Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Мутнеет. Воздух мутнеет. Концентрируется в желтоватые сгустки.
Глаза все так же болят. Я как можно сильнее сжимаю их, надеясь
прогнать боль. Но это не помогает. На небе догорает алый обруч
солнца. Колечко заката. Сумерки жадно обгладывают последние остатки
солнечных бликов с изогнутого хребта горизонта. Раскусывают кусочки
солнца. Как лимонные дольки. Сгорбленный позвоночник вот-вот переломится.
С секунды на секунду. Приготовьтесь услышать оглушительный хруст.
Звук падающего дерева. Осталось лишь выкорчевать корни. И я снова
провалюсь в темноту – липкую и вязкую. Точь-в-точь как тесто.
Тесто, измазанное сажей. Когда я закатываю глаза, то на месте
зрачков остаются кровавые ободки. Но самих зрачков внутри уже
нет. Трясина расступается. Болезнь побеждает. Белки глаз холодеют,
замораживаются. Я не могу противостоять этому процессу, а тем
более остановить его. Иногда я даже мечтаю его ускорить. Любыми
способами. Любыми средствами. Ресницы опадают легкими снежинками
и тихонько хрустят под ногами. Совсем тихо – если не прислушиваться,
то, пожалуй, ничего и не услышишь. Но я слышу, ведь я внимателен.
Если бы у насекомых были хребты, то, наверное, они бы переламывались
именно с таким звуком. Именно с таким. Звоночки-позвоночники.
Длинные патлы волос покрылись инеем и позвякивают на ветру. Тело
деревенеет. Я больше не ощущаю прикосновений ветра. Кожа липким
тестом прилипла к черепу, она мешает дышать, хочется освободиться
от нее, смять и выбросить. Я рву ее зубами до крови, царапаю ногтями,
но не могу отскрести кожу до конца. Мой крест – из теста. Я сам
его выпек и теперь сам хочу бросить его обратно в пекло. Но эта
битва едва ли имеет смысл. Отскрести кресты с надгробий почти
невозможно. Они слишком сильно въелись в гранит. Нужен специальный
скребок. Вроде тех, что предназначены для удаления ледяной накипи
со стекол. Нужен солдат с саперной лопаткой. Отскрести кресты!
Немедленно! Не обсуждается! Неужели только приказ сможет меня
спасти? Нет, нужно прогонять эти мысли, я же всегда знал, что
это – шаги по направлению к стеклянному гробу. Не нужно поддаваться
на эти уловки. Или я уже поддался? Да, я давно уже внутри прозрачного
склепа. Смешно, что иногда я об этом забываю. Тогда можно ли что-нибудь
изменить? Надо ли что-нибудь менять? А что наносить поверх стертых
крестов? Сможет ли этот палимпсест стать спасением? Зачем я спрашиваю?
Ведь я не верю в спасение.

