколько хочется. День, начатый по
звонку будильника, обречён на невроз и вздрагивания во сне. Может быть, поэтому, накупавшись до изнеможения
после заката, нагулявшись до зверского аппетита по этому распланированно-неухоженному тенистому парку,
наговорившись до тишины и начитавшись до своих, оригинальных мыслей, мы засыпаем сном мёртвых младенцев до
утра. Которое начинается у нас сразу же после обеда. Но я отвлёкся.

Труднее всего было даже не натурализовать этот миллион, в результате виртуозной интриги скрыв его как от
криминальных структур, так и от налоговой полиции (отчего это нарушителей правопорядка у нас собирает милиция,
а налоги - полиция, что за двурушничество?!), самые-то трудности - они же чисто психологические. Во-первых,
родственники-соседи, сёстрам - по серьгам, каждой твари - по морде. Во-вторых, на тебя самого сваливается ну такая
бешеная ответственность за себя самого, когда нельзя превратиться в придаток к этой презренной бумаге, когда нельзя
позволить себе раствориться в этой бешено деперсонализирующей силе. Нужно сказать, что Евильский работал над
этим не покладая ни рук, ни глаз, ни нервов. Конечно, один бы он не справился, но ему помогли.

Если по порядку, то, конечно же, сначала Евильский уехал один. То есть, сначала устроился в Москве в некую
экономическую по содержанию газету, в отдел самой недвижимой недвижимости, купил себе там небольшую комнатку
рядом с метро “Сухаревская” и примерно полгода честно работал над составлением наиболее адекватного применения
своим деньгам, сопоставлял, сравнивал, наводил справки. Потом, вот купил себе квартиру в Париже, этот вот дом и
парк в Сан-Поль-де-Вансе, хорошенечко оборудовал его, а уже потом вызвал сюда, тех, кто мил, любим и всегда
желанен. Конечно, идеалом Евильского было приобретение благоустроенного острова, хотя бы и на Адриатике, но и
без того, уединённость его, исключённость из какой бы то ни было общественной жизни какого бы то ни было
общества достигла своего разумного воплощения. Дальнейшее было бы уже слишком избыточным, надуманным, даже,
если угодно, пошлым. Тем более, что положенные под высокий процент сразу все эти деньги были недоступны, нет,
остров мог и подождать.

Так они и жили как хотели, что-то вроде закрытого пансиона для узкого круга родственных Евильскому и приятных
друг дружке тел и душ. Встречались, как правило, за пятичасовым чаем, а так - шатались по городку и окрестностям,
купались, бездельничали, лечились, значит, отхаркивали мокроты социума, да. Пустоты не наступало, а если и пыталась
забрезжить на безоблачном небе некая экзистенциальная шизофрения-изжога, вся (или не вся) компания срывалась в
поисках экстенсива, благо индустрия занимающаяся проведением времени богатых людей наработала бесценный-таки
опыт изощрённого убийства любого количества времени. Премьеры в “Ла Скала” сменялись вернисажами в “Бобуре”
или открытием нового сезона в “Метрополитен-опера”. Или каким-нибудь умопомрачительным Сафари в какой-нибудь
экзотической монархии. Когда дорогие-любимые Евильскому надоедали, то разогнав всех в жопу по Европе, он уезжал
в маленький домик на северном побережье и там сочинял какую-нибудь свою херню.

Я уже говорил, что он мастерски оборудовал свою виллу, но не сказал как. А дело в том, что он нашпиговал буквально
каждую комнату своего нового и очень уютного дома подслушивающей и подсматривающей аппаратурой, выложил
значительную сумму, но пошёл-таки на существенные траты. Только бы знать, только бы ведать про то, что ему
неведомо. А именно - как его родные и близкие себя ведут в одиночестве и друг с другом. Не то, чтобы он не доверял
кому-то или в ком-то там сомневался, вовсе нет. Он же не дурак какой и взял с собой только самых дорогих, самых
близких, которых и проверять-то не нужно, не нужны его близким “проверочные слова”. Но всегда хотелось ему
проникнуть в суть того, что ему, даже при самом либеральном режиме наибольшего непрепятствия, всё-таки не
принадлежало и принадлежать не могло. Жизнь без нас как жизнь после смерти. Если бы техника давала такие
возможности, он бы и мысли бы тоже записывал на плёнку как музыку и слушал бы самое интересненькое. Никакой
подлости в том не было, был обыкновенный исследовательский интерес, который, в свою очередь, являлся метафорой
любви: заинтересован - значит, люблю. Ну, да, так и есть. Познание представлялось Евильскому кабиной современного
самолёта, в которую он, как в голову очередного персонажа своей жизни, входил и видел вполне вменяемые схемы,
взаимозависимые приборы, etc.

Для того, чтобы подглядывать было удобнее и интереснее, он по очереди вызвал из глубинки российского небытия
Гаврилова и Макарову. Которые когда-то были семьей, а до этого они все вместе жили в общежитии, весело так,
хорошо и дружно. Евильский даже предложил им шведский брак, чтобы вот так, всем вместе и дальше, по жизни
шагать, но нет, Макарова тогда предпочла Гаврилова. Ну и намотала она с ним соплей, врагу не пожелаю, Евильский
даже из-за этого и обидеться-то на неё как следует не мог, уж получила, так по полной программе. Сначала квартира
у них была, потом разменяли на две комнаты в одной коммуналке, Гаврилов не мог постоянной работы найти, говнище
из него пёрло как из прорванной канализации, потом он в Чечню подался контрактником, а Макарову родители со
свету сживали и античеловеческий быт, и дура-сестра. А Евильский на неё не мог из-за этого обидеться, но, тем не
менее, душа-то болела, от всей этой несправедливости, от всего этого безобразия, когда вот ток в душу его чистую,
тогда ещё совершенно неразвращённую, можно сказать наплевали-нагадили. Он ведь, как дурак, не знал тогда, что они
за его спиной уже давно снюхались и ебутся как швейные машинки, он-то ведь, судьба-злодейка, думал, что, на самом
деле, они все на равных условиях существуют, и все друг дружке в одинаковой степени нужны, важны и прочая. Но
куда там дружбе против любви, против всепоглощающего инстинкта размноженья, материнства и прочих
хунвенбинских штучек. Здорово он переживал тогда, но, чать, не первый-то раз, точно Феникс из пекла возродился,
ещё более умным и независимым. А тут ещё миллион этот, очень даже кстати пришёлся, сразу столько хлопот, новых
людей, событий, впечатлений... Совсем не обижался, правда иногда, совсем-совсем редко и чуть-чуть, он вспоминал,
конечно, как они, когда от неё Гаврилов очередной раз ушёл, лет десять назад ездили в Алма-Ату, просто так, от нечего
делать, с похмелья купили билеты на поезд и уехали в какую-то степь...