Правый глаз еще держится, а вот левый уже свернулся и превратился
в небольшую личинку. Она тихонько скребется внутри глазницы. Пробирается
к мозгу. К мозгу. Ну конечно. Это же ее любимое лакомство. Личинка
прожорлива, как всякое живое существо. Ей необходима пища. Сегодня
этой пищей стал мой левый глаз. Последнее время он совсем ослаб,
и теперь он не в силах оказать личинке сопротивление. Он и раньше
бы не справился, но уж сейчас – и подавно. Белок глаза – это вам
не гранит. Он пухл, мягок и рыхл. Его легко прогрызать, откусывать
по кусочку. Ну что ж, выгрызай мне глаза, новоиспеченный приятель.
Личинка – это маленький обрывок теста, который мне удалось оторвать
от черепа. Но в последний момент ему удалось вернуться, и он запрыгнул
мне в глаз, словно стеклянный осколочек-заноза. И теперь он царапает
мою глазницу изнутри. Может быть, потрясти головой, и тогда личинка
выпадет? Думаете, поможет? Да я вроде пытался. Ничего из этого
не вышло. Ровным счетом ничего. Наоборот – затряс ее еще глубже.
Наружу выпал только огрызок глаза. Добился противоположного результата.
Ложного результата. Ложь. Все это ложь. Пожелтелая ложь. Ложь
желтого цвета. Цвета выплюнутого приказа. Я все выдумываю, чтобы
было легче переносить оледенение глаз. Но я прощаю себе эти выдумки.
Близорукость развивает фантазию. А воображение всегда приближало
меня к подлинному. Или это была иллюзия? Злая шутка? Эта болезнь
(не фантазия, разумеется, а близорукость. – H.I.)
всегда меня мучила, но разве ж мог я представить, что, в конце
концов, все обернется вот так? Я бы засмеял любого за малейший
намек на подобную развязку. А теперь этот намек стал реальностью.
Скомканной реальностью. А сможет ли художник рисовать в темноте?
Тогда спасение через искусство все же состоится? Положим, это
ложь. Ну и что с того? Это нисколько не приблизит нас к решению
проблемы. К тому же ложь – вовсе не антоним реальности. Ее извечный
антагонист – истина, а когда существующее положение вещей считалось
с истиной? Холодная трясина противно хлюпает под калошами. Грязь
заползает под лохмотья подошв. Прилипает к ступням ног, втискивается
между пальцами. Только ее недоставало. Мне кожи-то было по горло
достаточно, а теперь еще и грязь. Она быстро заледенеет, и уж
эту корку пробить будет едва ли возможно. Но не к этому ли я стремился
всю жизнь? К мерзлой корке. К замороженной маске. О такой карьере,
наверное, не мечтал даже самый ангажированный актер! Это престижнее,
чем посмертная гримаса из гипса и даже почетнее, чем звезды на
граните мостовой! Кстати, звезды с гранита отскребаются с таким
же трудом, как и кресты. Замечали? У одних на погонах звезды,
а у других кресты. Думаете, они враждуют? Черта с два! Они по
одну сторону баррикад. Они всегда были по одну сторону, в одной
системе координат. Даже в те дни, когда прикидывались врагами,
даже в день распятия. Все это один и тот же бесконечный спектакль.
Кстати к полумесяцам на погонах это тоже относится. Это знаки
отличий, но только в других войсках нашей единоначальной армии.
Слушай мою команду! Шагом марш! Цельсь! Пли! Фас! И удивительно
– они ведь немедленно понесутся обгладывать трухлявую кость моего
позвоночника. Неужели во мне до сих пор теплится жизнь? Хотя эти
жадные крысы могут позариться и на мертвечину. Думаете, мне жалко
себя? Не смешите. Может ли сугроб сожалеть о том, что он леденеет?
Конечно же, нет. Холод для него является знаком хорошей погоды,
залогом чистоты и одиночества. Эта ледяная короста гарантирует
защиту, она куда привычнее, чем солнечные лучи. Вот их-то он действительно
боится. От них он на самом деле мечтает избавиться. Нет, это не
жалость. Мне просто интересно, неужели там, на моем хребте, еще
осталось мясо после стольких часов усердной трапезы? Наверное,
осталось, раз они так спешат. Ну, допустим так, но неужели оно
может быть вкусным, это засохшее жесткое месиво? Оно должно быть
противней прошлогодней воблы. Впрочем, похоже, что их, эти размышления
не одолевают. Со скалящихся зубов капает липкая слюна. Разъяренная
пьяная толпа несется прямо на тебя – из зрительного зала на сцену.
Тебе совсем недолго осталось. Они уже вгрызаются в твой труп.

Зрение нарушено, я почти ничего не вижу, только какие-то блики.
Или даже они уже не видны? В какой-то момент я перестал доверять
себе. Я стал подозревать даже себя самого и решил перестать делиться
с собой собственными мыслями. Решил прекратить думать. Я еще смутно
помню то, что называл игрой. Вернее припоминаю,
что называл что-то игрой, но никак не могу понять,
что именно. Но в любом случае, теперь игры уже нет. Ее больше
не существует. Даже в моем воображении. Чем же я отличаюсь от
манекена? Нет, нет, все это – следствие переутомления. Все объясняется
исключительно усталостью глаз, ослаблением внимания, недолгим
приступом слабости. Это обязательно пройдет. Просто нужно успокоиться.
Попытаться глубоко вздохнуть. Только аккуратно – так, чтобы не
потревожить сердце. Я не выношу, когда занозы оживают.

Воздух еще поступает в легкие. Значит, какие-то детали пока функционируют.
Выходит, еще не все проржавело, человече. Стало быть, так. Стало
быть, так. Трясина – это вовсе не смерть. Это продолжение. Пожалуй
что так. Блохи прыгают по лицу. По батуту свисающего подбородка.
Запрыгивают в рот, и я, как пес, пытаюсь, клацая зубами, убить
их. Они не боятся холода. Они не боятся зубов. Они ничего не боятся.
Трудно сказать, могут ли они вообще ощущать страх. С другой стороны,
они же судорожно отлетают, когда я клацаю зубами. Что это? Рефлекс?
Или все-таки страх? Впрочем, и я не боюсь холода. Я просто жду
его. Я почти ослеп, скоро у меня не останется ничего, кроме призрака
неродившегося младенца в левом глазу. Я поспел к слепоте. Полумесяц
кусочком льда тает в смугло-сером небе. Никакой другой стороны
не существует. Я следующий. Мутнеет воздух.

Господи Боже Милостивый! Сжалься надо мной! Бог мой! Прости, что
смею обращаться к Тебе, Господи! Услышь слова мои! Я лежу в темной
комнате с обледенелыми стенами. Здесь почти нет света, здесь холодно.
Я плачу, все лицо мое в слезах. Я в беде, и никто не приходит
на помощь мне. Я лежу на изъеденной червями кровати, по простыням
бегают мокрые насекомые. Боже, услышь меня! Внемли гласу моему,
я к Тебе молюсь! Мне так страшно… Рядом со мной – мой возлюбленный.
Он усыпан лепестками белых роз. Я боюсь прикоснуться к нему, от
него веет холодом. Он мертв, Боже! Они положили его рядом со мной.
А сами склоняются сверху, они склонились надо мной, Господи. Они
смотрят на меня, прикасаются ко мне своими гнилыми руками, оставляя
холодную слизь на моих щеках. Они мертвы, Господи! Они окружили
меня. Они заточили меня в эту комнату без света. С них капает
грязная кровь. Из их ртов льется слюна. Они ломают мне пальцы.
Они запрещают мне кричать о помощи. Они выбили мои зубы и вырвали
мой язык. Я боюсь их, Бог мой! Но я не сдалась, я верю в Тебя,
Боже! Во мне нет отчаяния! Ты со мной, Ты не бросишь меня! Помоги
мне, сжалься надо мной! Прогони их отсюда, я не могу больше видеть
их тени. Прогони же их, Боже Всемогущий. Силы покидают меня. Я
умираю от жажды. Прогони их, или Ты тоже с ними, Боже?

Мужской голос (размеренный, с паузами, каждая
фраза перемежается танцами под вспышками стробоскопа):
Тебя будут казнить в Великий День. Весь город придет посмотреть.
У меня уже закончились контрамарки на твою казнь. Многие будут
висеть на изгороди, лишь бы увидеть хоть что-нибудь. Но почему
ты так дрожишь, тебе холодно?

Женский голос: Ночью…

Идиот-мужчина: Что?

Женский голос: Ночью ко мне приходил ангел. Прекрасная,
как богиня, девушка с серебряными крыльями. Она спустилась с неба.
Я видела, как она вошла через окно. Она улыбалась мне (смех идиота).
Я лежала на сырой земле, рядом с ямой. На ужасно холодной сырой
земле. Она достала лопату и ударила заступом мне в лицо (акцент
по тарелке). Богиня стала сталкивать меня в могилу.

Идиот-мужчина: А потом?

Идиот-женщина: Потом?

Идиот-мужчина: Да, да, что было потом?

Идиот-женщина: Потом я проснулась и прошлась по комнате.
Мне страшно.

Идиот-мужчина: Это был только сон.

Идиот-женщина: Да, но ты же видишь, как рассечен мой
лоб, мне больно… А почему там, снаружи, так темно?

Идиот-мужчина: Ну когда же ты поймешь, что мы ослепили
тебя? Там никогда не будет света.

Ты нечист, все вокруг тебя нечисто, ты источаешь нечистоту, нечистота
твоя начинает течь на чистые вещи, и чистые вещи становятся нечистыми,
твои нечистоты окружают тебя, ибо сам ты нечист, речи твои суть
нечистые истечения, даже мы рискуем стать нечистыми, разговаривая
с тобой, так велики нечистоты твои. Не прикасайся к нам! Не подходи!
Мы все, все мы отрекаемся от тебя, ибо ты нечист!

Воробьи на куполах. Разве что они не причастны к причастию…

Малые мои птицы. Для меня нет никого вас дороже.

Выплюнутый обол повис на леске вязкой слюны. Гипнотическим маятником
раскачивается из стороны в сторону. Обманчивым маяком мерцает
при молочном свете луны. Длинную тень влачит, взор привлекая.
Рука протягивает смятый билет с необорванным контролем.

Что за шум? Подойди к окну, отдерни пыльные портьеры. Видишь,
там внизу. Ну конечно, видишь. Вакханалия достигла своего апогея.
Альпинист покорил ледяную вершину. Карнавал в самом разгаре. Адское
скопище. Толпа заполонила площади и мосты. Она везде. Она беснуется
под окнами. Бесконечная и беспощадная. Она стекает по стенам,
как грязная слякоть. Она висит на изгородях. Ее запах растворяется
в воздухе. Нескончаемая похоронная процессия. Цветы, гирлянды,
ленты, фонарики, – все блестит и сверкает пламенем инквизиции.
Стоит лишь приоткрыть окно, протянуть руку, и ты прикоснешься
к этому зловонному маскараду, ты примешь в нем участие. Ну что
же ты медлишь? Весь город уже высыпал к окнам, чтобы поглазеть
на торжественное шествие. Да нет, оказывается, весь город уже
там, внизу. Все ждут только тебя.

Шевелящиеся, извивающиеся дороги ползут по мощеным улицам по направлению
к горизонту, к обрыву. Хохот, ругательства и крики веселящихся
людей. Они скачут во весь отпор на скрипящих повозках, давят друг
друга, что есть мочи, хлещут кнутом изнуренных лошадей, из-под
колес во все стороны летит гравий, щедрые россыпи бьются о стены.
На мостовой яблоку негде упасть – бесформенные туши сливаются
в единую массу; спят, чавкают, дерутся, совокупляются; даже канавы
и ямы забиты телами. Люди лепятся друг к другу как мухи. Фонтаны
слюны брызжут во все стороны. Фанфары, рукоплескания, полощущиеся
в праздничном оживлении знамена. А вот и карета короля, он механически
улыбается и машет присутствующим безжизненной, ватной рукой. Пурпурная
порфира кесаря гигантской орифламмой развевается на ветру, корона
блестит, политая лунным светом. С пресного лица не сходит липкая
улыбка удовлетворения. Повсюду людской смрад, он ощущается даже
через стекло. Движение не останавливается ни на миг.

Колокольный звон бешеной канонадой повис над головой. Осужденный
продвигается вперед между двумя шеренгами корчащих рожи зевак.
Они кидаются камнями, бьют в тимпаны и кимвалы. В глумящейся толпе
нет сострадания. Только презрение и насмешки. Какие же еще чувства
может вызывать этот бледный костлявый призрак, состарившийся от
длительного заключения и изнурительных пыток, кроме как насмешку?
Толпе хочется таскать его за волосы, оскорблять и топтать ногами,
рвать на куски.

Впрочем, candidatus crusis _ ¹ тоже
не испытывает по отношению к ним ничего, кроме презрения. Но его
прогоркло-желчная усмешка едва ли заметна для посторонних взглядов,
она слишком глубоко спряталась в лохмотьях грязной бороды. Он
облачен в желтое одеяние с черным косым крестом, а на его голове
– издевательский картонный колпак, украшенный погребальным орнаментом.
В его руку вложили свечу из зеленого воска. Все это – знаки бесчестия.

Вокруг него пляшут арлекины, они привлекают всеобщее внимание,
но даже ребенку понятно, что их роль второстепенна. Виновник сегодняшнего
торжества – костлявый старик в позорном санбенито. Именно в него
метят камнями зеваки. Именно его до поры оберегают от увечий монахи.
Но одновременно они стягивают дроковую цепь на его шее. Впереди
шествия – кардинал с огромным крестом из окаменевшего теста. Он
величественно улыбается, прокладывая путь для всей процессии.
Он накрашен губной помадой и загримирован как клоун. Он одет в
черную робу. Толпа расступается перед ним.

Распятие обращено в противоположную от проклятого старика сторону
– ибо спасения для осужденного уже не существует. Его бессмертная
душа принадлежит пламени ада. Он всегда так любил пожары. Ecce
homo _ ². Кортеж замыкают правительственные
лица и дворяне. Его Величество появится с минуты на минуту. Все
ждут оглашения приговора. Глаза светятся праздником. Цепь уже
висит на столбе, а первый факел в руке палача зажжен, его тусклое
пламя освещает сцену эшафота. Через несколько мгновений акт веры
можно будет считать свершившимся. Зеленый огарок странным иероглифом
тлеет в руках прокаженного. Мораль начинается там, где кончается
надежда. Plaudite, cives _ ³!

Я лежу в душной комнате, мучаясь от боли в костях. Невыносимая
ломка одолевает меня день за днем. Я полностью в ее власти. И
не у кого просить пощады. Окружающим неизвестны причины боли.
Они все списывают на возраст. Я им не верю, никогда им не верил.
Им давно наплевать на меня. Они с нетерпением ждут того момента,
когда представится удобный повод от меня избавиться. Ждут подходящей
минуты – им нужно, чтобы все прошло быстро и не напрягало нервов.
Думать – этого они не любят. Так что их инертность – единственное,
что до поры сохраняет мою жизнь. Тупые недоноски! Приходится по
сто раз повторять одно и то же, чтобы они поняли то, что ты хочешь
сказать! И все равно до них не доходит даже одной пятой изреченного!
По-моему, они умудряются пропустить мимо ушей все, что я пытаюсь
вдолбить в их чугунные головы! Многие думают, что перед смертью
старики мечтают о том, чтобы было с кем поговорить, что больше
всего они боятся одиночества. Какая тупость! Хер там! Под конец
жизни тебе не хочется никого видеть и не хочется ни с кем общаться.
Тебе до невозможности надоедают все окружающие. Все без исключения.
И знакомые и незнакомые. Больше нет сил терпеть их. Тебе не хочется
ничего, но особенно – разговаривать. Если до этого какие-то связи
и оставались, то теперь хочется окончательно разорвать их. Время
тянется чрезвычайно вяло и лениво, нехотя, будто через силу. И
любое общение лишь замедляет этот и без того невыносимо нудный
темп. Но каждая секунда твоего существования по-прежнему (а то
и в большей степени, чем прежде) находится во власти другого,
и ты не в силах ничего изменить.

Кто-то протопил комнату настолько сильно, что теперь в ней почти
невозможно дышать. Мне хочется пить, но вода в стакане так нагрелась,
что стала удивительно гадкой на вкус. Во рту все иссохло, я не
могу даже пошевелить языком, он прилип к коросте неба. Но все
равно не хочу пить эту противную теплую жидкость из липкого стакана.
От одной мысли о прикосновении к нему меня начинает тошнить. Жуткая
мерзость! Помои – и те приятнее на вкус! Еще эта вода напоминает
мне зеленовато-голубую жидкость, используемую обычно не то для
полоскания рта, не то для мытья раковин, точно не помню. Ну да
ладно, черт с ней! Я пытаюсь отвлекать себя размышлениями. Рассматриваю
смугло-серые облезлые обои, рваные занавески, столик, свою обшарпанную
кровать. Какие идеи могут прийти на ум в этой затхлой каморке?
Мои мозги покрылись плотным слоем накипи. Мысли давно иссякли,
какие там размышления – иногда мне кажется, что они должны появиться,
но нет, слабость окончательно одолела меня, лежать, изнывая от
боли, – вот все, что выпало на мою участь. Боль не дает сосредоточиться
ни на чем, отбивает любые желания, всякие интересы. Таблетки совсем
перестали помогать. Голова кружится, хотя я почти не отрываю ее
от подушки. Лохмотья, в которые я одет, до смешного походят на
застиранную больничную пижаму. Они словно довершают безупречность
моего исключительно жалкого положения.

С прошлой недели меня стали выносить на крыльцо. Меня сажают в
старое кресло, я опираюсь на трость и смотрю во двор. Свежий воздух
мне нравится. Наверное, это самовнушение, но боль на время проходит,
я чувствую, как она пропадает. Я ощущаю воспоминание о присутствии.
Я вижу людей, стоящих на льдине, расколовшейся на тысячи кусков.
А они не замечают того, что каждый стоит на отдельном обломке,
и протягивают друг другу руки через расползающиеся трещины, общаются,
улыбаются. А между тем, обломки все больше удаляются друг от друга.
Теперь уже многие заметили, но пока не подают вида, продолжают
улыбаться. Они пытаются убедить себя в том, что ничего особенного
не происходит. Они принимают за истину даже не предметы, а их
размытые тени. Странно, но сейчас во мне нет жалости к ним. Мне
безразличны эти недоумки. Во мне уже давно нет сострадания. Боль
уничтожила все остальные чувства. Лишь здесь на крыльце она ненадолго
затихает. Правда, очень скоро я начинаю замерзать. Про меня, как
правило, забывают, и озноб пробирает насквозь. Я причиняю им неудобство,
мешаю как ненужный, сваленный на проходе хлам, который лень выбросить.
Я мерзну. От холода начинают стучать зубы. Я ненавижу этот звякающий
звук – омерзительный и жуткий. Он напоминает мне звон бокалов
– колокольный звон из детства. С таким же гулким и пустым звуком
льдины отталкиваются друг от друга. Когда я окончательно околеваю,
то начинаю постукивать тростью по гнилым доскам крыльца. Конечно,
собственная жизнь давно перестала представлять для меня какую-либо
ценность, но без боя я не сдаюсь! Нет уж! Не дождетесь, что я
вот так вот спокойненько издохну! Как бы не так! Я буду, что есть
сил, колотить по этому грязному полу! Нарушать ваш покой! Долбить
по ржавым кастрюлям ваших голов! Да-да, именно так! Только злоба
и придает мне сил… И я продолжаю стучать набалдашником своей трости
по облезлой коричневой краске старого крыльца… И тогда они обычно
вспоминают о моем существовании, и нелепая прогулка завершается.

Меня возвращают в постель, в знакомые декорации. Окружающих предметов
не существует. Их никогда не существовало. Они всегда были мертвы.
Я не ошибался. Действительность омертвела. Но никто не стал смеяться
вместе со мной над этим нелепым фактом. Впрочем, я и сам не смеялся.
Эту кровавую икоту язык не поворачивается назвать смехом. Из холода
меня возвращают в духоту. Я тоже становлюсь мебелью. Подушки распространяют
аромат протухшего творога и гнилого чеснока – сладковатый запах
старости. Все же я на пороге смерти, этого нельзя отрицать. Это
состояние на грани должно быть знакомо тому, кто пьянеет, кто
сходит с ума. Засунуть голову под одеяло. Сделать духоту еще более
душной. Сделать невыносимость еще более невыносимой. Сделать боль
еще больнее. Вчера я нашел под кроватью ржавую бритву. Мне нравится
из последних сил сжимать ее в кулаке, холодная кровь капает на
пол, а потом засыхает и осыпается жесткой пылью. Я люблю испытывать
ощущение боли – не той ломки в костях, к которой я привык, а новой,
живой. Я даже тихонько смеюсь от блаженства. Иногда я, цепляясь
скрюченными пальцами за ржавое изголовье, пытаюсь сам подняться
с кровати. Редко когда это удается, но после двух-трех шагов я
валюсь обратно в кровать от старой жуткой, ломящей кости боли.
От этих попыток встать всегда становится только хуже. И я опять
беру в руки бритву. Я уже слишком стар, чтобы бороться за присутствие.

–––––––––––––-

Примечание

1. Соискатель креста (лат.).

2. Се человек (лат.).

3. Рукоплещите, граждане (лат.)!

(Продолжение следует)